Из дневника улитки

5

Вернувшись из Шнеклингена, я сам себе кажусь шустряком. Городок этот расположен южнее Оберцегерна, у шоссе на Кройхлинген, и вместе с общинами Шляйххайм, Вайльванген, Вайль-ам-Вальд и Хинтерциг относится к избирательному округу, где, со времен Бебеля, социал-демократы хотя и делают успехи, но чересчур уж медленно и продвигаются вперед лишь относительно. (С тех пор как мы страдаем сознательностью, существует и ложная сознательность.)

Вы, конечно, понимаете, дети, что к поездке в Шнеклинген, городок, не только архитектурой своей, но и каким-то уютным духом напоминающий Бургштайнфурт, Вайсенбург, Зекинген и Биберах, я должен был особенно тщательно подготовиться; даже мою стандартную речь «Двадцать лет Федеративной Республики» надо было приспособить к шнеклингенским настроениям — сокращениями, включением исторических пассажей, — ибо за несколько дней до моего приезда — мы прибыли из Марля, и нам еще предстоял первомай в Динслакене — в шнеклингенской ратуше за ренессансными окнами состоялись дебаты и было проведено голосование: собрание городских депутатов пятнадцатью голосами «черных» против шести голосов наших людей (при двух голосах воздержавшихся либералов) выпустило воззвание, косвенно направленное против нас; там говорилось:

«Граждане города Шнеклинген! Изменения, о которых мы давно предупреждали, угрожают стать реальными. Как свидетельствуют листовки радикальных новаторов, тысячелетие нашего города, некогда бывшего епископальной резиденцией, собираются праздновать под скандальным лозунгом „Отважимся на большой прыжок!“. Маскировкой послужат спортивные мероприятия. Соревнования в прыжках намечено провести не только в школах, но и — демонстративно! — перед ратушей. Нам ясна истинная суть этого плана! Обсуждается и вопрос о переименовании нашего любимого Шнеклингена. „Шнекеншпрунг“, „Прыжок улитки“, — вот как должен впредь называться наш город. Призываем всех граждан предотвратить это кощунство. Здесь нет места прыжкам. Хотя в принципе мы и не отвергаем прогресс, мы тем не менее не доверяем спешке. Мы всегда своевременно достигали цели. Зачастую мы выживали только благодаря тому, что действовали с промедлением. Необходимо предотвратить угрозу ускоренного развития Шнеклингена и отменить запланированные мероприятия. Уничтожим зло в зачатке! Имя нашему богатству — закон Инерции! Мы не торопимся».

(Позднее я побывал и в других, столь же оберегающих свою репутацию и неизменность городках, где улочки извилисты и забиты транзитным транспортом, словно законсервированы выхлопными газами, им тоже под стать называться улиточными именами.)

Выступая вечером в историческом шнеклингенском крытом рынке на Фогтайплац перед собравшимися в большом количестве гражданами, я сразу же, во вступлении, истолковал улитку в гербе города как символ прогресса. Разумеется, я не стал рекомендовать прыжки, тем более «большой прыжок». Воздержался я и от таких слов, как экспансия, районы концентрации, программа немедленного действия, инфраструктура и планирование. Но когда я объяснил разницу между консервативной улиткой-затворницей и относительно прогрессивной дорожной улиткой и, придерживаясь той же метафоры, свел всякое движение к улиточному знаменателю, возросло число тех, кто не хотел быть улиткой-затворницей и впредь (после моих компетентных выкладок касательно улиток) готов был считать улитку в гербе города шаровидной улиткой, неустанно двигающейся вперед на своей мускульной ноге.

«Прогресс — это улитка!» — сказал я. Сразу же раздались аплодисменты. (Когда я назвал политическую карьеру Вилли Брандта, никогда не бывшую скачкообразной, «улиточной карьерой», тоже прозвучали дружелюбные, как бы удивляющиеся сами себе аплодисменты.) Восторга в зале не было, тем не менее слушали внимательно, когда, перебирая столетние усилия Социал-демократической партии Германии, я назвал ее партией улиток. Речь я закончил призывом не замыкаться в себе, а, подобно улитке, хранить верность пути и устремлять свои щупальца в будущее.

