Из дневника улитки

4

…а может быть, нас смотать удочки? Просто убраться? Со всем разделаться и уехать — все равно куда? «Моя виза со мною!» — воскликнула улитка и унесла свой домик.

Герман Отт тоже тогда обдумывал возможность отъезда: то ли в Канаду (к менонитским родственникам), то ли в Австралию (не приводя аргументов) или в Лондон (ввиду островного скептицизма). Скептик рассматривал разные планы на жизнь, перечеркивающие друг друга: в результате он остался и начал планировать свою жизнь на месте.

Мы планировали открыть в Бонне контору, где будет планироваться организация местных инициативных групп избирателей и рационально распланировано мое время: с марта до конца сентября, с перерывами согласно плану.

В одной из трех комнат конторы планировалось разместить редакцию запланированного (еще безымянного) журнала для избирателей. Мы запланировали большие и малые выступления и, как первую заявку о себе, пресс-конференцию в Бонне, которая состоялась в понедельник 25 марта в ресторане «Тюльпенфельд» и, как и планировалось, привлекла достаточное внимание общественности.

На середину апреля мы запланировали речь Зонтхаймера на партийном съезде в Годесберге. (Включена в протокол. Сопровождалась аплодисментами.) Мы запланировали плакаты, листовки, средние цепные реакции и чечевичную похлебку с прессой и Вишневским. (Нашел отражение в пятидесяти газетах, поскольку чечевичная похлебка оказалась сенсацией.)

Мы запланировали и участие людей с именами (Баудиссин, Ленц, Белль — кто там еще?), а потом должны были — как и планирует всякий истинный плановик — вычеркивать, заново планировать или подправлять и приукрашивать старые планы.

Еще до того как стать политической штабной игрой, наша разноцветная игра в кости была отвергнута (слишком дорого). Ничего не вышло из запланированной для Рурской области акции с почтовыми голубями. Разумеется, мы еще запланировали фильм и хотели, кроме того…

— Послушай, Рауль, твой план мне нравится, даже если он сорвется. Пусть он созреет. Не взрывайся так сразу. И не говори: «Со мной всегда что-то случается, всегда только со мной, ясное дело».

Я тебе объяснял: твои мелкие и не очень мелкие беды не означают, что мир или Фриденау против тебя.

В воскресенье я носил тебя и твои дырки в голове к врачу.

Я показывал тебе, как шпигуют чесноком бараний кострец.

Я часто вижу, как ты несешься домой, и ловлю тебя, когда ты прыгаешь.

Я предостерегаю тебя, помогаю выпустить пар. (Вы с матерью гораздо более похожи друг на друга, чем может показаться за столом.)

Прежде чем ярость охватит тебя, ухватись за что-нибудь, хотя бы за меня; я приторможу (как тормозит меня Скептик).

Каким вежливо-снисходительным ты умеешь быть, когда я рассеян и говорю «да», хотя уже много раз повторял: «проигрывателя не будет».

Твой порядок — это хаос, в который вложено много труда.

Я люблю, когда ты наливаешь мне вина, хотя и льешь через край.

Мне нравятся твои планы. Давай строить их вместе! Давай в шутку спланируем мои похороны: как сделать их и веселыми, и занозистыми.

Кого мы пригласим?

Не только друзей.

Что подадут на стол (прежде чем раздастся мой голос с пленки и — как мы запланировали — я поприветствую гостей на поминках)?

Бараний кострец, нашпигованный чесноком, — как учил твой отец.

Но я пока еще, можно сказать, жив. Мои планы варятся на малом огне. Пока что я занят препятствиями. Остальное приходится на долю маленьких успехов. Сделать черное размыто-серым. Объехать окрашенные черным — цвет рясы клириков — избирательные округа: католически-языческие края, где читают лишь книжки с картинками, где организация инициативных групп избирателей — ты знаешь наш план — наталкивается на страх: страх потерять уважение, клиентуру, страх перед священником, школьным учителем, соседями, на обывательский страх в национальном костюме.

Или когда я вечером (после посещения фабрик) сижу среди членов производственного совета и слушаю рассказы, как и в каких условиях трудятся рабочие, — словно сходящие с конвейера однообразные проклятия: защищенное тарифным правом бесправие.

