История Ности-младшего и Марии Тоот

ШЕСТАЯ ГЛАВА Козни хитроумного камердинера

Малинка был весь во власти подозрений. Его живое воображение самыми необычайными красками расцветило этот, по-видимому, таинственный путь добычи денег, и совесть его готова была уже восстать. Ясно, что здесь совершается что-то неслыханное. Быть может, даже преступление, но, несомненно, нечто ужасное. Узнать бы только, кто они такие, эти стражницы чепца.

А на самом деле все обстояло очень просто. У семейства Коперецких сохранилась одна реликвия еще со времен Анжуйских королей[29]. Это был чепец, который надевала якобы одна из прабабок Коперецких, урожденная Оршоя Омоде по случаю крещения Лайоша, сына нашего короля Роберта Кароя[30], которого она собственноручно подносила к святой купели. Тщеславие рода Коперецких на протяжении нескольких столетий и до наших дней питалось блеском этих крестин, тем более что крестник стал самым великим королем Венгрии. Злые языки утверждают, правда, что госпожа Коперецкая была крестной не Лайоша, а всего лишь Эндре, который попал позднее в злые лапы Иоганны Неаполитанской[31]. Казалось бы, тоже немало, но еще более злые языки и это подвергают сомнению. Они утверждают, что все это сказки и что Коперецкие в ту пору были еще обезьянами на острове Борнео, лазали по деревьям и уж никак не могли блистать среди гостей в вышеградском королевском замке.

Теперь, по прошествии стольких лет, трудно, конечно, установить, была или не была на тех крестинах дама Оршоя, но чепец и долги, в которые якобы именно тогда залезла семья Коперецких, — святая истина. Чепец существует и поныне, причем находится в Крапецкой усадьбе, в так называемой голубой комнате барского дома, в железном сундуке за тремя тяжелыми замками. Ткань чепца стоит уже, разумеется, немного, да и фасон с тех пор, надо думать, вышел из моды. Во всяком случае, Вильма, уж это я точно знаю, не надела бы его и за сто форинтов, если бы даже знала о том, что он существует. Но она понятия не имела о чепце, это была фамильная тайна и последний источник. Дело в том, что в день пресловутых крестин на чепце красовалось двадцать черных как смола восточных жемчужин, из которых две Мартон Коперецкий подарил юной супруге короля Матяша, той самой девице Подебрад, которую король получил из рук послов в Тренчене. Две жемчужины Иштван Коперецкий подарил в 1573 году Барбале Турзо за один поцелуй (впрочем, и поцелуев, как говорят, было два). Три пропали вместе с колпаком Габора Коперецкого во время Мохачской битвы[32] Их захватили турки, а из турецких сокровищниц они попали каким-то образом к англичанам (как и все ценности роковым образом попадают к ним) и сейчас красуются среди прочих жемчугов английской короны. Осталось на чепце тринадцать жемчужин, и тут с семейством без конца стали происходить самые разные несчастья. Тогда Криштоф Коперецкий понял, что всему причиной число тринадцать, и в 1715 году продал четыре жемчужины графу Кохари, получив за них две никудышные деревеньки: Чабраг и Варбак в комитате Хонт, имение «Черна Перла» в Тренчене, а сверх того еще тысячу пятьсот форинтов. Уцелевшие девять жемчужин, в виде наследия переходившие от отца к сыну, оказались в руках у папеньки нашего Израиля, и он, тогда еще совсем юный гвардеец, из двух сделал в Вене серьги для знаменитой певицы Матильды Флигори, которая в императорском стольном граде была его признанной любовницей. Впрочем, он был, видно, большим ловеласом. Как-то во время грандиозного кутежа в раецких купальнях он по примеру Клеопатры растворил третью жемчужину в вине и выпил за здоровье Клары Матешицкой, которая была так растрогана этим, что опрометью кинулась за уцелевшими шестью жемчужинами — то есть стала его женой.

Уже на смертном одре мать нашего Израиля (она только на год пережила своего супруга) оставила престранное завещание, которое могло зародиться лишь в женском уме. Она заказала железный сундук за тремя замками, и в завещании написала, что к жемчугам фамильного чепца, который представляет большую ценность, ее потомки могут притронуться только в случае крайней нужды. Ради этого она назначила к чепцу двух стражниц — Марцеллу Мутнянскую, свою доверенную ключницу, и обедневшую родственницу, вдову уланского капитана Давпда Коперецкого, урожденную Агнеш Коперецкую. Обе стражницы тянут с наследников по двести форинтов в год и будут тянуть до тех пор, пока целы жемчуга. С последним жемчугом кончится их служба, а ежели раньше оборвется нить их существования, то каждая вправе назвать своего законного наследника на тех же правах, с теми же обязанностями и жалованием, которые были у нее. Мать Израиля, лежа на смертном одре, заставила их поклясться в том, что они только в случае крайней нужды позволят продать или отдать в залог жемчуга. Потом она раздала ключи — один получил ее сын Израиль, а два других стражницы чепца.

