Из дневника улитки

21

Перед Констанцем, Зекингеном, Ройтлингеном в моем дневнике написано: быстрее!

Она застряла на одном месте

и грозит окаменением всем срокам.

Поздно становится известно,

что направление изменено,

еще позже — на сколько единиц измерения веры.

Наконец объявили, что оно скорректировано.

Все встречается при прогрессе,

даже идея приблизить

форму шляп к улиточьему домику.

Посетив предприятие средних размеров, где изготавливаются фетровые шляпы (баварские, но по заказам и иностранные; шляпы тут прессуются, обстригаются, пропариваются, окрашиваются, приобретают размер и вмятину в тулье, снабжаются шелковой лентой снаружи и кожаной внутри, получают фабричную марку — в зависимости от фирмы-заказчика также и позолоченную), я записал для памяти (наряду с обычными данными) некоторые формы шляп, которым, вероятно, суждено будущее: например, якобинский колпак.

Для создаваемого в подвале театра Скептик примерял разные головные уборы из жалкого запаса, имевшегося у Штоммы. У шляпных мастеров прогресс принимает сдавленную форму. Скептик отобрал себе несколько штук — столько у него ролей. (При благоприятном исходе выборов нужно бы вновь ввести моду на фетровые картузы раннего периода социал-демократии, по возможности с помощью Шиллера на ганноверской ярмарке, чтобы миновало время вкусовой неразберихи, когда даже профсоюзные функционеры носят шляпы как у работодателей.) Скептик, пришедший в подвал в мятой кепчонке, назвал шляпу подлинной головой. (Широкополая у Рауля. Он именует себя Джордж-Охотник.)

Уже в Констанце. (Эккель-старший и студент Бентеле со мной.) Посетили фирму «Телефункен». Конец лета. Запах щелочи. Боденское озеро. (А завтра Зекинген. Анна хочет приехать из Швейцарии по Рейну и привезти Франца. Надеюсь на что-то, в крайнем случае на слова.)

В феврале 1943 года, когда мороз не только сковал всякое движение на Восточном фронте, но завладел и Кашубией, а в подвале у Скептика глазировал северную стену, Антон Штомма и его унылая дочь часто сиживали на тюфяке Скептика (закутавшись в одеяла) и смотрели его представления. Он натянул простыню между закутком с картофелем и последними висящими под потолком велосипедными рамами и играл то на фоне простыни, то устраивал за простыней с помощью фонаря театр теней. (Реквизит минимальный: несколько шляп.) Репертуар разнообразен и изыскан: после вечерней порции черемицы, после того как отвар оказал свое мочегонное и обостряющее восприимчивость действие, Скептик разыгрывал перед облегчившейся публикой упрощенные сюжеты классических трагедий и комедий: за простыней бродил лунатик принц фон Хомбург, потом — уже перед простыней — он находил перчатку Наталии и обращался с ней как со священной реликвией, потом собственной персоной вел в бой бранденбургскую конницу, потом дрожал в смертельном страхе, выносил сам себе приговор, с уже завязанными глазами отвоевывал за простыней свою жизнь, а перед простыней — Наталию. (Старые шляпы, за исключением мятой кепчонки, принадлежали Штомме и его покойной жене.)

И из современной жизни: Скептик изображал жуткую участь детоубийцы Розы Бернд. В двух шагах от зрителей механик Штрекман выбивал глаз у тени бухгалтера Кайля (Штрекман — в кепке, Кайль — в шляпе). Нечленораздельным стоном обычно безгласная Лизбет выразила душевное смятение, когда за простыней был деловито задушен новорожденный младенец.

То ли из честолюбия, то ли из врожденной склонности играть роль Скептика он придумывал сцены диспутов, не снискавшие успеха у зрителей. Спор философов перед простыней и за ней. Слишком долго Сократ не соглашается выпить чашу с соком цикуты. Колкости по адресу книгочеев — схоластов и казуитов — не очень-то веселили Штомму. Много слов и мало дел — только и знают, что талдычат о чем-то там всеобщем и абсолютном; лишь сгубившая Гегеля холера да высокоученый пудель Шопенгауэра внесли некоторое оживление. (На Гегеле была наполеоновская треуголка из бумаги. Шопенгауэр в кепчонке Скептика громил и ныне бытующие философские взгляды.) Что перед простыней, что позади нее эти сцены не понравились Штомме: слишком много «брани» и «пустой болтовни».

