История XX века. Тайны, загадки и мифы

1990 год Путч не состоялся

Логичный и последовательный — если оглянуться назад, путь к воссоединению Германии представляется почти неизбежным. Чем иным мог закончиться ход событий, начавшийся 9 ноября 1989 года с открытия стены, как не радостным фейерверком, озарившим 3 октября 1990 года Бранденбургские ворота? Казалось, большая политика перевела стрелки на мирное воссоединение. Прямым и беспрепятственным — таким описывают сегодня путь к единству. Казалось, не было моментов, когда бы грозила опасность провала. То, что за кулисами нагромоздили огромные препятствия, чтобы заставить сойти с рельсов поезд к единству, долгое время оставалось тщательно оберегаемой тайной.

Это было важное звено в цепи исторических событий: 12 сентября министры иностранных дел обоих немецких государств и четырех держав-победительниц во Второй мировой войне подписали в Москве договор «два плюс четыре». «Договор об окончательном урегулировании в отношении Германии» закрепил имеющее огромные последствия изменение послевоенного устройства Европы. Германия снова получила полный суверенитет.

На протяжении 40 лет существовали две Германии. Одна была прочно закреплена в семействе западных демократий, другая крепко привязана к социалистическому лагерю. Теперь должно было осуществиться то, чего неполных десять месяцев назад требовали демонстранты в Лейпциге: Германия, объедини родину.

После подписания договора Кондолиза Райс, внешнеполитический советник президента США Джорджа Буша, встретилась еще раз с Сергеем Ахромеевым, маршалом Советского Союза. Пока обслуживающий персонал убирал после торжественного акта, два представителя сверхдержав беседовали в почти пустом конференц-зале. Это был момент оценок. «Вот вы и осуществили свою политику. Мы могли помешать этому. Наверно, нам следовало помешать», — сознавая свое бессилие, признал советник Горбачева. Доверенное лицо американского президента переспросила: «Силой? Военной акцией против собственного руководства? Мы всегда боялись, что может произойти нечто подобное».

Американский эксперт по безопасности не подозревала, насколько велика была подобная опасность, как близко у края пропасти стоял процесс мирного воссоединения, — и она не могла знать, как глубоко втянут в эту игру был человек, с которым она говорила.

После падения стены во всем мире начался интенсивный процесс перетягивания каната. В правительственных кабинетах четырех держав-победительниц царило лихорадочное оживление. Неподготовленные политические элиты искали решение международной проблемы — по возможности, по взаимному согласию и все-таки прежде всего с собственными, национальными интересами элит. В Лондоне «железная леди» была not amused[9] от вновь окрепшей Германии. Маргарет Тэтчер хмуро наблюдала за ходом событий на континенте. В Париже сидел раздосадованный Франсуа Миттеран. Глава французского государства, по традиции де Голля, любил Германию сильно и был рад, что их две. Но теперь «Grande Nation»[10] был вытеснен на роль зрителя. Ведущая западная держава все еще колебалась. Администрация Буша в Вашингтоне была столь же мало подготовлена к событиям в ГДР, как и партнеры в Европе. Однако ключ к единству находился в Москве. Пороховая бочка, которая могла разнести в пух и прах мечту о воссоединении Германии, стояла на Красной площади. И взрыв ее не только воспрепятствовал бы немецкому единству, но и поставил бы под угрозу мир в Европе.

В Кремле за кулисами шла ожесточенная борьба за власть. Речь шла не только о сохранении в Восточном Берлине режима СЕПГ, речь шла о будущем коммунистической системы в Европе. Ибо если для Москвы немецкий вопрос был одной из многих проблем, то демонстранты в Лейпциге поставили вопрос недвусмысленно: свобода или угнетение? Тем самым возникала угроза существования для коммунистической системы — и для тех, кто ее поддерживал, кто верил в нее или по меньшей мере получал пользу: высокие чины в партии, государстве и не в последнюю очередь — в армии.

Консерваторы и реформаторы, ястребы и голуби, сторонники жесткой линии и реалисты ломали копья на многочисленных аренах за одно и то же дело. В центре всех противоречий стоял Михаил Горбачев, с 11 марта 1985 года — генеральный секретарь ЦК КПСС.