Так как железный сундук можно было открыть теперь лишь с согласия всех трех владельцев ключей и так как во дни, когда происходила эта история, на чепце Оргпои Омоде осталось только четыре жемчужины — одна заложена была Израилем во время ремонта дома, а одна еще раньше, — то предложение Бубеника именно здесь раздобыть деньги наталкивалось на изрядные трудности. Барон чувствовал это и заранее был в ужасе. Старухи стражницы, надо сказать, были подобраны отлично. Стоило им только пронюхать, что у барона нет денег, как ключница тут же уезжала в Халаш к своей дочери, а к тому времени, когда ее удавалось выудить оттуда, укатывала в Грац вдовая капитанша, которая жила в желтеньком домике на околице деревни. Если же Коперецкий заставал обеих дома, то отставная ключница, которая, кашляя, проводила свои закатные дни в доме садовника, тут же падала в обморок или начинала кричать, что барон хочет ее погубить, он хочет взять последние жемчуга, и тогда кончится ее жалованье стражницы чепца и она нищенкой помрет под забором. Она умоляла, плакала, кидалась на колени перед бароном, просила, чтобы он не требовал от нее такой жертвы, проявил милосердие. И барон, как уже столько раз до этого, поначалу приходил в ярость и кричал: «Так сколько вы еще жить собираетесь, старая карга?» — но потом смягчался и, потрясенный до глубины души (по сути дела, он был добрый человек), сам отступался от своих намерений.

Ну, а если бы и не отступился, была ведь и вторая стражница — капитанша. Та в обморок не падала, не плакала, не умоляла, а быстренько собиралась, смерчем неслась в барский дом и, уперши руки в бока, топала ногой и кричала: «Ты рехнулся, Израиль! Намеренно мчишься к своей погибели! Да пристойно ли это? Растрачивать последние фамильные реликвии! И не стыдно тебе, нечестивец! Да как ты смеешь в глаза мне смотреть? Тьфу, а еще Коперецкий! Да провались ты с глаз моих. Иди, ступай, неисправимый мот, и выцарапай из склепа кости своих предков да продавай их на фунты! Чего тебе нужно от меня? Ключ? Этого тебе не видать! Ты что, думаешь, я белены объелась? Зачем тебе жемчуга? На карты да на кутежи? Жениться вздумал, а мне какое дело? Неужели я откажусь от своих кровных денежек и денег этой несчастной ключницы ради того, чтобы ты наслаждался с молодой женой?! Женись, как можешь, украшай, как хочешь, свое совиное гнездо, но я не позволю прикоснуться к черным жемчугам! Вот когда увижу, что ты с голоду подыхаешь, тогда открою железный сундук, а до тех пор ни за что! В этом я поклялась твоей матери и клятву свою сдержу. Аминь! Посмей еще слово сказать, и я все глаза тебе выцарапаю! Нет, вы подумайте только! И напрасно таращишь глазищи, и напрасно мотаешь дурьей своей башкой, напрасно скрежещешь гнилыми зубами, на которые уже фунта два винного камня осело во всех корчмах да притонах. Только эти два фунта винного камня и нажил ты за всю свою жизнь! Так что возьмись за ум, Израиль, вспомни о боге и о том, что, ежели женишься и у тебя будут дети, им тоже надо оставить что-нибудь. Ты что думаешь, несчастный, если бы все Коперецкие были вроде тебя, сколько черных жемчужин должно было бы быть на чепце Оршои Коперецкой, чтобы п ты еще пропустил через свою глотку две штуки? Израиль, чтобы я не слышала больше ни слова, ни слова, шут тебя дери, иначе по-другому с тобой поговорю!»

Этого-то «по-другому» и боялся Коперецкий. Как же еще по-другому, если его уже и сейчас в дрожь бросает!

Одним словом, поручение, которое барон дал Бубенику, было не из легких. Уж наверное, бедным моллюскам в Персидском заливе было легче и безболезненней сотворить эти волшебные безделушки, чем Коперецкому — вынуть их из железного сундука, охраняемого двумя драконами в юбках. Но хитроумный Бубеник не боялся трудностей.

— Коли очень нужно, сделаю, ваше высокоблагородие. Коперецкий с сомнением покачал головой.

— Не знаю, как уж ты возьмешься за дело. Старухи-то дома теперь?

— Дома.

— Смотри, чтоб не удрали. А то сядут верхом на помело и прямо на гору Геллерт[33].

— Есть у меня против этого хитрое снадобье. Положитесь только на меня. Сколько нужно жемчужин?

— Хватит и одной. Теперь они в цене. Завтра отвезешь в Тренчен и отдашь в залог Фюлепу Шлезингеру. Из полученной суммы две тысячи форинтов передашь господину Малинке, который помчит оттуда четверкой в Бонтовар и передаст деньги тестю. Упряжка там пускай и останется.

— А я как вернусь?

— Возьмешь с собою мою верховую лошадь.

План Бубеника был прост, как колумбово яйцо. Перед обедом — на это у него еще хватило времени — он повел с собой Малинку прогуляться по деревне (сказал, что это входит в его тактику), на что страстный этнограф охотно согласился. Они прошли до самой кузни и обратно. Малинка с превеликим интересом разглядывал крестьянские постройки, ворота, их резьбу и намалеванные на них тюльпаны, устройство пенькотрепалки и разных других домашних инструментов (говорят, что эта наука этнография как раз и живет такой чепухой). Добрые крапецкие словаки, которым редко доводилось видеть чужого человека в своей деревне, все высыпали к воротам и на крылечки под тем предлогом, что надо же, мол, усмирить этих вздорных собак. Они с большим любопытством разглядывали красивого молодого барина, который прогуливался вместе с Бубеником и так растревожил их псов. Кто он такой и что ему надо? То и дело останавливается, заглядывает во дворы. Это недобрый признак! Должно быть, приехал из-за налогов, а они и без того уже высоки, но, как растут деревья после каждого дождя, так растут и налоги всякий раз, как среди жалких крестьянских лачуг появляется человек господского вида. Иные даже подбирались к Бубенику поближе и, улучив минутку, когда никого не было вокруг, спрашивали шепотом, кто этот незнакомец. Бубеник на сей раз не таился, но, впрочем, держался загадочно и важно:

— Господин приехал из Пешта, и, надо сказать, профессия у него странная. Он — особенный мастер, железо сверлит. Барин нынче привез его с собой.