Или на диспутах, когда бюргерские сынки начинают себя оправдывать, пытаясь спасти мир с помощью микрофона. Я с досадой выпалываю немецкий идеализм, который подобен подорожнику: сколько его ни выпалывай, он снова вырастает. Каким бы делом они ни занимались — будь то даже дело социализма, — они занимаются этим только ради самих себя…

Или верующие: они сохраняют свежесть, как сыр под колпаком. Рауль, останемся лучше еретиками. Давай вместе строить планы. Поищем-ка теперь Скептика…

Он поменял школу. Я это знаю от д-ра Лихтенштайна, который живет в Тель-Авиве и собрал целую коллекцию документов: сухие предписания и протоколы судебной коллегии, высокопарные оправдания преступления, изначально задуманного как широкомасштабное. (Когда мы 5-18 ноября 1971 года были в Израиле и у меня была с собой последняя редакция моей рукописи, Эрвин Лихтенштайн сказал, что вскоре в издательстве Мора в Тюбингене выйдет его документальная книга «Исход евреев из Вольного города Данцига». Госпожа Лихтенштайн, урожденная Анкер, сказала Анне: «Мы тогда только что поженились».)

С марта 1933-го все принадлежавшие евреям магазины бойкотировались, судебные чиновники-евреи без всяких объяснений были переведены на низшие должности, врачи-евреи были уволены, даже там, где они как специалисты были незаменимы, и исключены из общества врачей, на Цоппотский лесной фестиваль не были допущены артисты-евреи, на радиостанции земли Данциг уволили всех сотрудников-евреев, спортивному союзу Бар-Кохба было запрещено пользоваться городскими спортивными залами, положение учеников-евреев в городских школах стало невыносимым: сидеть они должны были отдельно; отдавая «немецкое приветствие», обязаны были стоять навытяжку, но, в отличие от своих одноклассников, не имели права поднимать правую руку; то же самое относилось и к учителям-евреям.

Эрвин Лихтенштайн сказал мне в Израиле: «Я тогда был зеленым юнцом, работал юрисконсультом синагогальной общины. Мы не хотели еврейской школы. Одна только сионистская Народная партия несколько лет подряд ходатайствовала об этом. Теперь же настаивал и сенат…»

В марте 1934 года синагогальной общине пришлось открыть восьмилетку. Поначалу классные комнаты были предоставлены в народной школе на Риттергассе. Потом школа переехала на Хайлигенгайстгассе. Когда стали прибывать ученики даже из Прауста, Тигенхофа и Цоппота, арендовали дополнительно частные помещения на Бротбенкенгассе. (Учитель средней школы Самуэль Эхт руководил еврейской народной школой почти до начала войны; сократившись из-за выездов, она снова разместилась на Риттергассе, и — после отъезда Эхта, — ею стал руководить Арон Зильбер.) Одновременно начали строить частную среднюю школу.

В Хайфе мы с Анной навестили Рут Розенбаум. В доме с видом на море, у подножия горы Кармель, где живет ее 89-летняя мать в окружении данцигских памятных вещей, дочь неуверенно говорила: «Стоит ли упоминать обо мне?»

Асессор Рут Розенбаум не могла найти работу в городских школах, и потому ее мать поместила объявления в общинной газете и в «Фольксштимме». Откликнулись восемь старшеклассников-евреев. И Рут Розенбаум начала давать частные уроки в доме своего отца, Доминиксвал, 5. («Я и не подозревала, — сказала она тридцать семь лет спустя, — что из этого получится».)

Ей было двадцать шесть лет, и вскоре она стала руководительницей той частной еврейской средней школы, которую еще и сегодня бывшие ученики (Ева Герсон в Иерусалиме) называют «розенбаумской школой». Школа разрасталась и позднее перебралась на виллу одного бывшего владельца кирпичного завода (Айхеналлее, 1 — угол Гроссаллее). С весны 1934-го до 15 февраля 1939 года Рут Розенбаум руководила школой, была на виду. Ныне она репетиторствует (английский и французский) и даже хочет, чтобы о ней упоминали.

Вместе с Рут Розенбаум, штудиенратом Романой Хаберфельд, вынужденно покинувшей школу имени Виктории еще в предыдущем году, стажеркой Брунхильдой Нахман и профессорами Ашером и Литтеном, которым пришлось сделать то же самое несколько позднее, в школе преподавало и несколько учителей-неевреев, в городских гимназиях критически высказывавшихся о национал-социализме: штудиенрат Эльфриде Меттнер, штудиенрат Мартенс и — почему бы и нет — штудиенасессор Отт, Скептик.

Раницкий, не изучавший биологии, чей рассказ у меня, однако, остался, может теперь задавать вопросы. — Что, Отт так любил евреев? — Ему доставляло удовольствие спорить с евреями (например, с профессором Литтеном о словах и их значении).

