Из дневника улитки

13

Сегодня воскресенье. А по воскресеньям, Франц, когда мы надоедаем друг другу, твой скучающий вид, который ты не устаешь демонстрировать всему дому, особенно забавен. Ты становишься на цыпочки, неизвестно обо что разбиваешь себе в кровь коленки, целеустремленно смотришь в пустоту и говоришь: «Здесь ничего не происходит. Что мне тут делать? Расскажи хоть что-нибудь, что-нибудь увлекательное или забавное, по мне пусть и грустное, что-нибудь из прошлого, что ты сам видел, а то и не видел, но обязательно что было, а не выдумано, и без всяких там цифр и эсдэпэгэ и тому подобного. Расскажи, как кто-то спрятался, но спрятался по-настоящему, потому иначе ему нельзя было, и как Анна Франк: это было увлекательно и забавно и грустно, и было на самом деле, и совсем не было скучно… Сейчас все еще воскресенье?»

Однажды в воскресенье, Франц, в обычное скучное воскресенье, такое недвижное, что даже улитка кажется подвижной, штудиенасессор Герман Отт стоял в своей квартире, Бастион Канинхен, 6, посреди унаследованной мебели, и был очень занят. Он готовил свое бегство, освобождая свои террарии. (Еще накануне он высадил своих каменок, червеобразных, дорожных и даже степных улиток, требующих песочного грунта, там, где им могло понравиться: в оливском смешанном лесу, в брезенских прибрежных дюнах, на лугах за Кнайпабом…) Ни одной улитки он не мог с собой взять.

— А куда он бежал? И что взял с собой?

Принять решение: вот что трудно для Скептика. Любитель старых гравюр (он долго, очень долго листал свои папки), он легко мог упустить момент для бегства. После первого и второго просмотра Скептик сделал наконец свой выбор. Он остановился на английском, вручную подкрашенном офорте — улитка, несущая свой домик, — и на репродукции гравюры, оригинал которой ты можешь увидеть в отделе гравюр по меди Далемского музея. Я покажу тебе ее на художественной открытке.

— А с этой что случилось? Осталась без квартиры?

Не расторгнув договора, выставили за дверь. Но ты прав. Можно сказать: неудачница. Или: глядит как потерянная.

— Ну и зад у нее. И как расселась.

Это можно замерить: при горестном виде у нее формы и впрямь впечатляющие. В народе говорят: «куксится» — то есть что-то вроде плохого настроения, по причине запора, а может, живот пучит или не было оргазма. Позже я объясню тебе, что это такое. (Подходит Рауль и тоже бросает взгляд на открытку.)

— Ясное дело! От такой молоко киснет.

Вы можете подумать, что у бедной девушки сбежал хомячок или она смотрит (чего гравюра не показывает) программу телевидения: какую-нибудь викторину или новости культуры. Никто у нее не сбежал. И реклама не прыгает перед глазами. Она и впрямь скучает, но скука эта глубинная, ничем не рассеешь. Францу его собственная скука кажется куда более веселой.

— Ну так что с ней? Скажи же.

— Может, это просто художество или что-то вроде.

По-разному можно назвать. Выражение «мировая скорбь» не переводится. Это не обычная грусть, скажем по покойнику или уехавшему. Не сопоставимо и с бодрым пессимизмом вашего неверующего отца. Не отчаяние или страдание выражает ее лицо. Хоть я и говорю: зануда-брюзга-кислятина; хоть я и разъясняю: она дышит унынием, навевает тоску, источает мрак, — но мои заключения слишком субъективны, чтобы дать имя этой сироте.

Она гнездится на вокзалах: под стылым табачным дымом, растерянно топчась в вестибюле или сидя на скамейке в зале ожидания, а раньше — среди беженцев с кучей ободранных картонных коробок. Она цепляется за устаревшие расписания и съежившиеся надежды. Она прячется в настроения. Она кажется нам знакомой и для многих символична. Она живет в пригородах, дачных поселках, в бунгало с плоскими крышами, в особняках, даже в замках, которые плохо отапливаются. Мы встречаем ее под мостами, меж облупившихся колонн, на свалках — везде, где лирические поэты ищут свои рифмы. Я не хочу обижать осень и ворошить листву, но что правда, то правда: ей, разуверившейся во всем, все опостылело. Все уходит в пустоту и пустотой отзывается: бессмыслица, вечный круговорот, тщета всяких усилий и круговращение одних и тех же марионеток, безликость и продажность слов, созидание и распад, бесконечность и бренность, закономерность и вихрем налетающий случай и конечно же производство и потребление, — неизменная, уже запрограммированная, имитирующая скорость, подобно американским горкам, и все же лишь бредущая по замкнутому кругу судьба и существование улитки…

— Звучит довольно-таки паршиво.