— Мастер, железо сверлит? Это как же так?

— Гм. Он с такой же легкостью продырявит железо, как вы — арбуз или тыкву. Раз-два, ткнет инструментиком в самое крепкое железо и — трр — дыра готова, да такая, что в нее хоть две руки просунь. — И Бубеник лукаво прищурился. — Странная, доложу вам, специальность.

— А для чего она? — допытывался кто-нибудь из тех, кто любил прощупывать все до самых печенок.

Бубеник пожимал плечами, прикладывал руку к губам, показывая, что вынужден молчать, но все ж согласился хоть чуточку осветить это темное дело.

— Есть у господ, знаете ли, немало странных вещей, но не всегда полезно узнавать, для чего они. А вот к чему такая специальность, об этом могут догадываться даже такие бедняки, как мы с вами. Скажем, замок у шкатулки не открывается, а хочется из нее вынуть что-то, да так, чтоб не заметили…

Бубеник доверительно рассказывал об этом всем, кто подходил к нему, когда они останавливались, потом проводил Малинку обратно в барский дом, где его уже ждали к обеду. Хозяйке разрешалось вставать пока лишь на несколько часов в день, поэтому в полдень она снова легла и попросила подать себе обед в постель. Малинка, надо сказать, даже обрадовался, узнав, что Вильма не будет обедать вместе с ними. Он жаждал минуты встречи, мечтал о ней, но, когда она подошла, испугался. За столом они сидели с бароном вдвоем. Бубеник прислуживал и одновременно подбадривал хозяина:

— Все идет как надо, ваше высокоблагородие, с жемчугами дело пошло на лад. Но Коперецкий уставился на него с сомнением.

— Я, Бубеник, не верю в чудеса. Боюсь, что ты навлечешь на меня бурю, а потом все кончится ничем. У меня дурное предчувствие, очень дурное.

Он и вправду за обедом был молчалив, сидел погруженный в свои думы, произнес едва несколько слов, быстро выпил кофе и спросил Малинку, спит ли он обыкновенно после обеда, потому что сам он всегда засыпает чуток, ровно настолько, чтоб глаза обмануть.

— Я никогда не сплю после обеда. Это только важным господам под стать.

— Что же вы делаете?

— Если нет работы, читаю обычно. Есть у вас в доме библиотека?

— Нет.

— Но книги-то есть? Я выберу себе какую-нибудь для чтения.

— Нет тут ни одной, дружок, сказал же вам, что я ученик животных.

— Тогда я попросил бы тот словацкий песенник, который вы обещали мне дорогой. Лицо Коперецкого просияло.

— Ага! Ну конечно! Я и шкатулку тоже пообещал. Ступайте к себе в комнату, я все пришлю вам.

Малинка пошел к себе и после сытного обеда лениво прилег на зеленый репсовый диван, пуская кудрявые пряди дыма в воздух. Задумался о том, почувствовала ли госпожа Коперецкая, что он здесь. (Сам он непременно почувствовал бы на ее месте.) А как они встретятся? Что она скажет? Испугается или обрадуется? И Малинка решил: что бы ни случилось, он будет владеть и сердцем и нервами.

Две дородные кошки уже охотились под кроватью: они сидели, уставившись на щель в полу, — очевидно, подстерегали ускользнувшую туда добычу. Малинка от скуки наблюдал за охотницами и с великодушием сытого человека чисто теоретически сочувствовал стремлению алчных кошек, сам тоже с нетерпением поджидая появления мыши. Но где же она, трусишка, что даже показаться не смеет? Бедные кошечки, сколько им приходится вот так стоять на страже ради крохотной добычи. Да, все-таки лучше быть секретарем губернатора!

Но едва он предался сочувственным размышлениям о кошках, как раздался стук, и в ответ на «войдите» в дверях показалась румяная крестьянка лет сорока, круглолицая и тупоносая.

— Вам кого? — спросил Малинка.

— Того молодого господина, который приехал из Пешта. Это вы и есть, наверное?

— А вы кто?

— Я нянька маленького барона, — ласково ответила крестьянка и, облизнув пальцы, кокетливо поправила на лбу волосы, которые были такие же желтые, как и здешняя глинистая почва.

— Нянька? — удивился Малинка. — А что вам нужно от меня?.. Я-то ведь не грудной младенец?

— Да у меня и нет молока, — кокетливо и жеманно возразила баба. — Я не кормилица. Была когда-то кормилицей, — она горестно вздохнула, — но теперь уже только певчая нянька. Пою по ночам маленькому барону, после того как Марта покормит его грудью.

— Ну, а от меня что вы хотите, добрая женщина?

— Девица я, слава богу, — поправила она его. — Девица Мария Колесар.

— Сами же сказали, что были кормилицей, вот я и подумал…

— А что ж тут такого? — Она потупила совсем незлые глазки и добавила: — Ведь вы не поп, да и я не монашка.

— Ладно, ладно, — с нетерпением воскликнул Малинка, все больше и больше изумляясь. — Но что вы хотите от меня?

— Да ведь я могу то же самое спросить у вас, барич? — И она лукаво, выжидательно посмотрела на него.

— Я? Ничего.

— Тогда ума не приложу, зачем барин прислал меня сюда.

— Ага! — Малинка догадался вдруг о смысле игривой шутки Коперецкого. Стало быть, это и есть песенник! — Вот оно что! Теперь я понял. Вы, верно, много песен знаете?