Добивался ли этот Отт письменно места преподавателя в розенбаумской школе? — Он писал: «Сомневаюсь, смогу ли я наряду с педагогической деятельностью проявить особый интерес к проблемам еврейства как таковым; мне чужды все религиозные обычаи».

Стало быть, Отт добивался этого по политическим мотивам? — Собственно говоря, нет. Он был против нацистов и — вместе с Шопенгауэром как врагом Гегеля — против коммунистов и так же скептически высказывался о сионизме.

Так почему же этот Отт не пошел куда-нибудь в другое место? Да потому, мой дорогой Раницкий, что Скептик мыслим только в розенбаумской школе, — значит, там он и был.

Герман Отт по-прежнему преподавал биологию и немецкий. Свою кличку он принес с собой. (Рут Розенбаум, вероятно, не помнит его, хотя он, должно быть, добросовестно работал вместе с ней в школьном саду, ведь в журнале младших классов записано: «Сегодня часть школьного сада была отгорожена, потому что там угнездились осы. Но вечером господин Мартенс и господин Отт выкурили осиное гнездо».)

В школе штудиенасессор Отт пользовался уважением; но его общественной работе в качестве второго секретаря Шопенгауэровского общества вскоре был положен конец, потому что — так сказано в письме руководства — непосредственный контакт с еврейством не совместим с ценностями чисто немецкой философии.

В розенбаумской школе было весело. Праздновали пурим, разыгрывали спектакли. В журнале младших классов записано: «Мейер Исааксон играл веселого рабби. Хасиды тоже были неплохи. Потом раздавали хаманташи…»

А для другого праздника пурим отец Рут Розенбаум, адвокат д-р Бернхард Розенбаум, написал рифмованную пьесу под названием «Амалек» — в ней речь шла о задуманном уничтожении всех евреев в Персидской империи. (Злой Хаман уговаривает царя Ахашвера (Ксеркса) издать приказ, повелевающий в один день вырезать всех евреев. Но старый Мардохай из рода Кис, дядя царицы Эсфирь, уговорил ее упросить царя смилостивиться над ее народом. Злого Хамана повесили. День его казни впредь отмечается праздником пурим.)

В журнале младших классов записано: «Было так интересно — выучить столько ролей! В последнюю минуту заболел Фриц Герсон, который должен был играть Хамана. Тогда Сузи Штрасман вызвалась исполнить эту роль…»

Нет, дети, никакой политики. Рут Розенбаум тоже сказала в Хайфе: «Политика оставалась за порогом. Наш отец ограждал нас от нее. Мы, педагоги, были в благоприятном положении, могли экспериментировать и приступить наконец к школьной реформе. Например, я ввела уроки труда. Мы не делали различий между главными и второстепенными предметами».

Скептик, по-видимому, тогда уже снова собирал улиток. Об этом свидетельствуют многочисленные походы младших классов: «Вскоре после пурима мы совершили экскурсию во Фройденталь. До Оливы мы ехали поездом, а оттуда отправились пешком. Господин Отт захватил свою ботанизирку…» Или вот еще: «Экскурсия в Лаппин. Так как мост к Подфидлину был закрыт, нам пришлось идти пешком до Оберкальбуде, чтобы перебраться через Радауну. Мы были совсем близко от границы Вольного города. Хорошо было у Оттоминского озера. Мы помогали господину Отту собирать улиток. По дороге на Прангшин мы сфотографировались…» Еще: «Мы отправились в Брентау. Дорога большей частью шла через лес. Господин Отт был в восторге, потому что нашел листовых улиток. Мы пели то немецкие, то еврейские песни. Так мы незаметно добрались до места…»

Возможно, эти походы побудили Германа Отта начать писать, кроме философских статей, где он чаще всего придирался к Гегелю и благоговел перед Шопенгауэром, еще и краеведческие статьи — они публиковались в слегка сокращенном, но неискаженном виде в социал-демократической газете «Данцигер фольксцайтунг». Читатели газеты узнавали, где водятся улитки: вдоль Радауны, вокруг Оттоминского озера, между Тигенхофом и Найтайхом, за дамбой, где кашубы обжигают кирпич, где растет прибрежный овес, по дороге на Фишербабке.

С тех пор как Скептик стал мыслим в роли учителя розенбаумской школы, он получается у меня куда более многосторонним, чем задумывался; кажется, «Фольксцайтунг» печатала и его глоссы.