Сильный человек советской сверхдержавы был реалистом и провидцем — а значит, отчаянным человеком. Он осознал, что далее старые советские методы управления неприемлемы. Коммунистический колосс стоял на глиняных ногах. В экономическом отношении военная сверхдержава обанкротилась. В политическом отношении огромная империя начала распадаться по окраинам. Система держалась только на силе.

Горбачев сделал перестройку и гласность своей программой, начертал на своем знамени «реорганизация» и «открытость». Дверь к немецкому единству могла приоткрыться лишь потому, что он хотел основательно обновить свой дом — Россию. В борьбе за внутриполитические реформы Горбачев пошел на изменение основной концепции политики в отношении Германии. Он решился на опасную игру. Ибо обновление системы, реорганизация «старого» СССР в современный Советский Союз означала объявление войны старым кадрам, которые извлекали выгоду из хиреющей системы. Прожженному тактику приходилось, лавируя, противостоять сопротивлению «ортодоксов», если он хотел добиться успеха. Поэтому свой новый курс он поначалу скрывал за намеками.

«Мы не сомневаемся, что СЕПГ в состоянии найти ответы на вопросы, которые волнуют ее граждан», — сказал Горбачев в Восточном Берлине на праздновании 40-ой годовщины создания ГДР. Заряд взрывчатки он спрятал в придаточном предложении: «Проблемы ГДР решаются не в Москве, а в Берлине». Это предложение означало революцию. Оно порывало с сорокалетней традицией.

Со времен Второй мировой войны Москва определяла, что могло происходить в Восточном блоке и что не должно иметь места. Брежневская доктрина «ограниченного суверенитета социалистических государств» обеспечивала мощь коммунистического владычества. Всякий призыв к свободе за железным занавесом Москва душила силой: в июне 1953 г. советские танки спасли СЕПГ в «государстве рабочих и крестьян» от протестующих рабочих. В 1956 г. Советская армия подавила освободительную борьбу в Венгрии, в 1968 г. советские танки раздавили нежные ростки Пражской весны.

Осенью 1989 г. все было иначе. Уже в конце августа 1989 г. советские войска в ГДР получили приказ оставаться в казармах. Военное вмешательство означало бы конец курса реформ, показало бы лживость речей Горбачева. Новый лозунг гласил: «Кто опоздал, того жизнь накажет». Это стало предостережением ортодоксальным вождям СЕПГ в Восточном Берлине, чтобы они сами, с помощью реформ, обеспечили собственное выживание.

Ведь Горбачев не хотел отказаться от ГДР. Он еще надеялся, что новые лица во главе СДПГ смогут поддержать социалистическую власть. «Включившись непосредственно в решение германского вопроса, я действовал в духе логики истории», — пишет Михаил Горбачев о воссоединении Германии в своей опубликованной в 1999 году книге «Как это было». Это было не совсем так, по крайней мере сначала.

В понедельник в Лейпциге начались демонстрации. Горбачев не предполагал, что события приобретут такую динамику. Но знал одно: «Едва ли возможно, что эта республика останется такой, какой была», — признался он Валентину Фалину в самолете, возвращаясь с празднования 40-летия ГДР. Советский эксперт по германским вопросам абсолютно точно передал мнение, к которому склонялись как в Москве, так и в Восточном Берлине: «Следует позаботиться о том, чтобы ГДР получила новое руководство». Ничего другого Горбачев не намечал. «15 ноября 1989 года в докладе перед студентами он сказал, что воссоединение не является первоочередной политической задачей.

Он стремился к перестройке в ГДР», — описывает постановку задач советским генеральным секретарем непосредственно после открытия стены Вячеслав Дашичев, советник Горбачева и Шеварднадзе. Горбачев внутренне отвергал отказ от ГДР как «непрогнозируемый и опасный риск» и постоянно заверял центральный комитет КПСС: «Мы не оставим ГДР в беде».

Горбачеву приходилось прилагать усилия, чтобы сохранять свой авторитет перед ястребами в Кремле: самый могущественный человек Советского Союза знал о слабости собственной позиции. «Помогите мне помешать воссоединению, — просил он главу французского государства в Киеве во время краткосрочного визита Франсуа Миттерана 6 декабря 1989 года. — Если это не получится, мое место займет маршал Советского Союза».

Горбачев ходил по тонкому льду. Даже без немецкого вопроса в рядах старой советской номенклатуры крепло сопротивление. Партийная элита знала, что ее власть держится прежде всего на танках и ракетах советской армии.

