История XX века в лицах

1945 год. Последний секретарь Гитлера

Траудль Юнге была рядом с Гитлером до последнего акта в бункере под рейхсканцелярией. Как близкая подруга Евы Браун она участвовала в таинственной церемонии бракосочетания. Незадолго до смерти она еще раз изложила свои наблюдения.

«Сразу скажу вам одно, — голос на другом конце провода сердечный, но решительный, — интервью для телевидения я не даю». Тем не менее приветливая пожилая дама соглашается на личную беседу, без камеры и блокнота. Это уже много, потому что у нее есть веские основания бояться публичности: с конца 1942 г. Траудль Юнге была секретарем Гитлера, вплоть до его плачевной кончины в берлинском бункере.

Когда полвека спустя мы сидим в ее скромной квартире в Мюнхене-Швабинге, ее нервное напряжение бросается в глаза. Когда накрывали на стол, чайная чашка едва заметно стукнулась о блюдце. Нерешительно, на ощупь начинается путешествие в царство воспоминаний. Постепенно поток рассказа ломает запрет. И после непродолжительных уговоров Траудль Юнге готова воспроизвести воспоминания перед камерой. Она открывает непривычный вид на высший уровень управления диктатуры. Это взгляд внимательного наблюдателя, которого тогда никто не ощущал.

Скоро становится ясно, что эта женщина избегала журналистов не потому, что избегает неприятных выводов, — напротив: Траудль Юнге никогда не старалась обелить свое прошлое. Подборка трудов по современной истории на ее книжной полке и замечания во время беседы подтверждают это. Она не допускает ни малейших сомнений в несправедливой сущности режима своего тогдашнего шефа, она с беспощадной ясностью признает его преступления. Она выгодно выделяется на фоне отрицания действительности и ностальгического самообмана со стороны большинства уцелевшего окружения Гитлера. Однако она опасается упрощенных ложных выводов, диктата послевоенных объяснений задним числом. Да и как она после стольких лет может кому-то растолковать, что виновник страданий миллионов людей для нее был вполне славным, зачастую даже заботливым начальником? Как она может рассказать об их вечерних беседах, вращавшихся вокруг банальностей, но никогда не касавшихся зла, не вызывая подозрения в том, что она пытается выгородить его? Траудль Юнге сама не может этого попять. В продолжение всей жизни она страдала от этого груза. Как она могла, находясь в непосредственном центре власти, не заметить всего того, что в ретроспективном взгляде связывают с именем ее работодателя? Как она могла преданно повиноваться человеку, которому человеческие побуждения явно были чужды? Как она, находясь в центре тайфуна, могла не заметить опустошений, которые он нанес европейской цивилизации?

А что ей было делать? В родительском доме в Мюнхене она рано усвоила, что политика — не дело молодых девушек.

Ее отец Макс Хумпе, участник мюнхенского «пивного путча» в 1923 г. и кавалер «Ордена крови» НСДАП, оставил семью, когда Траудль едва исполнилось пять лет. Но тоска по отцу со временем не прошла. На молодую девушку произвело фантастически сильное впечатление восхождение Гитлера и миф о «единении народа». Она с гордостью носит коричневый жилет «Союза немецких девушек». Но расспрашивать о политических целях «движения» или даже ставить их под вопрос — не положено, точнее: за ней не признают такого права, как и за большинством девушек ее поколения. Траудль живет в иных мирах.

Она нашла себя в танце, легкой походкой она может перелететь через темные стороны жизни. I (ель ее жизни — балет.

Правда, война оказалась плохим временем для артисток балета. Вместо сцены она, как квалифицированная машинистка-стенографистка с дипломом по танцам, попадает за письменный стол. Тем не менее ее стол располагается в столице рейха, которая жительнице Мюнхена кажется городом мирового значения. При содействии подруги-танцовщицы она получает место в канцелярии фюрера, в отделе поступающей почты. Но не успела талантливый секретарь опомниться, как оказалась на пути в Восточную Пруссию в ставку Гитлера «Вольфшанце» для собеседования лично с фюрером в качестве машинистки. Она считает знаковой встречу с человеком, которому поклоняются миллионы.

Гитлер, который здесь, вдали от публики, носит очки, принимает ее крайне любезно, ему понравилось ее мастерство и южно-немецкая непосредственность. Возможно, она напоминает ему Еву Браун, его тайную любовницу. «Сегодня мне трудно об этом говорить, но он был симпатичный, и он мне нравился, — размышляет Траудль Юнге, подытоживая пройденный путь, все еще изумляясь. — Я не знала его с другой стороны. Только в самое последнее время, когда он сидел, уставившись перед собой, чувствовалась мрачная сила, скрытая в нем».