— Что верно, то верно. Я знатная певунья. В этом деле я дока. Все песни знаю, какие тут у нас окрест поют. Потому что, когда еще жива была моя матушка, царство ей небесное, в доме у нас двадцать два года подряд была прядильня, а уж туда все песни залетали.

Малинка понял, что принципал поставил его в смешное положение, и даже разозлился (ох, уж я отплачу ему за это!), но сообразил, что разумнее всего не подать виду и как-нибудь половчее, без шума покончить с этой дурацкой шуткой.

— Вот что, Мария Колесар, я очень люблю деревенские песни, не меньше, чем те, что птицы поют. Но когда птица в клетке поет, это не доставляет мне никакого наслаждения, я люблю слушать ее издали, когда она сидит среди ветвей. Вот так и песня — только издали хороша. Поэтому пойдите, пожалуйста, в сад и пойте там, а я открою окошко и буду слушать.

Мария Колесар была чуточку смущена таким странным предложением, ну да ведь баре всегда дурью мучаются! Поэтому она молодо повернулась веретеном и сказала:

— Как хотите, голубок!

Выбежала из комнаты, и вскоре в саду под окном зазвучала занятная словацкая песенка. Пела женщина тихо, усыпляюще, так жужжит полевая муха.

Кто же ты, Анчурочка-девица? Лен волос да незабудки глаз… Не могла, как роза, ты родиться, — Знать, с небес упала ты на нас! И меня позвали: «Ну-ка, Дюри, Залатай худые небеса!..» Я ищу прореху — там, в лазури, Гибну я, Анчурочка-краса! [26]

По-словацки все это звучало красиво, складно, не то что по-венгерски, — будто вилами набросали слова. А Мария Колесар все пела о горестях умирающего Дюри Кралика, потом перешла к песням про бетяра Яношика[27], затем стала сказывать о душевных переживаниях удалых или печальных рекрутов… Под эти песенки о рекрутах и засыпал обычно маленький барон. Когда он уже очень плачет, это самые верные песни. Услышит — и тотчас замолчит: сразу видно, что будет военным. В своих необычайно разнообразных песнях словацкий народ не только любовь или кражу овец воспевал, не только сельские драмы отливал в форму баллады или романса, но сплетал цветастыми рифмами еще тысячи и тысячи разных своих невзгод.

Один веселый стишок (Малинка тотчас записал его) высмеивал суды, рассказывал о том, как в трех разных инстанциях вынесли старшему чабану три разных приговора — и оправдывали его, и осуждали, но все три раза «именем короля».

Кабы мне бы да корону короля, Тра-ля-ля,

— Говорил бы я всегда одно и то ж, А не так: то правду сущую, то ложь, А не так: то «тра-ля-ля», то «тру-лю-лю»… Не под стать такое королю!

Покуда господин Малинка развлекался словацкой народной поэзией, Бубеник делал свое дело. Он рассчитывал на то, что обе стражницы чепца уже прослышали о приезде сверловщика (так как все слухи рано или поздно доходили до них) и, будучи особами проницательными, догадались, что Коперецкий затем и привез его сюда, чтобы выудить жемчужины из железного сундука, стоявшего в голубой комнате. Далее Бубеник рассуждал так: та, до которой раньше дошел грозный слух, накинула шаль на плечи, взяла зонтик от солнца и побежала к другой, чтобы ввиду надвигающейся опасности совместно разработать за кофейком с цикорием план сражения. И он искал предлога, чтобы застигнуть их врасплох. Бубеник зашел в садовый домик к ключнице якобы за сонником Сивиллы (во всем краю только у нее и была эта книжка). По дороге он выдумал сон, который и должна была объяснить Сивилла, чтоб согласно ее объяснению он мог вписать цифры в лотерейный билет. Но выдумка ему не понадобилась, так как ключницы уже не было дома. «Гм, — подумал Бубеник, — стало быть, обе поганки уже вместе сидят, значит, и мне негоже запаздывать». Он заторопился, прошел мимо хлева Мушкити к кирпичным печам Просов, спустился прямо в низину, где раскинулся фруктовый сад Яноша Веселина, а оттуда было уже рукой подать до маленького домика капитанши Коперецкой. Между прочим, в саду у нее росла какая-то особая травка, корни которой — а были они крепкие, как гвозди, — затыкали обычно в уши больным животным, отчего уши распухали (туда собиралась якобы вся дурная кровь), и тогда животные либо подыхали, либо оставались в живых. Эта травка славилась на всю округу, и старуха берегла ее как зеницу ока.

Мужики из чужих деревень получали кусочек корня величиной с булавку за два гроша, а лютеране — так и за пять грошей. Зато крапецким жителям обоих вероисповеданий «всемогущий корень», как его называли, полагался даром.

И вот Бубеник постучался к почтенной даме, намереваясь попросить у нее кусочек корня, ибо одна из барских свиней вот уже пять дней как ничего не ест.

Обе дамы и в самом деле сидели за столиком в гостиной; Перед ними стоял кофейник и дымящиеся чашки. Дамы были в дурном расположении духа. Лицо ключницы казалось очень бледным, у капитанши нервно подергивались губы: верный признак, что она крайне встревожена. Приход камердинера явно поразил их. Особенно заметно это было по воинственной капитанше. Виски у нее покраснели, она зловеще уставилась на Бубеника, потом взгляд ее скользнул в угол комнаты, где обычно стоял веник.

Но поднявшееся в ней чувство вражды было внезапно побеждено любопытством (самым сильным чувством у женщин). Что понадобилось этому Бубенику? Она собралась с силами и почти ласково ответила на его приветствие.

— Добро пожаловать! Оставьте, оставьте! (Бубеник потянулся поцеловать ей руку.) Ну, что скажете нам хорошего?