Разумеется, на состоявшейся вслед за этим дискуссии — даже когда речь шла о динамичной пенсии и законе о содействии градостроительству — разговоры вертелись исключительно вокруг толкования улитки и — по немецкому обычаю — о принципе улитки. Представитель внепарламентской оппозиции — в Шнеклингене тоже есть своя ВПО — нерешительно согласился со мной, назвав провозглашаемый студенческим движением призыв к «Длительному походу против инстанций» улиточной программой. Когда я предложил ему, используя выражение Троцкого, словцо «перманентная», он готов был признать революцию диалектическим подтверждением принципа улитки. (Я произнес магическое слово «Гегель» и позволил себе две длинные цитаты из Энгельса, из которых только первая была придумана мной.)

Мероприятие удалось. Надписывая фломастером принесенные книги девушкам, достигшим возрастного ценза, я набрасывал (рядом с автографом) декоративных улиток. Потом мы сидели в погребке и воздавали должное шнеклингенскому рислингу. Поскольку многие слушатели (и избиратели) были из Оберцегерна и Вайль-ам-Вальда — в Хинтерциге наняли специальный автобус, — кандидат от социал-демократов, учитель гимназии, которого я охотно назвал бы Германом Оттом, сказал, что об этом митинге еще долго будут говорить, хотя и приходится сомневаться, что успех вечера скажется уже на результатах голосования. (Ближе к полуночи мне даже удалось привлечь к сотрудничеству нескольких горожан, в том числе старшего врача и директора краеведческого музея: с тех пор в Шнеклингене тоже существует инициативная группа избирателей.)

Этот городок, дети, средневекового склада, промышленность внедряется здесь очень медленно. После обеда я осматривал фабрику, где собирали секундомеры, потом состоялась беседа с членами производственного совета в помещении, стены которого были увешаны обрамленными фотографиями известных бегунов на короткие дистанции. Спринтеры — среди них такие асы, как Гарри и Фютерер, — в своих посвящениях хвалили шнеклингенские секундомеры и называли их славу «международной».

(Когда дошло до выборов, у социал-демократов прибавилось 4,8 процента голосов. Мы не подпрыгнули, но вскарабкались с 20,1 на 25,1 — Шнеклинген зашевелился.)

Пока происходили наши гонки,

публика старилась, дряхлела, умирала.

Ни одного свидетеля у цели, никаких оваций, только производимый нами самими шум. —

Терпение, я гарантирую движение вперед, я иду

Многие обогнали меня и полегли поперек дороги: примеры прыгучести. —

Я лежу позади себя.

Мой след высыхает.

В пути я забыл свою цель.

Теперь я отступаю,

я почти без сил.

На дворе, кажется, ветрено,

но на коротких дистанциях успех обеспечен.

В Йене, дети, он видел императора Наполеона на коне, и в единстве коня и всадника усмотрел нечто, что он назвал «мировым духом»; с тех пор он скачет галопом — я же делаю ставку на сознание улитки.

В Динслакене выступал председатель профсоюза кожевников Адольф Миркес, один из курфюрстов немецкого объединения профсоюзов. После этого я произнес свою первомайскую речь «Долой курфюрстов…»

Целое столетие двигаться на скользящей мускульной ноге в принципе вслед коню, а на практике — впереди; и все равно жеребец остался фаворитом.

В начале играл ансамбль гармонистов. Я это люблю. Но этого недостаточно. Слишком много растянутой гармонии. Ведь на рабочих местах, где царит аккорд и сдельная оплата значит все, а сверхурочные — это прибыль (для кого?), копится ярость, которая не имеет выхода, не получает слова, не фиксируется черным по белому ни в одной профсоюзной газете. Топчущееся на месте бессилие, которому в укрытых от всех ветров семинарах ставятся отметки: недостаточное — отсутствующее — ошибочное сознание, в сравнении с «мировым духом», несущимся во весь опор конем.

Когда один шваб подарил пруссакам эту идею, профессор Гибрис поступил на государственную службу.

Повсюду хотят изменить сознание других, но не свое: слишком хорошо обеспеченные сыновья, восторгающиеся пролетариатом, как явлением Девы Марии; озлобленные педагоги, которым нужно щепоткой марксизма приправить идеалистический супчик; высокородные дочери в поисках столь же левого, сколь и элитарного теннисного клуба; с недавнего времени — профессиональные ратники Бога, разливающие Христову кровь по гегелеобразным бутылочкам.

Когда «мировой дух» вселился в клячу бюрократии, он заговорил высокопарно и якобы поверх барьеров. Ибо кто за прокатным станом или токарным станком услышит хоть слово, если все, что касается работы и доходов, загегелизировано так, что уши закладывает.