Но поначалу все это казалось молодой женщине сном, который ей самой никогда даже не мог присниться. Она становится личной машинисткой Гитлера, поэтому должна быть круглосуточно в готовности, в посменном режиме с другими секретарями. Часто случалось, что в четыре часа утра «шеф» намеревался диктовать речь — которую он бегло и без черновиков экспромтом выдавал прямо на бумагу. Как он при этом жонглировал ложью и правдой, красивыми фразами и пустыми словами, Траудль Юнге по-настоящему осознала, когда было слишком поздно. Тогда для нее было законом все, что говорит Гитлер, — как и для миллионов немцев.

«Он постоянно говорил: «Мы победим!», — вспоминает секретарь. — «Мы должны победить, мы доведем войну до конца, и мы ее выиграем!» Он хотел потом сесть писать мемуары и никогда больше не видеть в своем окружении мундиры. Я думала, если он так говорит, то у него есть возможности выиграть войну. Поэтому последовавшая затем катастрофа была для меня так непостижима».

Кроме диктовок Гитлер произносит в ее присутствии вовсе не пропагандистские избитые истины, ведет несущественные беседы, занимается пустой болтовней. Разговоры идут о героях кино, архитектуре или о каждодневном самочувствии близких. Было достаточно случаев, чтобы наслушаться монологов патологического говоруна, считает Траудль Юнге, когда весь придворный штат весной 1943 г. переехал на дачу Гитлера «Бергхоф» под Берхтесгаденом.

Будни там следуют неизменному ритуалу. К полудню собирается «придворное» общество, состоящее из гостей, близких друзей, связистов, адъютантов и прислуги, на «обед», чтобы потом перейти в чайную Гитлера на горе Кельштайн и после совместного ужина дождаться окончания дня у камина в «Бергхофе» — далеко за полночь.

В этом заурядном сборище не говорится ни слова о расизме, геноциде, убийствах миллионов людей. Лишь однажды в присутствии Траудль Юнге разговор за столом зашел о концентрационных лагерях, когда Гиммлер возбужденно хвастался, как хитро он превращает заключенных-уголовников в помощников надзирателей. Когда Генриетта фон Ширах, жена гауляйтера Вены, однажды разволновалась из-за облав на евреев в Амстердаме, наивно полагая, что фюрер ничего об этом не знает, ее навсегда изгнали из «Бергхофа». Кажется, будто Гитлер хочет бежать от царящего вокруг ужаса, который стал его манией.

Он избегает даже вида войны, хотя проинформирован о ней в мельчайших подробностях. Когда главнокомандующий в своем поезде едет через разрушенные немецкие города, он наглухо закрывает жалюзи. Именно покушение на Гитлера 20 июля 1944 г. в ставке «Вольфешанце», во время которого Траудль Юнге находилась в пределах слышимости, фатальным образом усилило такое бегство в отрицание действительности. «Поскольку он пережил взрыв бомбы, он тем более почувствовал себя хранимым провидением, — считает его спутница, оглядываясь назад. — Я потом часто думала, что из-за этого он ощутил, будто на него снова возложена миссия вести войну до конца».

Когда весной 1945 г. свита Гитлера снова поселилась в столице рейха, жизнь вновь пошла относительно нормально, насколько это еще было возможно в условиях тотальной войны. Сотрудники живут в своих служебных квартирах возле рейхсканцелярии — только работа у них постепенно заканчивается. «Мы говорили ему, — вспоминает Траудль Юнге, — мой фюрер, у нас так мало работы. Вы больше не произносите речей. Мы же наверняка могли бы делать что-то более полезное, чем ждать здесь?» На это он ответил: «Ваша задача намного важнее в военном отношении, чем все остальное. Я не могу позволить себе отпуск, я не могу сделать перерыв. Единственная разрядка, дающая мне силы, это компания из двух-трех секретарш и нескольких людей, с которыми я еще могу вести легкую, приятную беседу». Так он нас постоянно поддерживал и утешал».

Но даже проявление симпатии со стороны Гитлера не могло развеять для секретаря все более призрачную атмосферу* в опустошенной столице. Союзные войска уже так глубоко^ продвинулись на немецкую территорию, что у берлинцев появился мрачный анекдот: с Западного фронта на Восточный скоро можно будет съездить электричкой. Из столицы, вокруг которой шли бои, одно за другим эвакуировались учреждения. Непрерывные налеты бомбардировочной авиации и артиллерийские залпы приносили военную действительность в самый центр государства.