И пока Бубеник рассказывал о больной свинье и просил дать для нее всемогущего корешка, капитанше захотелось разузнать что-нибудь о новости, которую принесла ключница. Это был для них сейчас самый жгучий вопрос. Уже по заплаканным глазам ключницы, — они стали красными, как у больной крольчихи, — можно было судить о том, какими ужасами разукрасили их фантазия и мнительность те сплетни, что разнеслись по деревне о сверловщике из Пешта. То, что деревенские мужики восприняли просто как непонятную диковинку, в глазах стражниц чепца приобрело вполне реальный смысл. Правда, они не исключали и того, что все это пустая сплетня. Быть может, Коперецкий привез с собой обыкновенного часовщика, чтобы он починил все часы в барском доме, или настройщика роялей, или бог весть кого. Но Бубеник наверняка знает о нем, и будет очень забавно вытянуть из него истину с помощью разных уловок и хитрых перекрестных вопросов. И, как знать, не превратится ли зловещий слух в ничто? Если же Бубеник подтвердит их подозрения, — они, по крайней мере, смогут что-то предпринять.

— Стало быть, вам корешки нужны? Дам, ну конечно, дам, — улыбнулась капиташа. — Вам, Бубеник, я и последний отдала бы. Но вы присядьте, пока я их разыщу, и расскажите что-нибудь.

— Мне, целую ручки, нынче некогда, барин приехал, да надутый, как индюк. Стоит мне на минутку отлучиться, как он уже в ярости, а когда я дома, всю свою злость на мне вымещает. Сегодня козел наступил ему на ногу, да как раз на мозоль, — козел-то всегда вокруг него вертится, — так барин мне надавал пощечин, да таких, что из левого глаза и сейчас еще искры сыплются.

— Да, не очень-то хорошо обращаются с вами, милый Бубеник, — сочувственно произнесла капитанша. — В другом месте с такого человека, как вы, пылинки бы сдували, — добавила она, обращаясь к старухе Марцелле.

Бубеник не ответил, только из груди его вылетел глубокий горестный вздох, но и это была приманка. А капитанша бросилась на нее, точно муха на клейкую бумагу, посыпанную сахаром. Ища в горке всемогущие корешки, она нашла вдруг полбутылки вина и тарелочку коржиков со шкварками. Коржики поставила на стол, а вино налила в стаканчик.

— Отведайте, пожалуйста! Ну, что скажете? Бубеник взял в рот несколько капель и стал причмокивать пробуя на языке.

— Здорово! — сказал он, покачивая головой и закрыв крохотные глазки. Потом осушил стакан. — Эге! — воскликнул он в знак того, что вино отличное.

— Мне прислал его мой родственник, вацкий каноник, — похвалилась капитанша и опять наполнила его стакан. — Ну, выпейте еще стаканчик.

— Такое вино не для бедняков, вроде меня, — запротестовал Бубеник, качая головой, и по какой-то странной логике одним духом осушил стакан.

— Стало быть, хозяин приехал? — Капитанша с великой осторожностью стала погружаться в темные глубины. — Один приехал?

— Нет. Какого-то забулдыгу привез с собой.

— А какого? Может, партнера по картам? Бубеник замотал головой.

— Нет, это не барин, скорей мастеровой, так я понял, — они-то сами все секретничают, мне ничего не говорят, ну, а у меня-то ведь башка на плечах и… короче говоря… да что там толковать, не потому я говорю, что так или этак, но… — Он почему-то оглянулся на дверь, потом внезапно отупевшими глазами посмотрел на дам, которые напряженно слушали его. — Однако… значит… Так что же я хотел сказать… Короче говоря, это темная личность… Капитанша опять налила ему вина.

— Выпейте, Бубеник, ну еще немножко. Бубеник утер лоб и расстегнул две пуговицы на жилетке.

— Нет, нет, на сегодня будет.

— Да что вы, в бутылке и осталось-то с наперсточек, прятать уже не стоит. Этот довод убедил Бубеника.

— Слышала я, — завела певучим елейным голоском отставная ключница, — что у новоиспеченного губернатора сейчас денег куры не клюют…

— Кто это сказал? — заржал Бубеник. — Были, да сплыли. Кучер рассказывал, что вчера ночью в Тренчене его так обчистили за картами, что гроша в кармане не оставили. Дамы мрачно переглянулись, словно желая сказать: «Верно мы угадали».

— А ведь теперь, во время торжеств, ему хоть и по мелочи, а много денег понадобится, — заметила капитанша. — Любопытно знать, откуда он их возьмет. Бубеник пожал плечами.

— Не жалейте сатану, он себе слабые души всегда найдет.

— А вы что думаете, он нечистым путем будет их раздобывать?

Бубеник стал отнекиваться, дескать, он и думать этого не думает, и боже его упаси так думать, он знает только одно, что барин где-нибудь да найдет деньги, потому что… Тут он хитро прищурился и постарался перевести разговор на другое: спросил, много ли яблок уродилось в саду у милостивой государыни. «Наши были червивые нынче, — пробормотал он не очень внятно, — а груш так и вовсе не уродилось».

— Черт бы побрал ваши груши, — сорвалась вдруг капитанша, охваченная лихорадочным нетерпением, — вы скажите лучше, кто он и откуда, тот человек, которого Коперецкий привез с собой, и что ему тут надо?

— Ничего я не слыхал, — сдержанно ответил Бубеник, — кроме того, что утром он укатит обратно. И я поеду провожать его до Тренчена, но присоединяюсь к нему только в Седрешпусте. Барин велел мне еще нынче вечером отправиться к управляющему и остаться там на ночь. Не понимаю, почему барин всяко настаивает, чтобы я ночевал не дома, когда без меня он, можно сказать, ни одеться, ни раздеться не может.