Военные были холеными любимчиками партийных бонз. Впоследствии их позицию опишет Эдуард Шеварднадзе, министр иностранных дел СССР: «С небольшим опозданием возникло сопротивление курсу перестройки со стороны военных. Тогда уже были слышны угрозы: или изменение курса, или перемена власти». Ведь казалось, что рушится не только стык между Востоком и Западом, но грозил распад даже территории собственного государства.

Когда вместе с ГДР пошатнулся западный бастион Кремля, советские республики — Эстония, Латвия, Литва — заговорили о независимости от Москвы. «Что предпримет Горбачев в Литве? Там компартия через пару дней отделится от Москвы. Скоро они в Вильнюсе потребуют независимости, — заявил в доверительном разговоре зимой 1989 г. в Подмосковье один высокопоставленный генерал Красной армии маршала Ахро-меева и указал на главную опасность: — А если мы потеряем ГДР? Западная группа Советского Союза не смирится с этим без борьбы».

Больше всего от воссоединения потеряли бы советские войска в ГДР. Анатолий Черняев как внешнеполитический советник Горбачева обратил внимание кремлевского руководителя на эту проблему: «Они привыкли к условиям, которые намного лучше, чем у нас дома».

Опасное столкновение интересов, объясняющее, почему Николай Португалов, считавшийся рупором Фалина, советника Горбачева, в течение 1989 г. постоянно уверял Запад и Восток, что вопрос ГДР «не обсуждается». Но вдруг все зазвучало иначе.

«Когда народ хочет единства, оно наступает», — заявил Португалов 24 января 1990 года газете «Бильд». Откуда такая перемена в суждениях? В первые дни декабря события в ГДР развивались стремительно. 3 декабря ушли в отставку политбюро и центральный комитет СЕПГ. Некоторые функционеры сбежали, другие были арестованы. Эрих Хонеккер находился под домашним арестом, его преемник Эгон Кренц ушел в отставку в день святого Николая. В ГДР повсюду царил хаос: уничтожались документы; государственные органы утратили контроль; во многих городах от Зуля до Ростока люди вышли на улицу с требованиями о свободных выборах и единстве Германии. Попытка реформы старой системы путем замены первых лиц провалилась.

Новый человек, который должен был спасти власть старой системы, узнал об изменении курса из разговора в Москве 30 января 1990 года. «Горбачев сказал мне, что немцы решают немецкий вопрос путем самоопределения. Я тогда подумал: “Пой, птичка, пой”», — описывает премьер-министр ГДР Модрова решающий пассаж. Он понимал, что это означает: СССР не будет категорично возражать против воссоединения.

Позднее Горбачев иначе оправдывал такую оценку высказываниями Модрова: «Он сказал: «Немцы за объединение. Сейчас они не хотят соглашаться даже на союз двух немецких государств. Они за слияние». Его слова много значили для нас».

Сказанное Горбачевым стало результатом совещания, состоявшегося четырьмя днями ранее между самыми влиятельными людьми Советского Союза. Всем участникам было ясно: ГДР распалась, государство с таким названием просуществует недолго. Глава КГБ Владимир Крючков подтвердил: «СЕПГ больше не является реальным фактором власти». Все участники знали, что в конце пути будет воссоединение Германии. После жарких споров из общего понимания все участники сделали разные выводы: «Все говорит о том, чтобы распустить ГДР. При современном уровне военных технологий не играет никакой роли, здесь или там находится одна страна», — объяснил Владимир Черняев. В то время как одни принимали реальную ситуацию, другие настаивали на старых фронтовых позициях. Валентин Фалин резко возражал: «Это абсурдная логика. Тогда американцы могли бы распустить ФРГ».

Однако он тоже не знал, как остановить этот процесс. Правда, он предлагал конфедерацию. Однако время поэтапных планов прошло. История ускорила темп. Востребованы были не мелкие шаги, а решительный бросок. И если единство Германии уже не остановить, может, стоит требовать за нее плату побольше?

В то время как политическая верхушка искала правильный путь, внизу поднимался шум. В конце января 1990 г. от одного старого друга маршал Ахромеев узнал о страхах советских офицеров в Германии. Особо взрывоопасны были доверительные беседы: генерал западной группы войск недвусмысленно предупредил Ахромеева: «Для армии опаснее будет ничего не делать».