«Когда мы вместе сидели вечерами, оживленно болтая, я часто копировала каких-нибудь киноактрис. На это Гитлер всегда говорил: «Вы обязательно должны идти на сцену — как только закончится война». — «Да, когда закончится война?» — спросила я.

В конце апреля 1945 г. виновник катастрофы вместе со своим окружением обитал под одиннадцатиметровым бетонным перекрытием бункера рейхсканцелярии, который, собственно говоря, был рассчитан только на кратковременные пребывания во время воздушного налета. Теперь безопасная секция здания превратилась в подземную темницу для тающей верхушки гибнущего рейха. Наряду с адъютантами и прислугой рядом с Гитлером остается горстка генералов и верных соратников. Йозе<|?Геббельс, воспринимающий эту сомнительную привилегию как соблюдение «верности Нибелунгов», увлекает за собой на погибель — при поддержке жены — даже своих шестерых маленьких детей. Даже Ева Браун, постоянно скрываемая от публики спутница жизни, теперь, в ожидании общей гибели, впервые имеет право почувствовать что-то вроде признания.

Последний день рождения Гитлера — 20 апреля — Траудль Юнге пережила как жуткий эпилог: «Это был тихий, скромный прием. Мы чокнулись бокалами с шампанским, но были не в состоянии вымолвить поздравления. Вместо музыки был слышен «сталинский орган». Каждый пытался подавить страх и находился в каком-то спастическом состоянии. Всякое естественное веселье исчезло».

В глубоком бункере нет различия между днем и ночью и даже между фюрером и свитой. «Это можно сравнить с подводной лодкой, — описывает Траудль Юнге. — Слева и справа были крошечные помещения, как каюты, а в центральном проходе можно было увидеть Гитлера с собакой на коленях. Он больше не хотел оставаться один». Теперь уже и прислуга не могла не заметить, что они сидят в западне, из которой вряд ли можно спастись бегством.

После обсуждения 22 апреля 1945 г. военной ситуации всем причастным стало ясно, что всякая иллюзия о переломе в войне тщетна. «Мы сидели в коридоре, — рассказывала секретарь, — вдруг распахнулась дверь, и вышел Гитлер с серьезным, мертвенно бледным лицом. Он сказал, обращаясь к нам, секретарям, и Еве Браун: «Все упакуйте, через два часа уходит последний самолет». Ева Браун ответила: «Ты же знаешь, я останусь с тобой». И тогда он подошел к ней и поцеловал, чего он еще никогда не делал при свидетелях. Под впечатлением такого проявления верности мы, секретари, тоже сказали: “Да, мы тоже остаемся!”»

Это было роковое решение. Вместо победных лозунгов от Гитлера теперь слышны только мысли о самоубийстве. Превозносившийся прежде спаситель теперь непринужденно рассуждает о верных способах самоубийства — из страха попасть живым в руки врагов. С ужасом он воспринимает известие о линчевании своего итальянского союзника Муссолини или о неудавшихся попытках самоубийства других властителей. Поскольку фюрер не доверяет пистолетному выстрелу, он выбирает капсулу с цианистым калием.

Своим секретарям он тоже рекомендует ампулу с ядом — будто угощает конфетами. И снова слово фюрера оказывает свое гипнотическое действие. «Я подумала, что мне тоже придется это сделать и я это сделаю, — вспоминает Траудль Юнге. — Для меня это было единственно приемлемым решением».

Перед предполагаемой коллективной кончиной Гитлер устроил мелодраму, которую едва ли можно было превзойти в гротескной отвратительности. «Вы сегодня еще наплачетесь», — шепнула Ева Браун девушкам из приемной еще утром 28 апреля. Однако она имела в виду слезы не скорби, а умиления. Ибо теперь, когда все и без того уже миновало, Гитлер согласился сочетаться с ней законным браком. Для белокурой подруги эта церемония — свершение давних девичьих грез. Спешно вызывают служащего загса, который в покрытом пылью пальто спускается в преисподнюю больных остатков рейха. Странная церемония совершается вскоре после полуночи.

А потом по бокалу шампанского обитателям бункера.

Во время этого жалкого свадебного приема, похожего скорее на похороны, Гитлер отводит своего секретаря в сторону и спрашивает, достаточно ли она спала. Получив от смущенной Траудль Юнге утвердительный ответ, фюрер отводит сотрудницу в соседнее помещение. «Потом он сказал, — рассказывает фрау Юнге, — я хочу продиктовать вам мое завещание». Тут я подумала: вот наступил момент истины.