Больше успеха досталось бурному конфликту между пышногрудой (в исполнении Скептика) Марией Стюарт, королевой Шотландии, и плоскогрудой английской королевой Елизаветой. Скептик упростил язык Шиллера, блистал в женских ролях и с большим подъемом исполнил роль Мортимера. Удивительно, что он, всегда старавшийся сбить спесь любой патетике, оказался способен на такой экстаз. (Короны он искусно вырезал из старых стоячих воротничков начала двадцатых годов, когда Штомма еще был на плаву и слыл в Диршау большим ходоком.)

Театр был политически ангажирован: Скептик смело вставлял тут и там остроты по адресу рейхсмаршала Геринга и других шишек. Театр получал дотации: Штомма наполовину урезал плату за жилье. Театр (за исключением многословных и скучных диспутов) имел успех: бурными аплодисментами был награжден граф Эгмонт (в цилиндре Штоммы), когда начал рвать на себе испанские цепи. Театр прямо призывал к действию: из восхищенного Антона Штоммы вдруг вылупился борец за свободу. Когда Клерхен, которой Скептик иронично придал неявные черты своей Лизбет, призвала народ Нидерландов к борьбе за свободу, Штомма не мог больше сдерживаться: он вскочил, широко расставив ноги, воздел к потолку кулаки и со своей стороны тоже призвал к свободе. Он хотел показать где раки зимуют одновременно и «полячишкам» и прусским «зазнайкам» — со всеми разобраться. Его крик «Свободу всем кашубам!» прозвучал столь громогласно и открыто сепаратистски, что Скептик, ввиду своего положения, стал его успокаивать. С тех пор как польские партизаны из Тухлер Хайде продвинулись чуть ли не до Кашубии, патрули полевой жандармерии стали по ночам прочесывать городок. Дважды у озера Клостерзе дело доходило до перестрелки (правда, безрезультатной).

Чтобы сбить революционный пыл Штоммы, Скептик принялся искажать историческую драму о графе Эгмонте. Ему, мол, известно, что на самом деле куда более важной исторической личностью был граф Хорн, о котором в драме ничего нет, а настоящий Эгмонт наделал долгов и оставил сиротами одиннадцать детей. В общем, вывалял героя в грязи. Этого Штомма не хотел слышать. Он возмутился и вышел из себя. Побои (после долгого перерыва) возобновились. Поскольку Скептик выпал из роли и помешал Антону Штомме освободить Кашубию, ремень был выдернут из штанов, Штомма отсчитал постояльцу двенадцать ударов — за простыней, в окружении шляп. Но все это, вместе взятое, — театр и побои — внесло оживление в жизнь Скептика и помогло вынести жуткий холод при норд-осте.

Нет, дети, я не могу все это изобразить в лицах. Даже в нашем подвале. Мне не влезть в шкуру Скептика: нет одолевавших его страхов.

После представления Лизбет осталась…

И в голову не приходят другие пьесы, которые Скептик мог разыграть перед простыней или за нею, именно потому что мысли заняты — предвыборная кампания, золотое содержание марки не повысилось…

Стараясь добиться от нее хоть какого-то ответного тепла, Скептик рассказал своей безгласной возлюбленной историю Луизы Миллер и ее Фердинанда…

А еще потому, что я увидел улитку, скачущую на лошади задом наперед…

Чтобы расшевелить Лизбет, Скептик повел Фердинанда и Луизу на кладбище; но как ни расписывал их встречу, чтобы подменить могильными холмиками, поросшими плющом, свой тюфяк, набитый сушеными водорослями, так и не дождался от Лизбет ничего, даже слабого вздоха.

Именно потому.

Именно ты.

Именно так оно и есть.

Выдавить из мяча вмятину.

Но она остается, перемещается и восстанавливается.

А мы не хотим нового мяча.

Боимся, что и он.

Лучше пусть старый.

Именно потому, именно ты.

Именно так оно и есть.