— А я понимаю, — с пафосом произнесла капитанша, и лицо у нее стало малинового цвета. — Вас хотят удалить, потому что в барском доме готовится преступление, понимаете вы? И не желают, чтобы свидетель был при этом!

— Преступление? — пробормотал Бубеник и уставился остекленевшими глазами на капитаншу.

— Бубеник! — воскликнула капитанша дрожащим голосом. — Готовится страшное дело. Ночью в барском доме взломают сундук и вынут из него черные жемчужины. А взломает его тот приезжий из Пешта, потому-то и привезли его сюда, а вас поэтому отправляют в Седреш. Бубеник хлопнул себя по лбу, будто его только сейчас осенило.

— Неужто жемчуга… вынут… и железный сундук взломают? — залепетал он, словно разбуженный лунатик.

— Что будет со мной? — ломала руки Марцелла Мутнянсния, А капитанша, будто обессилев от раскрытия этого страшного преступления, рухнула в большое кресло и, закрыв лицо руками, захныкала:

— Обкрадет он нас. Последний кусок хлеба вырвет изо рта. Марцелла, да есть ли бог на земле? О, бедная тетушка Оршоя, бедная тетушка Оршоя, не стоило тебе собирать эти чудесные жемчуга. Знаю, что ты в гробу перевернешься от этакого зло-:; действа…

— Но откуда вам все это известно, милостивая сударынь-ка? — все больше изумлялся Бубеник.

— Откуда? Откуда?! Известно, потому что известно. Скажем от самой тетушки Оршои знаю.

— Кто такая тетушка Оршоя?

— Наша прабабка, Бубеник, та, что жила во времена Кароя Роберта и собрала эти жемчуга.

— А сколько же вам тогда лет, милостивая сударынька? — удивленно спросил Бубеник.

— Ах вы, нахал этакий! — вышла из себя капитанша. — Мы столик вертели, и появился ее дух и предсказал нам все, что должно случиться. Правда, Марцеллка?

Старая дева подтвердила эту внезапно выскочившую ложь, а Бубеник начал благоговейно креститься.

— Теперь я понял все, — рассуждал камердинер. — Теперь-то мне ясны те слова, которые я тогда уловил, да только объяснял совсем иначе. — И он пристыженно покачал головой. — Ну и овца же я. Ox, ox.

— Стало быть, вы слыхали все-таки что-нибудь?

— Да, знаете ли, то были отдельные слова… я вошел как раз и застал барина да эту пештскую птичку за разговором, и они тут же замолкли.

— А какие такие слова? — разом воскликнули обе старухи.

— Ну, к примеру… я-то ведь подумал было в ту минуту, что приезжий — зубной врач, потому что барин так сказал: «Достаточно только одного, только одного». А тот перебил его: «Ах, чепуха, уж коли я здесь, так вытащим все четыре». Тогда барин спросил: «А не лучше ль было бы поставить вместо них фальшивые?!» А тот ответил: «Зачем, так оно дешевле обойдется». Скажите на милость, сударынька, разве я не должен был подумать, что у барина четыре попорченных зуба и врач уговаривает его вытащить все четыре и не вставлять на их место фальшивые, потому что так дороже обойдется?

Обе дамы чуть не плакали. О, все совершенно ясно! Они накинулись на этот рассказ со своими духовными ножницами, словно на разостланный перед ними кусок сукна, раскроили его, разрезали на куски, разрисовали мелом, истыкали булавками, снова сшили на живую нитку, и после этого все выглядело так: Коперецкому нужна сейчас только одна жемчужина, но сверловщик советует вытащить заодно все четыре. Коперецкий, собственно, не возражает, но спрашивает, не лучше ли оставить вместо преступно украденных жемчужин фальшивые. Коперецкий ведь труслив и боится, что стражницы чепца разведают это дело, захотят взглянуть на жемчуга и, не найдя их там, начнут чинить неприятности, а сверловщик, наоборот, предупреждает Коперецкого, что лучше, если в сундуке ничего, не будет, потому что за фальшивые жемчуга ему и впредь пришлось бы платить стражницам чепца, а так платить не придется, и ему же выйдет дешевле. Прав жулик, чтоб его громом разразило еще до захода солнца!

Но Бубеник не стал дожидаться, пока они все это рассудят, у него оказалось срочное дело, — ему уж и так, мол, влетит от барина. Он откланялся и пошел домой, не взяв с собой даже всемогущих корешков. А дамы так углубились в разрешение задачи, что не заметили ухода Бубеника, а уж тем более, что он не взял с собой корешков. Капитанша задыхалась от ярости.

— Ну, Марцеллка, — пронзительно заорала она вдруг, — что теперь будем делать с этими грабителями? Не хнычь, а лучше говори.

— А что думаете вы, баронесса?

— Я думаю, что пойду туда и изобью этого негодяя.

И, схватив кофейник со стола, она так хлопнула его об пол что он разлетелся на тысячу осколков. Ключница придерживалась другого мнения.

— Иисус-Мария! Душенька баронесса, не горячитесь вы так, это ведь повредит вашему драгоценному здоровью. Нам же хуже, если мы поддадимся первой вспышке ярости, поверьте вы мне. Вот уже и кофейник разбился, потом пойдут и другие убытки… Ведь если вы, душенька баронесса, отправитесь в барский дом и устроите там скандал, губернатор может и испугаться, но стоит нам выйти за дверь, как снова станет вопрос, откуда ему взять деньги для торжеств. И коли он уже решился на это, так все равно вытащит жемчуга.

