Карьера

11

«Нет! Почему все-таки тот мальчишка-подхорунжий… Звал перед смертью именно отца?»

Ведь совсем сосунок был… Белесые, чуть заметные усики, глаза детские, испуганные… Кисти рук тонкие! Слабые, как у девчонки… Ему бы за материнский подол еще хвататься! А он звал отца! Без матери, что ли, отец его воспитывал? Да вряд ли…

Значит, просто верил отцу… Верил в идею… Смысл его принял со всем жаром ломкой, свежей, детской души?! Победи тогда белые, ведь небось к великомученикам того мальчишку бы причислили? Но… Не победили!

«Не могли победить!»

А ведь все равно мученик… Великий или не великий, а мученик!

Ни следа на земле, ни места, где закопали… Ни креста!

Помнит ли его кто-нибудь? Кроме него… Древнего теперь старика… О том ребенке? Растерзанном винтовочным залпом в душной степной ночи? Вряд ли…

Он пережил всех! Вот! Даже память людскую пережил… «Война миров» — так, кажется, называлась книга… Да, да… Но та, его война была еще и войной Идей. Недаром назвали гражданской… Значит, и бились, и умирали, и все, все, все… выносили Граждане… Гражданин на Гражданина шел!

Как медленно движется; медленно растет Идея!

Да, к старости… К его поздней, затянувшейся старости уже каждое движение — это преодоление, порог…

Ох, как тяжка жизнь человека…

То ли Идея выше человека? То ли он выше ее? Или шире? Нет, не прав Ф. М. «Человек — не тайна. Человек — это неразбериха, путаница!» А Идея, она, как клинок.

«А там… Что — там?!»

Неразборчивые, напечатанные на самодельном типографском станке, справедливые и великие слова? «Защита угнетенных! Историческая неумолимость!» Естественная для твоей души жажда справедливости? Вперед, за «униженных и оскорбленных»? Прочь отца-крепостника! Вешателя и реакционера! Прочь дом… детство… Вензеля фамильного герба… Старый дом на Мясницкой…

Значит, все-таки самое главное в самом начале начал, в самом первом шаге? В самом первом помысле? Все-таки все в молодом сердце? В его чувстве справедливости? В его свежести? В чувстве сострадания? В поиске человеческого смысла?

Тогда почему же он… Почти девяностолетний старик… Так неотступно, так близко, так ясно чувствует боль и смятение того — Бог весть сколько лет назад… — Расстрелянного ребенка?!

Того «врага»… Подхорунжего… Уж никак не старше шестнадцати?!

«Что это? Старческое слабоумие? Слезливость? Жажда чьего-то прощения за все… содеянное?!»

— Феня! Фе-еняя!! — крикнул он во всю мощь вдруг распрямившихся легких. — Костюм! Да нет! Парадный!.. Крахмальный воротничок… И не эти… Не эти башмаки — английские! В которых вы меня собираетесь в гроб класть!..

— Да что вы… Такое говорите? — уже металась по комнате Февронья Савватеевна. — То вроде больной?! А то…

— Я еще вас всех… Переживу! — не мог остановиться, рассвирепевший (На кого? На Бога? Чёрта? На самого себя?) Александр Кириллович. — Ишь, как вы все тут расхрабрились! Только чуть приболей… Все! Все голову подняли! Демократию, видите ли, развели?! Я с этим быстро покончу. Лечить они меня вздумали?! Все! Конец!

Он трусцой шлепал по комнате, опробывая башмаки. «Не жмут ли?» — Февронья Савватеевна смотрела на него во все глаза!

— Вы теперь у меня будете по одной половице ходить! — бушевал Корсаков. — А на другую — и не взглянете! Как шелковая… У меня будете!

Александр Кириллович ловким, сто лет назад отработанным движением завязал галстук. Хотел переменить на другой, но только махнул рукой…

Февронья Савватеевна, услышав шум на улице, поспешила к двери. Корсаков замер…

«Сесть на свое обычное место? В вольтеровское кресло? Но тогда зачем был весь парад? Иван знает, что я болен? Хорошо! Он сейчас устроит ему классического больного!»