Я говорил в Динслакене о скучных профсоюзных газетах и потопленном в словах праве рабочих участвовать в управлении предприятием, о высокомерии расплывчатой писанины.

Моя неизменная тема, потому что это безобразие долговечно и всякий раз возобновляется коллегиальным похлопыванием по плечу. Куда бы я ни пришел, члены производственного совета согласно кивают: «Я давно уже твержу об этом».

Они стучат кулаком по столу: «Правильно. Нам нужна газета, которую мы все могли бы читать, в которой было бы что читать». Я буду это повторять, буду надоедливым и настырным, придумаю рефрен. («Какой может быть прогресс, дорогие коллеги, если профсоюзы стараются быть медленнее улитки!») Скептик усмехается, словно хочет расщепить волосок.

Говорят, ребенком он собирал улиток на межах и между овощными грядками в своей родной деревне Мюггенхаль, потом, после переезда семьи в Нидерштадт, на дамбах бывших укреплений «бастионов Канинхен», Бэр, Аусшпрунг (а также на лугах около Кнайпаба), — он держал их в террариях и пристально за ними наблюдал.

После первой мировой войны, когда потребность в сене спала, в прибрежной деревне Мюггенхаль, земли которой лежали в низинах между дренажными канавами, выращивали только овощи. Обширная область Хундертмарк превратилась в огород, где особенно хорошие урожаи давал салат, высаженный на унавоженные грядки. С разведением овощей появились вредители: упругие слизни, сланцево-серые, с темными продольными полосами, и полевые улитки, относящиеся к виду червеобразных, большей частью коричневато-серые, с сетчатым покровом. Возможно, регулярные истребительные походы мюггенхальских школьников на огородных и полевых улиток, хвастливый подсчет при укладывании их в банки из-под огурцов, потом заливание вредителей кипятком, а может быть, и денежное вознаграждение учащимся — десять пфеннигов за двухлитровую банку улиток, — возможно, все это и побудило ученика народной школы Германа Отта стать защитником всех улиток (а потом и тех, кого уничтожали, подобно обыкновенным полевым улиткам); во всяком случае, умертвлял он собранных улиток только для примера, ради наглядности.

Старшеклассником Герман Отт получил разрешение приносить свою коллекцию на уроки. Он считался знатоком, делал доклады. Каждый выходной он ездил на велосипеде на прибрежную полосу и ползал между карликовыми ивами на склонах осушительных канав в поисках темных стрельчатых и гладких агатовых улиток. Неподалеку от развалин нассенхубенской паровой водокачки, заброшенной после того, как построили электрическую насосную станцию для осушительной системы, он нашел свою первую улитку с левозакрученной раковиной — то была редкая находка.

Лишь в период студенчества в Берлине его собирательский пыл приугас — или же замедленные, с блужданием вокруг да около, философские построения заменили ему поиск улиток. Словечко «почему» служило Герману Отту ботанизиркой, в которую он складывал все, что казалось данностью, представлялось общепринятым или считалось доказанным, для того чтобы потом посадить на препарационную иглу и подвергнуть проверке кислотой сомнений. (Еще до начала занятий Шопенгауэр научил коллекционера Германа Отта никогда не применять гегелевского метода подгонки рассматриваемых доказательств к намеченным выводам.) Отт перенял у учителя большую долю иронии. Он смехом разрушал системы и всякую абсолютную данность поверял юмором. К традиционным ярлыкам Гегеля — «Протестантский иезуит» и «Мистификатор» — он прибавил новые: «Засоритель мозгов» и «Спекуляциус». Когда в начале тридцатых годов он в семинарской работе описал «мировой дух» как призрак, возникший, должно быть, в образе клячи в голове философствующего барышника, от него отвернулись и люто враждующие между собой левогегелианцы и правогегелианцы; ведь и левые и правые хотели оседлать «мировой дух» и пустить его вскачь, — чуть позднее он и понесся вскачь.

— А кто такой Гегель?

— Человек, который приговорил людей к истории.

— Он знал много или все?

— Благодаря его хитроумию еще и сегодня всякое государственное насилие объявляется исторически необходимым.

— А он был прав?

— Многие спорщики так считают.

— И Скептик?

— Его высмеяли.

Когда Герман Отт уже преподавал в розенбаумской школе биологию и вновь искал свои наглядные примеры у улиток, он написал глоссу о тоталитаризме при Гитлере и Сталине, от которой (поскольку «Данцигер фольксцайтунг» ее не опубликовал) остался только заголовок — «О сознании улиток, или Как обгонят Гегеля».