Сейчас я узнаю, почему так заканчивается война и почему все так произошло. Он обеими руками оперся на стол и начал тихим голосом, но свободно, не запинаясь, диктовать два своих завещания. Я все застенографировала, как в трансе, и потом отпечатала на машинке. Но еще во время записи я подумала: здесь нет никаких откровений, здесь нет ничего нового, никакого раскаяния, никакого объяснения. Для меня это было большим разочарованием. И потом это предложение: немецкий народ еще не созрел для миссии, которую он ему назначил. Все страдания, пронеслось у меня в голове, эти беды, которые произошли, все напрасно…»

Наверное, впервые для нес начинает рушиться весь роскошный фасад, она почувствовала, что дала себя обмануть якобы по-отечески настроенному патрону, который бесстрастно толкает в пропасть доверившихся ему. Она начинает прозревать, когда едва не стало слишком поздно.

Сигналом для последнего акта служит подарок. С покровительственной миной Ева Гитлер, урожденная Браун, вручает подруге, которая младше ее на восемь лет, свою любимую шубу. В сумеречном состоянии нереальности Траудль Юнге еще радуется ставшему совершенно ненужным подарку. Потом в последний раз происходит неизбежный ритуал обеда. Никогда прежде веселое спокойствие не было настолько искусственным и наигранным, как в этот день, 30 апреля.

В то время как на поверхности земли советские войска пробились к центру столицы рейха, под землей поджигатель войны самым жалким образом уходит от ответственности. На прощание он еще раз пожимает секретарю руку, бормочет пару неразборчивых слов. Мыслями он уже далеко.

Надеясь отвлечься, Траудль Юнге побежала к детям супругов Геббельс, о которых, похоже, все забыли. «Они еще даже не ели и одиноко бродили в тамбуре, — вспоминает она. — Мы сделали бутерброды и сели за круглый стол поесть. И вдруг раздался выстрел. Видимо, было около трех часов пополудни. Это был довольно сильный хлопок, и Гельмут, младший из сыновей, сказал: «Прямое попадание!» Я тогда подумала: «В сущности, ты прав, это действительно прямое попадание — выстрел, который закончил жизнь Гитлера».

Но это не стало итогом, хотя поначалу смерть Гитлера повергла его подчиненных в состояние полной дезориентации: «Казалось, будто кукловод вдруг разом бросил все нити и куклы безжизненно повисли. Нет никого, кто приказывает, что делать, кто дает директивы и определяет жизнь других. Каждый вдруг должен решать за себя».

Вероятно, это спасло ей жизнь. Ибо когда молодая женщина постепенно пришла в себя от паралича, вызванного чужой волей, к ней вернулось желание выжить, как она описывает в ретроспективе: «Вдруг усилился инстинкт самосохранения. Я подумала: если я сейчас здесь в бункере раскушу капсулу и потом придут русские, никто из моей семьи не узнает, что со мной случилось. И поскольку мы подошли к концу, мы должны попытаться бежать».

Будто чудом беглецы из подземелья в ночь на 2 мая по шахтам метрополитена, через горящие руины и под пулеметным огнем выбрались живыми на свободное пространство — но не на свободу. После пленения для Траудль Юнге началась многомесячная одиссея по советским тюрьмам, до того как она смогла вернуться в Берлин и, наконец, в Баварию. Собственно говоря, попытка бегства определила всю ее жизнь: впервые она стояла в жизни на своих ногах, впервые она больше не следовала указаниям дутых твердокаменных инстанций. Она избавилась от чар галлюцинаций — но лишь тогда, когда они были разбиты вдребезги.

Однако Траудль Юнге не стала уклоняться от анализа заблуждений. Лишь постепенно она узнавала о масштабах преступлений, приказы о совершении которых отдавались гам, где она прежде чувствовала себя как дома. На протяжении всей жизни она не смогла избавиться от чувства вины, хотя пыталась найти вину в своей собственной молодой жизни, кроме того, что она была наивна, доверчива и ничего не подозревала. Этот опыт и сделанный из него вывод подвергать сомнению авторитеты и никогда больше не поддаваться простодушной вере в фюрера заставили ее потом, в конце жизни, сделать свой личный опыт доступным молодому поколению. Принимая во внимание большое количество людей из окружения Гитлера, которые неисправимы и отрицают действительность и внутренне никогда не смогут освободиться от своего нацистского прошлого, ее рассказ о пережитом был счастливым случаем. В феврале 2002 г. в возрасте 81 года Траудль Юнге умерла в Мюнхене.