— А может, и не так уж?

Ее планета — Сатурн.

Она торгует проросшим картофелем и волосами, застрявшими в гребне.

По воскресеньям она велит нам мысленно проделывать дорогу в школу и обратно.

Она коллекционирует пуговицы, неудачи, письма и (как Скептик) пустые улиточьи домики.

Она держит вялую собаку.

Когда приходят гости, она разогревает крупяной суп.

Морякам (матросам с губной гармошкой) она скрашивает настроение: охотно включает сирену.

Фирмам, выпускающим грампластинки, она запродала пару рифмованных глаголов: «расставаться» и «не встречаться».

Она не брезгает ни кичем, ни анекдотами.

Сестру ее зовут Утопия; эта легковерная девица вечно в разъездах.

Ей же все дается с трудом, даже — как видите — нести венок славы.

Она знает, что такое власть и взаимоуничтожающее многознание.

За едой у нее в руке повисает ложка.

Лежащие под открытым небом бурты свеклы, кипящее в баке белье, мужское семя, а также йод, лаванда и уксус, промокшая одежда, сирень под вечер и мышиный помет — все пахнет ею.

Ее пугает как предвкушение любви, так и остающийся после нее неприятный привкус.

После слишком долгого, слишком громкого смеха, после слишком большого куска свинины с клецками, после попойки, после свершившегося акта любви, едва миг счастья миновал, сразу после вдохновенной речи, после затяжного прыжка, сразу после победы — она тут как тут со своими старинными аксессуарами: весы песочные, часы-колокол и — как вы видите — у ног ее лежит зазубренный меч.

Валяющееся вокруг старье можно подменить. (Что я попозже и сделаю.)

В Германии ее называют Черной желчью. (Раньше врачи прописывали отвар черемицы, сегодня — тофранил или постель, чтобы она могла выговориться.)

В 1514 году умерла его мать, когда Альбрехт Дюрер выгравировал «Melencolia» по меди. Многие говорят: чисто немецкая картина. Каждый узнает себя.

С дюреровской «Melencolia» в чемоданчике Герман Отт и подался в бега.

— А ты, Франц, что бы ты взял из своих вещей, если б тебе пришлось бежать?

— Не знаю. Может, микроскоп.

Мы с Раулем согласились, что на дюреровской гравюре между разным барахлом нашлось бы место для микроскопа.

— А что мне захватить, доведись сматываться?

Рауль предположил — приправы, Франц решил, что самый подходящий для меня багаж — пишущая машинка:

— Ты же без нее пропадешь.

Он обстоятельно объяснил мне, где именно — вместо циркуля на ее коленях — можно заставить молчать мою «Оливетти».

Прекрасное воскресенье. (Фриденау тоже входит в сферу ее влияния.)

Франц спросил: «Хочешь чернослива?» Потом я щелкал косточки: этот легкий привкус синильной кислоты…

Но пришел Бруно, и жизнь началась заново.

Он изображает меня — становится на стул, вскидывает руки и взывает: «Эсдэпэгэ, выбирайте эсдэпэгэ!»

Он агитирует так, как мне следовало бы агитировать в Баварии: «Или, может, вы хотите Губера? Все еще Губера?»

Бруно немногословен: «Дурацкая говорильня. Занудство».

Ему аплодируют. Он приходится по вкусу. Все смеются.

— Давай еще, Бруно! Даешь предвыборную борьбу!

Но он больше не хочет. Он уже победил. Теперь у него другие дела, хватит говорить и говорить. — «Может, вчера, потом». (Только мне вот надо в Андернах, Майерн, Бад-Нойенар. Говорить и говорить, завтра и потом…)

— А эти штуки, как они называются?

— А Скептик, он уже уехал?