— Что? Вытащит? Хотела бы я посмотреть! Я стою за правду и никого не испугаюсь, пусть у него даже борода по колено. Сяду на железный сундук, и коли упрусь, не встану, так и буду сидеть день и ночь и спать буду на нем, пока не выкатится из Крапеца его сообщник, этот пештский взломщик. Что они могут поделать со мной?

— Гм. Нет, ничего из этого не выйдет. Когда-нибудь и вам, баронесса, все равно надоест, к тему же у человека есть и желудок, а сундук ведь не накормит, поэтому веки вечные вы на нем сидеть не сможете… А как только сойдете, барон опять возьмется за свое… Я со своей стороны считаю так: пускай барон поступает, как хочет. А мы будем делать вид, будто ничего не знаем, тогда и он притворится, что все в порядке, и по-прежнему будет выплачивать нам жалованье.

— Еще чего! Стало быть, будем молчать, как глухие свиньи во ржи? Нет! Никогда!

— Но послушайте, баронесса, для нас ведь что фальшивые жемчуга, что настоящие, — для нас-то они в одной цене.

— Для меня нет! — спесиво вскинулась капитанша. — Меня с этими жемчугами связывают не только деньги, но благоговейная преданность семье. Я тоже Коперецкая, причем дважды Коперецкая, и по мужу тоже. Да у меня вся душа за них изболелась. А кроме того, сами слышали, может, их ничем и не будут заменять.

— Какая разница, лишь бы нам не надо было заглядывать в сундук. Наоборот, так оно еще спокойнее, петому что барон не станет нас больше тревожить. А жалование платить будет, иначе ведь надо признаться, что он взломал сундук, — а это дело уголовное.

— Что верно, то верно, но люди ведь смертны! А вдруг его черт унесет? — возразила капитанша. — Оно и пускай бы, да поскорее, но ведь тогда при описи наследства выяснится, что сундук пустой, и наша рента сама по себе прекратится. Ничего вы не смыслите в этих делах! Вы только представьте себе наше положение, голубушка Марцеллка. Как это будет выглядеть перед богом, если мы, до сих пор всегда проклинавшие Израиля, теперь будем молиться за него? Нет, нет, я не стану себя позорить!

Раздраженная ключница швырнула свое вязание в корзинку и хотела уже ответить, когда раздался стук в дверь, и снова вошел Бубеник, широко улыбаясь, он заявил, что позабыл корешки.

— Это я от вина рехнулся малость. Но, может быть, я не вовремя пришел?

— Не совсем, но… да что вы, — с запинкой отозвалась капитанша, только подтверждая своей растерянностью то, что отрицала на словах.

— Я знаю, понимаю… И сейчас же уйду… И это, прошу прощения, понятно, что в час опасности те, кому она угрожает, должны обсудить свои дела. Прошу прощения, что опять прибежал и помешал вам. Знаю, что помешал. И у меня ведь есть сердце! (Тут Бубеник совсем растрогался.) Да если б я мог помочь, всю душу отдал бы! Постойте-ка! — Он щелкнул пальцами с неожиданной радостью человека, которого осенила спасительная идея. — Я-то ведь кое-что и сказал бы вам, милостивая сударынька, да только с глазу на глаз.

Капитанша вышла с Бубеником в сени, где он оглянулся, будто с опаской, услышав, как из корыта со щелочью капает вода, — ему верно показалось, что кто-то все время повторяет: «Подь, подь» (по-словацки это значит «иди сюда»). Убедившись, что это не человеческий голос, он так близко склонился к желтому лицу капитанши, что она изощренным своим нюхом уловила запах палинки, идущий от нето. Капитаншу это поразило, ведь Бубеник-то пил вино (если только с тех пор не забежал в корчму), но все это пришло ей в голову лишь позднее. Сейчас ее занимало только то, что шептал ей Бубеник.

— Я знаю, что творится сейчас у нас в доме, и хочу дать вашей милости добрый совет, только никому не проговоритесь, что это я дал вам его.

— Боже меня упаси, да как вы могли подумать такое, милый Бубеник?

— Соблаговолите пойти к моему барину и предложите ему сами взять одну жемчужину. Ручаюсь, что он удовольствуется этим и тут же прогонит приезжего из Пешта.

— Вы думаете? — произнесла капитанша, благодарно моргая.

— Ручаюсь головой. Барон ведь боится на такое дело пойти, ею только нужда заставляет. Потому он и волнуется весь день, что боится. А так три жемчужины уцелеют; когда же он получит пражское наследство — это, видно по всему, дело недолгое, — то денег у него будет что половы, и ему до скончания веков не понадобятся эти жемчуга. Но только я ничего не знаю и вам ничего не говорил, милостивая сударынька, целую ручку.

После обеда Коперецкий почти все время провел в саду, где работали каменщики. Они должны были поставить между двумя каменными львами фронтона двойный фамильный герб Коперецких — Ности, фигурки и каменные плиты для которого тесали тренченские мастера. Это будет прекрасно!

Он как раз с величайшим интересом следил за работой, когда ему доложили, что капитанша и ключница ждут его в большом зале.

Сердце у него екнуло. Он вошел в зал, подавленный, охваченный дурным предчувствием, решив, что Бубеник уже взбудоражил обеих дам и теперь ему предстоят страшные сцены. Но как же он удивился, увидав перед собой спокойные физиономии! Ключница хотела ему даже руку поцеловать, а капитанша начала так:

— Милый племянничек Израиль! Мы знаем, что тебе предстоят большие расходы с новой должностью, которой, надеемся, ты принесешь славу своей семье. Думая, что действуем в согласии с желанием твоей почившей в бозе матушки, мы пришли спросить тебя, нет ли у тебя нужды в жемчугах.