Ибо доказано: нет мяча без…

Именно в Констанце, где мы после собрания очень веселились, переправляясь на пароме через Боденское озеро в Мерсбург, именно из-за студента Бентеле, который никак не мог наесться досыта… Хозяйка гостиницы в Ротмунде сказала Эккелю-старшему: «Я тоже родом именно из Данцига». В избирательном округе Вальдсхут, — именно там, где Кизингер выставил свою кандидатуру, я, выступая вечером в Зекингене, был приятно взволнован именно потому, что Анна и Франц с друзьями из Ленцбурга и Веттингена сидели в зале. И именно в Ройтлингене, где я не остался ночевать, я сразу поехал в Тюбинген, остановился в гостинице «Корона» и уже совсем заполночь взялся за дневник, именно потому что Аугст был родом из Тюбингена, а Аугст — замечу кстати…

Посадить улитку именно на указующий вперед перст какого-нибудь памятника (чугунного или каменного).

Именно почерк Эккеля выдает… Если Гаус именно вскоре после полуночи… Капитализм и социализм суть именно… Именно когда Драуцбург принял таблетки… Потому что Рауль воображает себя жителем именно южных штатов… Именно та беременная женщина из Саксонии… Я еду именно в Зекинген, потому что там меня ждут Анна и Франц… Именно в «черных» избирательных округах… И именно Кизингер все еще…

От этого «именно» никак не отвяжешься. Лезет то в начало фразы, то в середину и требует от вас, дети, чтобы писали его с двумя «н».

Ибо, латая велосипедные камеры, Скептик убедительно доказал, что застой и прогресс — именно одно и то же. И то, и другое — сродни улиткам-«затворницам» и дорожным улиткам. Самооплодотворением размножаются не только виноградные улитки. «Род человеческий, — записал в дневнике Скептик, — все больше становится двуполым, именно потому что…» Любимая его мысль. Самодостаточность. Взаимное уподобление полов. Конец всякому развитию. Статус-кво. Двуполая железа. Счастье.

Именно потому, что Лизбет (несмотря на мочегонную черемицу и театральное зрелище) не издавала ни звука, лежа на тюфяке Скептика, и оставалась такой же далекой и холодной.

Именно потому, что бабушка заставляла Аугста учиться музыке…

Мужчины, одни мужчины. Изобилие это весьма скудное: вспыльчивый Баринг; Гаус, норовящий ранить побольнее; у Эмке в подвале его газеты — сплошная мистика; Эккель-старший блюдет порядок лишь в мелочах; а меня (вне дома) так и тянет рисовать улиток с их слизистым следом (и куда-нибудь спрятаться).

Наша память копит все мрачное, пока мы не отяжелеем так, что еле передвигаем ноги, пользуемся фломастером, беззвуковым телефоном и циркулем только так, как положено, и не завидуем тени друг друга.

Итак, Скептик задумался: а нельзя ли привлечь Лизбет к ремонту велосипедных камер — Melencolia латает камеры.

В дневнике после «Зекинген» записано: вдвоем.

И Лизбет погружала камеры в воду, как научил Скептик: но не видела пузырьков воздуха, не замечала прорванных мест, именно потому что…

Так какую же вмятину ты хочешь выдавить?

Позволь, я расскажу тебе о том, как вел себя Франц в Зекингене; в Лауфенбурге мы побывали на одном предприятии — безрадостная картина, как и везде, — побеседовали на ходу с членами производственного совета, наглотались пыли.

Поначалу мы немного растерялись. Собрание шло нормально. Но поскольку в Зекингене нет отделения внепарламентской оппозиции, то прибыла их делегация из Лёрраха. В ее составе был один оратор, красивый, как апостол. Анна заметила нашу растерянность и, вероятно, сочла ее смешной. Апостол из Лёрраха путал социализм собственного изобретения с германской антропософией. (В самом начале: Роза Люксембург и Рудольф Штайнер — стихийность и эвритмия.) Он настойчиво потребовал предоставить ему слово, когда я еще не кончил говорить, и голос у него оказался трубный, как у глашатая. (Между Шварцвальдом и Швабской Юрой горные речки всегда смешивались и мутнели.) Я видел, как Франц слушал краснобая. Он принес в зал праздничное настроение. (Аугст говорил сумбурно и не совсем внятно.) Франца, сидевшего рядом с Анной, апостол привел в совершеннейший восторг. («Ну, какой он сам, и как говорит — пускай даже чуть-чуть длинно, и воды подпустил — мол, свобода — дело наших рук и прочее, — а все равно шикарный парень, верно?») Может, я и приревновал. (Позже Франц сказал: «Кроме того, у тебя ведь был микрофон. Неважно, кто был прав. Я считаю, вся дискуссия была классная».)