На Германа Отта, только что решившего перестать отсиживаться в Мюггенхале и проводившего после кино свою невесту Эрну Добслаф до дверей ее дома, напала банда гитлерюгендовцев: на углу Штраусгассе и Вайденгассе его загнали в подворотню и молча избили кожаными перчатками с песком. (Вероятно, то были ученики школы ап. Петра, среди них был фенляйнфюрер Фенске.)

Из Мюггенхаля приехала сестра его покойной матери, чтобы выхаживать. Иногда заходила библиотекарша Эрна Добслаф и уговаривала его остаться. Поправившись, Скептик написал прошение о восстановлении его на педагогической работе. Спустя три недели его прошение было без всяких оснований отклонено. Больше он прошений не подавал.

Но он еще раз понадобился. В конце ноября Палестинское представительство в Берлине дало разрешение на выезд пятидесяти евреев из Данцига, и Герман Отт помогал в подготовке их отъезда. Чтобы предотвратить депортацию последних молодых людей в Штутгоф, их подключили к тем пятидесяти. Кружным путем они добрались поездом до Вены. Потом пешком дошли до Прессбурга, где их интернировали (охрану несли словацкие гвардейцы). Потом дунайский пароход «Ураниус» доставил эмигрантов к венгерской границе и обратно в Прессбург. «Ураниус», где кроме тех пятидесяти из Данцига находились 650 евреев из Вены и 300 с территории собственно Германии, был набит до отказа, после пересадки на три маленьких парохода эмигранты в середине декабря добрались до югославской гавани Кладово. Там они оставались девять месяцев.

Незадолго до Рождества Отта вызвали в уголовную полицию. Краткий и деловой разговор касался его преподавательской деятельности в частной еврейской школе и писем, которые Отт посылал в Ниццу. Содержание всех писем (и ответов на них) было допрашивающим известно. Когда Отт стал объяснять научный характер своей переписки и своей работы о Меланхолии и Утопии, приводя цитаты из Аристотеля и Фичино, а также кратко упомянул об улитке как посреднице между ними, оба чиновника отвесили ему по оплеухе. Отпуская его, они сказали: «Мы еще увидимся, приятель!»

— Чего ж он раньше не уехал?

— Тем более что уже собрал свои вещички.

— Идиотство, так долго ждать.

Скептик не может так быстро сняться с места. Еще вчера, осматривая пемзовый завод Мойрина в Круфте и обрабатывая избирательный округ, тянущийся до Эйфеля и, естественно, «черный», между заездом в Майен и беседой с монахами-бенедиктинцами в Марии-Лаах, я раздумывал, стоит ли вам рассказывать еще кое-что неприятное про помолвку Скептика с библиотекаршей Эрной Добслаф или ограничиться сообщением: вскоре после полицейского допроса Герман Отт по политическим причинам рассорился со своей невестой. Она как будто сказала: «Наше счастье, что нам дано жить в великое время. Здесь нет места для людей с философией улитки». В еврейской богадельне «Ашенхаймштифт» находилось тогда 113 зарегистрированных лиц. Перестроенный в гетто амбар на Маузегассе вмещал 80 человек. В распоряжении меховщиков-евреев было несколько перенаселенных частных квартир. (Свое обручальное кольцо Скептик за ненадобностью выбросил в Радауну.)

В монастыре лишь мимоходом спросили о моем писательстве: «Разрешите узнать, над чем вы сейчас работаете, если у вас вообще бывает свободное время?»

Я признался этим монахам, почти социалистам по духу, что пытаюсь обходными путями рассказать вам, как все происходило, почему я теперь так часто в пути и сколько поражений пришлось пережить Скептику, пока он не начал подумывать о бегстве.

— А те пятьдесят?

— Они еще живы? И что с ними сталось?

Вы спрашиваете, что сталось с теми данцигскими евреями, которые вместе с тысячью других застряли в Кладово. К ним добавили еще четыреста югославских евреев и всех интернировали в Сабаце. Из тех пятидесяти только супруги Арон и Фейга Шерман получили въездную визу в Палестину…

— А остальные?

— Они еще живы?