Коперецкий решил, что либо он сошел с ума, либо капитанша, а может быть, все это ему во сне снится. Он так расчувствовался, что ринулся обнимать и целовать свою чопорную тетку.

— Ах, моя злата няника! (О, моя золотая тетушка!) Какое же у тебя доброе сердце. И вашу ручку, тетушка Марцелла.

— Ой, пусти, Израиль, ой, все кости мне переломаешь. Оставь же и не дури! У меня на желудке припарка с льняным семенем, ты ее сдвинешь! Как ты смеешь касаться моего тела! Твоя любовь, ей-богу, хуже твоего гнева. Нет, вы только посмотрите! А впрочем, поговорим лучше о жемчужинах. Не правда ли, их осталось еще четыре?

— Четыре самых прекрасных, самых больших, ша chere tante [34], одна и вовсе в сто каратов, прямо королевская.

— Так нужны они тебе или нет? Мы ведь и ключи захватили с собой.

— Да что же вы думаете обо мне, неужто я откажу двум таким достойным любви дамам? Коперецкие не бывают столь неучтивы!

— Вот уж вправду спасибо тебе, — произнесла капитанша, насмешливо улыбаясь. — Что ж, пойдем, и пусть это будет уже позади.

И они молча направились во двор, потому что голубая комната помещалась во флигеле, пристроенном к барскому дому еще покойным Болдижаром Коперецкий. Он возвел такие толстые стены, словно бастион строил, так как некая цыганка нагадала ему на картах, что он сгорит в собственном доме. Потому-то и выстроил он флигель, в котором не было ничего, что могло бы сгореть, даже деревянных подоконников не было, и все помещение освещалось сверху. Даже мебель вся была из камня, мрамора и железа. И все-таки Болдижар Коперецкий сгорел, погиб от самовозгорания, ибо пил без меры палинку.

Им надо было пройти через весь двор, где возле колодца батрачки варили повидло. Бубеник, который вертелся там, — ибо одна из батрачек была хороша, ох как хороша, — как раз заливал угли водой, когда его окликнул барин.

— Бубеник, давай ключи!

— Какие ключи? — спросил хитрец, состроив смиренно-простодушную физиономию.

— От голубой комнаты. Неси вслед за нами!

Бубеник побежал и мигом принес ключи. Скрипнул затвор тяжелой железной двери, которая очень редко отворялась. Голубой эту комнату называли только потому, что в нее прямо сверху заглядывало улыбчивое голубое небо. Но плоскую стеклянную крышу с частыми переплетами так облепили со временем грязь и всяческий бурьян, что в комнате теперь уже почти ничего не было видно и стояла духота, словно в склепе. Ключница тут же закашлялась. Бубеник хотел сразу ретироваться.

— Оставайся-ка здесь, мы ведь должны поднять крышку железного сундука, а я один не осилю. — Эту махину, настоящий рыдван, в темноте едва можно было разглядеть. Он был из кованого железа; огромные железные кольца прикрепляли его к стене. Капитанша сняла с шеи ключ и опустилась на колени перед сундуком.

— Во имя отца, и сына, и святого духа, — забормотала она и повернула ключ в затворе, что был с правой стороны.

Точно так же поступила и ключница. Средний замок с громким скрежетом отпер сам Коперецкий. Потом они с Бубеником навалились и с величайшим трудом подняли крышку, украшенную гербом Коперецких — драконами и грифами.

В сундуке на пожелтевших бумагах лежал бархатный футляр. Капитанша осторожно открыла его и вынула историческую достопримечательность — чепец. Благоговейно коснулась устами его золотой кружевной оборки, в то время как ключница все еще стояла на коленях и молча молилась.

— Сколько тебе жемчужин? — тихо и торжественно спросила капитанша, повернувшись к Коперецкому.

— Мне хватило бы одной, — ответил Коперецкий, чуточку и сам растроганный, — но коль уж вы так добры ко мне, я не хочу ни одну из вас обидеть. Так и быть, возьму две, чтоб у меня и в сердце запечатлелось так: каждая из вас дала по жемчужине.

Дамы переглянулись, но ничего не сказали; капитанша, вынув из шкатулки ножнички, отрезала две черные жемчужины, — те, что были поменьше.

— Возьми и будь счастлив с ними! («Подавись ими!» — подумала она). Две последние жемчужины я положу обратно. И помни, Коперецкий, пророчество, — торжественно провозгласила она: — Когда не станет последней жемчужины, не станет и Коперецких. Не прикасайся больше к жемчугам. У тебя есть сын.

— Э, — небрежно ответил Коперецкий, — ведь и эти две отправляются только путешествовать, поедут мир повидать. Они вернутся, я же их только в залог отдам и всегда смогу выкупить.

— Это, Израиль, только разговоры, пустые слова, прошли уже века, и ни одна жемчужина не вернулась.

Вот так достались Коперецкому — и с какой легкостью! — две черные жемчужины. От этого он невероятно развеселился, особенно когда удалились дамы.

— Эй, Бубеник, — сказал он, вернувшись от ворот, до которых проводил капитаншу, — я вот все думаю, не прогнать ли тебя. Ведь я, Бубеник, начинаю уже побаиваться твоего ума. Ты же опасный человек! Что ты наговорил этим мегерам? Как их улестил? В жизни ничего подобного я не видел. Бубеник лукаво прищурился и молодцевато передернул плечами:

— Ах, боже мой, да просто и я, худо-бедно, знаю обхождение. Вот и все.