Сформировались противники курса Горбачева. Валентин Фалин сформулировал несколько докладных записок на имя Горбачева. Перед встречей генерального секретаря с немецким федеральным канцлером Фалин писал: «Среди всех государств Центральной и Восточной Европы ГДР имеет для Советского Союза наибольшее значение. ФРГ ведет себя безответственно. Она создает ситуацию, в которой нам самим односторонний вывод советских войск из Германии представляется оптимальным решением. С Гельмутом Колем нужно говорить прямо».

Горбачев не внял этому совету. После визита 10 февраля 1990 года в 22.04 немецкий канцлер выступил перед международной прессой: «Генеральный секретарь Горбачев и я согласны с тем, что исключительным правом немецкого народа является принятие решения о том, хочет ли он жить вместе в одном государстве». Всем было ясно: решение немцев будет однозначным. Весть о том, что Горбачев согласился на воссоединение, встревожило внутриполитических противников генерального секретаря. Если воссоединение произойдет, то, с точки зрения консерваторов, речь должна идти об ограничении ущерба. А это означало: объединенная Германия не должна стать членом НАТО.

Решение было принято на высшем уровне. 31 мая 1990 года в Вашингтоне президент США Джордж Буш и генеральный секретарь Горбачев тет-а-тет беседовали о будущем Германии. В самом начале Валентин Фалин снова попытался обратить внимание генерального секретаря на другую точку зрения относительно советских интересов в плане безопасности. В двух докладных записках 10 февраля и 18 апреля он описывал военную составляющую германского вопроса. Он критиковал стремления присоединить «территорию ГДР к сфере действия НАТО» и требовал «внеблокового состояния», т. е. немецкого нейтралитета при ограниченных вооруженных силах. Тщетно.

Горбачев заявил в Вашингтоне: «США и Советский Союз выражают мнение, чтобы объединенной Германии предоставить право самой принимать решение, к какому союзу она желает принадлежать».

В конце переговоров Ахромеев заявил американскому советнику по вопросам безопасности Коднолизе Райс: «Если немцы хотят объединяться, то они это сделают. Но они не должны входить в западный блок. Если Германия станет членом НАТО, значит, Советский Союз в конце проиграл войну». Когда Райс сослалась на то, что Горбачев, похоже, не разделяет такое мнение, Ахромеев ответил: «Вопрос в том, говорит ли еще генеральный секретарь от имени советского руководства».

Глава КГБ Владимир Крючков сегодня уверен: «На стороне Горбачева стояли тогда один — два человека, поддерживавшие его в преобразовании политики. А на другой стороне стояло подавляющее большинство нашего руководства, все несогласные с его методами и его действиями».

В начале мая 1990 года маршал Ахромеев услышал от своего близкого друга из высшего командования западной группы войск: «Мы должны свергнуть Горбачева. Он потеряет Литву, он потеряет ГДР, он разрушит Красную армию».

Ахромеев медлил. «Мы должны научиться решать свои конфликты мирным путем». Ответ был четким: «Я не хочу войны, но я и не хочу руководства, которое предает важнейшие интересы Советского Союза». Ахромеев советовал подождать. Он возлагал надежды на июльский съезд КПСС, где следовало сформировать внутрипартийное сопротивление Горбачеву и взять новый курс. Человек, который был готов осуществить перемену курса, — Егор Лигачев.

1 июля в Москве начался XXVIII съезд КПСС. После длительных дискуссий и напряженных выборов через 12 дней делегаты аплодировали своему вновь избранному руководству. Принимавший овации съезда Михаил Горбачев взял верх над внутрипартийными противниками и снова был утвержден на своем посту.

Его противник Егор Лигачев объяснил впоследствии причины своего поражения: «Мы не были готовы вести активную политическую борьбу. Такого опыта у нас не было. Члены Политбюро были весьма разобщены между собой. Кроме того, мы до последнего момента не могли поверить, что Горбачев готов разрушить все, чему он, собственно, посвятил свою жизнь».

Борьба за новый курс продолжалась и за кулисами съезда партии. 9 июля Фалин снова попытался уговорить Горбачева изменить курс. На этот раз, излагая проблемы на предстоящих переговорах с немецким правительством в подробной докладной записке, он не ограничился письменными выпадами, а искал прямой контакт. В полночь в приемной генерального секретаря зазвонил телефон. Фалин заклинал Горбачева помещать членству Германии в НАТО. А если это невозможно, то хотя бы добиться для воссоединенной ФРГ французского статуса в НАТО. Горбачев прореагировал сдержанно: «Я сделаю все, что смогу. Но боюсь, что поезд уже ушел».