12 октября 1941 года, уже после бегства Скептика, немецкие войска захватили лагерь Сабац. Прежде чем немецкие командос расстреляли более тысячи заключенных, в том числе и данцигскую группу, инженеру Израилю Герцману, жившему прежде, как и Герман Отт, в Данциге, в Нижнем городе, удалось бежать. Он пробрался через Далмацию и Италию в Швейцарию, где до декабря сорок четвертого был интернирован в Беллинцоне. Лишь осенью сорок пятого Герцман через Марсель попал в Хайфу; Скептик проделал более короткий путь.

Лаура хочет уточнить: «Те, кого расстреляли, они потом вправду были мертвые?»

Франц и Рауль не любят, когда их сестра «встревает с дурацкими вопросами».

Она же (как и ее отец) любит выпытывать обходными путями: «А там, где теперь этот Герцман, в Хайфе или еще где-то, — там есть настоящие козы?»

В моей руке рука моей дочери.

Так мы ищем коз,

а находим пустые ракушки улиток.

Ты их уже видишь?

Пока нет.

А есть они тут?

Встречаются.

Мы слышим постукивание их копыт на склоне: то там, то тут.

Мы любим коз.

Ракушки мы просто собираем.

Когда-то мы сами были козами.

Мы любопытны и пугливы.

Рука моей дочери в моей руке.

Так нам спокойнее.

У нас есть с собою соль.

— Да, Лаура. Более тысячи. Они все потом были мертвые.

Получив 28 марта вторую повестку из полиции, за два дня до срока явки Скептик, очистив накануне свои террарии и высадив улиток, в понедельник уложил в светло-желтый матерчатый чемодан немного белья. Вместе с дневником он положил на нижние рубашки и носки репродукцию дюреровской гравюры. Сверху распластал свитер крупной вязки. С поразительной легкостью он распрощался со своими книгами, рисунками, коллекцией улиток — лишь вручную подкрашенный английский офорт шаровидной улитки он вынул из папки и уложил между картонными прокладками на пижаму. Что еще? Свой запас лезвий фирмы «Ротбарт» (125 штук). Зубную щетку и пасту, крем «Нивеа», ляписный карандаш, маникюрные ножнички в футляре. Сунул, словно случайно, томик басен Эзопа. И запер чемодан.

Скептик не оставил прощальных писем. Не взял с собой ни одной фотографии. Только личные документы и сбережения, своевременно снятые с книжки. (Раулю непременно надо знать сколько. Примерно две тысячи пятьсот рейхсмарок.) Ключ от входной двери он опустил в почтовый ящик привратницы. Во дворе он подкачал велосипед. Привязал чемодан к багажнику, никого не встретив, выбрался на улицу, прицепил брючные зажимы, вскочил на сиденье и поехал по Нижнему городу через Мильхканненбрюке и Грюнебрюке вверх к Лангебрюке, затем через Хайлигегайсттор въехал в Правобережье, по продуманному маршруту по узким улочкам Старого города — мимо Шнайдемюле, Нонненгофа, через Беттхергассе, Вайсмёнхенхинтергассе, и только тут, — когда все гипотетические преследователи наверняка должны были отстать на отрезке пути между Санкт-Катариной и Большой мельницей — покатил мимо Главного вокзала, по Ирргартенбрюке и (после Оливертор уже не оглядываясь) по Гинденбургаллее — в Лангфур. Хохштрис он обогнул слева и через Брентау, Маттерн, Рамкау, Гросс-Мишау, Цукау, Зеерезен двинулся, овеваемый легким встречным ветерком, по шоссе, окаймленному деревьями с уже набухшими почками, — в Картхауз.