Словно один из ранних христиан в сандалиях: то вкрадчиво и благозвучно, то грозно и громогласно, как пророк (при этом кровь с молоком и окружен стайкой Магдалин), проповедовал он всеобщую гармонию жителям Зекингена, собравшимся в местном профсоюзном клубе; я бы с удовольствием нарисовал его таким: в экстазе и благолепии, с пышной рыжей бородой и шевелюрой, позвякивающего цепочками и индейско-древнегерманскими амулетами; но руки у меня были заняты — приходилось вести записи о скучных земных делах, которые громоздились кучей и — противореча всякой гармонии — не вызывали ответного экстаза. (Но красив он был с этими россыпями блестящей мишуры и немецким идеализмом. Франц прав: «Шикарный парень».)

И это в округе Зекинген — Вальдсхут, где «черные» незыблемы, как закон природы. У нашего кандидата, финансового служащего, столь же молодого, сколь робкого, не было никаких шансов победить Кизингера. (Денег в обрез, нет собственной конторы для предвыборной борьбы, лишь несколько самоотверженных молодых социалистов.) Когда Хайнц Оффергельд хотел вместе с женой раздавать вечером листовки, ему пришлось просить тещу присмотреть за ребенком. Вот и веди тут предвыборную борьбу, Франц!

О Кизингере я сказал в Зекингене лишь несколько слов. (Не относится к предвыборной борьбе вот что: в своей пропаганде он покрывает преступления национал-социалистов, а между тем последних данцигских евреев депортировали в варшавское гетто, в Освенцим, в Маутхаузен.) Передо мной Оффергельд говорил о местных проблемах: восстановление судоходства на Рейне как средство экономического развития региона Вальдсхут — Зекинген. (Кизингер просиживал штаны за письменным столом, а три с лишним десятка евреев-скорняков из Маузегассе в Данциге, где до того они шили меховые шубы для немецких офицеров, 27 июля 1943 года были депортированы в Бромберг и там расстреляны.) Наши друзья из Швейцарии, приехавшие с Анной и Францем, как и жители Зекингена, интересовались в основном региональными проблемами. (Теперь Кизингера как бы и нет; но тогда он был, и был невыносим.) Собрание в Зекингене можно было считать удавшимся: много женщин и молодых избирателей.

Внезапно (во время дискуссии, проходившей спокойно, уже без замаха на всеобщее спасение) я увидел справа в центре зала Франца, крошечного и беспокойно ерзающего рядом с Анной: эта картинка запомнилась. (Я и сейчас ее хорошо помню. Правда, фон слегка поблек и лица видятся на большем удалении, но я все же вижу, что Анна видит меня так же, как я вижу ее рядом с Францем, то есть совсем близко…)

Посмотри на себя.

Лучше всего — со стороны.

Хочу стоять в зале, но не за трибуной — поставленным на попа ящиком, хочу перебивать самого себя.

Хочу видеть себя (и похлопывать по плечу), когда, словно памятник, преисполняюсь излишней уверенностью в себе.

Хочу быть на месте раньше своего появления.

И махать самому себе вслед.

Хочу спать, копаться в песочке, играть в «замри» и поддакивать самому себе, когда высказываю свое мнение (и превращаю вопросы в ответы).

Хочу обмениваться рукопожатиями, не вынимая рук из карманов.

Хочу время от времени возникать у себя за спиной — всего на минутку, чтобы никто не заметил, и (под прикрытием самшитового деревца) удирать. Хочу самого себя опровергать и ниспровергать.

(Хочу сходить в кино.)

Хочу сейчас же — вчера в Зекингене, сегодня вдвое сильнее в Ройтлингене — подставить самому себе ножку, чтобы я споткнулся, шлепнулся и наконец-то смог высказать все, что хотел, стоя за ящиком-трибуной и не давая себя перебить репликами из зала.

О беге времен и сместившихся фазах.

О страхе, после того как он и когда я.

Об истекшем времени, об Анне и обо мне.

О запертом в подвале Скептике и его бесшумном визите, (а также о страхе улиток перед полетом).

И о расстояниях, делающих возможным взгляд на себя со стороны.