Поезд давно набрал ход. С 31 мая речь шла уже не о том куда, а только о том как. На следующей германо-советской встрече на высшем уровне в июле 1990 года была предпринята попытка найти такое решение, при котором советское руководство сохранило бы свой престиж. Вывод советских войск из ГДР не следовало воспринимать как поражение. Речь уже шла не о стратегических, а прежде всего о тактических вопросах. «Эта встреча определила, каким образом должен происходить вывод советских войск», — пояснил советский министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. — Немцы согласились с формулой, которая облегчала вывод наших войск. Они разработали способ, чтобы советские солдаты могли покинуть Германию как друзья, а не как враги». Эта формула включала сумму в несколько десятков миллиардов. Немцы спасли Советский Союз от неплатежеспособности: предоставили деньги на создание необходимой инфраструктуры, чтобы уходящие части Красной армии могли найти достойное место в доме матушки России. Но хватит ли этого, чтобы успокоить противников Горбачева?

В августе маршал Ахромеев снова встретился с другом из западной группы Красной армии. Казалось, армейский генерал был готов на все: «Все подготовлено. Через шесть часов я лечу назад в Берлин. Это наш последний шанс. Горбачев предал интересы Советского Союза. Мы не имеем права допустить, чтобы договоры вступили в силу». — Ахромеев колебался: «Красная армия — не кучка путчистов».

Лишь десять лет спустя Валентин Фалин предал гласности замысел о путче на канале Це-де-эф (ZDF): «В 1990 г. я предоставил Горбачеву сверхконфиденциальную информацию: что по инициативе находящейся там нашей группы войск его хотят пригласить в ГДР. И во время этого визита его должны арестовать». Горбачев прореагировал скептически и сослался на то, что КГБ не имеет сведений о таком плане путча. Тем не менее он попросил Фалина съездить в Германию и разобраться.

Фалин после своего визита дал отбой. Сведения, которые он передал Горбачеву, были и скудные, но успокаивающие: «Была беседа между несколькими генералами Национальной народной армии и некоторыми нашими военными на эту тему. Но опасности нет. У них нет плана, у них нет головы. Нет никаких имен». Возглавить путчистов мог бы маршал Ахромеев. Но он не захотел.

Все-таки Горбачеву пришлось признать, что в высшем политическом и военном руководстве Советского Союза были люди, которые серьезно задумывались о выступлении против генерального секретаря с помощью военных. Тогда путч не состоялся. Путчисты делали ставку на поддержку из Москвы, но ее не было. «Я бездеятельно смотрел, как спешно разбазаривается могучая империя. Это было самое тяжелое решение, которое мне когда-либо приходилось принимать», — признался маршал Ахромеев 12 сентября 1990 года в беседе с Кондолизой Райс, после подписания договора.

Как бы пошла история, если бы генералы осуществили свой замысел? Путч в Москве замедлил бы объединение, а задержка легко бы превратилась в препятствие. Ибо дверь к объединению была лишь приоткрыта, причем на короткое время. Без Горбачева и Шеварднадзе оно едва ли нашло сторонников в Москве.

Однако летом 1990 г. все это осталось только в планах. Только год спустя по Москве прогрохотали танки. 19 августа 1991 года путчисты взяли под домашний арест якобы «заболевшего» генерального секретаря. Но беспорядки продлились только три дня. Народ одержал полную победу. Горбачев вернулся в Москву. Он был свободен, но побежден. Имя нового сильного человека, который призвал к всеобщей бессрочной забастовке и потому стал символом сопротивления, — Борис Ельцин. После провала заговора против Горбачева маршал Ахромеев, из-за сомнений которого путч не состоялся годом раньше, 23 августа 1991 года повесился. Он принял участие в путче — но слишком поздно.

Михаил Горбачев, человек, который в 1989–1990 гг. открыл дверь к объединению, пользовался симпатией в объединенной Германии. Путч, который летом 1990 г. должен был закрыть эту дверь, не состоялся. И лишь сегодня стало очевидно, что дверная ручка уже находилась в руках сторонников холодной войны.