Определенной цели у Скептика не было, зато страха — хоть отбавляй. (Кашубия, центром и главным городом которой считается районный городок Картхауз, ныне Картузы, в путеводителях называется еще Кашубской, или Кассубской, Швейцарией). Страх — спутник надежный. (Слегка холмистая Кашубия тянется от Диршау на Висле до Штольна в Померании, от Путцигер Вик и полуострова Гела до района Берент.) В пути Скептик посмеивался над своим страхом. (В проспектах значится, что Кашубия богата озерами, в которых много раков.) Между Цукау и Зеерезеном Скептик попал под ливень, не выманивший, однако, дорожных улиток из канав вдоль шоссе на Картхауз — слишком холодно. (Поскольку ты, Рауль, интересуешься генеалогическими разветвлениями и этнической мешаниной в приграничных районах, я тебя просвещу: кашубы, или кассубы, которых на сегодня осталось всего триста тысяч, — это старославяне, говорящие на отмирающем языке, нашпигованном немецкими и польскими заимствованиями.) Просохнув, Скептик почти у самого Картхауза заметил, что задняя шина совсем спустила. (Мои родные по материнской линии — кашубы; таким образом, ты, Рауль, как и твоя сестра и твои братья, на четверть кашуб.) До Картхауза Скептик свой велосипед вел за руль. (Картхауз расположен между озерами Кругзее на юго-западе и Клостерзее — Монастырское озеро — на севере. Последнее называется так потому, что картхаузские монахи в 1381 году, по желанию одного уставшего от светской жизни кашубского графа, построили там монастырь: картхаузский рай Марии — место для размышлений.) Скептик бывал в Картхаузе. Монастырская церковь с крышей, похожей на крышку гроба, отражалась и поныне отражается в озере. (В 1818 году был образован прусский сельский район Картхауз.) Когда в промежуток между двумя войнами районный городок стал снова называться Картузы, Скептик исходил всю Кашубию с учениками гимназии кронпринца Вильгельма, а потом с учениками еврейской средней школы: экскурсии в выходные дни за пределы Вольного города. (В Картхаузе были: монастырская пивоварня, паровая мельница, паровой молокозавод и четыре лесопильни — производимый ими шум при западном ветре Скептик, вероятно, услышал еще издали.) Во время последней экскурсии в начале лета перед войной ученик Скептика Фриц Герсон нашел в ольшанике на берегу Радауны несколько листовых улиток с парной челюстью-теркой. (Тебе будет интересно узнать, Рауль, что ныне в Картузах есть кашубский музей. Надо как-нибудь туда съездить и порыться в хрониках…)

Торговец велосипедами Антон Штомма знал Скептика, потому что тот часто брал напрокат в его магазине и мастерской велосипеды для себя и своих учеников. Случалось ему и устранять мелкие поломки, если они приезжали на велосипедах.

Он был один в магазине. В сущности, Скептик хотел только залатать камеру. Тем не менее он снял зажимы с брюк и, пока Штомма промывал в бензине заржавевшие велосипедные цепи, подбрасывал их на ладони. В ответ на вопрос, собирается ли он прокатиться в Берен или через Челмно на озеро Радаунезее, Скептик, не задумываясь, сказал: «Собственно говоря, нет».

Разговор велся весьма осторожно. Прощупывающий вопрос Штоммы: «Ну, как оно дальше пойдет?» ответный шепот Скептика: «Напобеждаются до смерти».

Штомма запер лавку изнутри. Зайдя за прилавок, быстро приложился к бутылке: кадык запрыгал вверх-вниз. Скептик испугался, что и ему будет предложено глотнуть. Но Штомма ладонью вбил пробку в горлышко бутылки и дал понять, что он не знает, что лучше: остаться как кашуб поляком или — как кашуб же — онемечиться. Скептик признался, что на этот вопрос не может ответить однозначно. В замечаниях о погоде он вплел намеки, осмыслить которые предоставил Штомме. Из-за научной работы ему придется долгое время жить в строгом уединении. Я ищу что-нибудь монастырское, картхаузовское.

Штомма не понял. Скептику пришлось выразиться яснее. Лишь когда он признался, что ищет неболтливого домохозяина, которого он потом, когда все кончится, сможет отблагодарить, Штомма мимоходом упомянул о складском помещении в подвале. Скептик проявил интерес и спросил об оплате. Штомма полюбопытствовал, на какой срок. Скептик назвал его — один год.

— А что потом?

— Потом они напобеждаются до смерти.

— А если нет?

— Значит, и срок продлится, пока они не скапутятся.

— А если я захочу онемечиться у пруссаков?

— Я помогу вам составить заявление.

Штомма вытер руки ветошью.

— Только бы не погореть. — Он взял у Скептика чемодан и задаток. — Но там внизу немножко сыро и захламлено.

Повсюду части и части частей, ничего целого. Подобранные где попало и хранящиеся на всякий случай железки: будто для одержимого порядком Скептика, Рауль придумал антимир: хаос, в котором можно жить.