Александр Кириллович начал вертеть ручку транзистора, пытаясь найти на коротких волнах какую-нибудь поп- или рок-музыку. Но там только что-то трещало, выло… Вдруг будто рядом начинал говорить какой-нибудь саудовский араб… «Понастроили себе сверхтрансляторов! И рады, как дети!»

Он хотел было уже выключить приемник, как вдруг довольно отчетливо раздалась русская, «закордонная» речь.

«А! Вот это… То, что нужно! Сейчас Логинов… Застанет старого коммуниста за слушанием «голосов». О-ля-ля!»

Александр Кириллович не отдавал себе отчета, о чем бубнил непрофессиональный, но въедливо-печальный голос комментатора. Он присел было на стул: заложил ногу на ногу, принял задумчивое выражение… Так рисовали в известной сусальной картине Ильича, слушающего музыку.

Но вдруг Корсаков начал понимать, что говорил комментатор.

«Волна христианского обновления, которая затопила сегодня Россию… Есть живое доказательство непринятия народом доктрины Кремля. Нуждающиеся в самом необходимом и не находящие его на прилавках магазинов или отворачивающиеся от него, как не соответствующего элементарным представлениям современного человека о качестве, моде и ассортименте… Советские люди пытаются найти оправдание и цель своей жизни хотя бы в христианской надежде…»

— Значит? «Затопили»?! — про себя проговорил Корсаков. — «Христианское обновление?..»

Он почувствовал, что невесело смеется.

— Если что и затопила?.. То — водка! — крикнул он и ударил кулаком по колену.

Февронья, испуганная, заглянула в кабинет. Он сидел, закрыв глаза. Не понимал, не хотел, незачем были ему эти нечистые, скользкие речи.

Как там говорил Ф. М. «Вечная жажда русского народа всеобщего, всенародного, всебратского единства во Христе?!»

Да, грустновато! Если не смешно…

«Единения во Христе, значит, жаждал русский народ?»

…Тогда, в тридцать третьем, за Корсаковым приехали на следующую ночь после разговора на веранде. Вернее, поздним вечером. В половине двенадцатого.

Машина осталась в березовой рощице — дальше проезда не было. На крыльцо поднялся пожилой, в штатском. Мягкое, полноватое интеллигентное лицо. Шагах в трех-четырех стояли еще двое — в военной форме.

— Корсаков? Александр Кириллович?

По старой солдатской привычке он аккуратно и быстро оделся. Потянулся к плащу — на улице накрапывал теплый дождь. Трава блестела черным лаком.

Не обязательно, — показал на плащ сотрудник в штатском. — Мы на машине.

Александр Кириллович услышал, как растворилась дверь. Обернувшись, он увидел закутавшуюся в оренбургский платок, позевывавшую Машу.

Она была совершенно спокойна!

— Мы вас разбудили? — почти галантно спросил штатский. Он был похож сейчас на вежливого соседа по даче.

— Ну, что вы! Я читала…

Машенька протянула к Корсакову руки и, потянувшись, как со сна, — спокойно-спокойно, домашне-домашне! — чуть зевнув, поцеловала его в щеку.

— У нас здесь такая скука! — улыбнулась она «соседу». — А в Москве Александр Кириллович… Хоть немножко развеется!

Она погладила Корсакова по плечу. На мгновение прижалась к нему, прощаясь. Только через несколько секунд, уже идя за штатским по мокрому участку, Александр понял, что она даже не произнесла, а выдохнула, передала ему: «Это не арест!»

Он на секунду замер… И тут же за его плечами, во влажной зеленой темноте, выросли двое одинаковых военных.

— Что-нибудь забыли? — чуть быстрее, чем нужно, спросил пожилой.

— Нет! — сам себе ответил Корсаков. Только для этих слов Маша и вышла проводить его. Сколько же раз за ее в общем-то короткую жизнь она видела аресты? Аресты отца, родственников, близких, дальних… В России, в эмиграции, в Шанхае!

Она-то знала! Она-то разбиралась! — И он с благодарностью, с неожиданным, непривычным чувством неодиночества поверил ей.

— Если можно… Чуть быстрее! — тихо сказал штатский, незаметно посмотрев на наручные часы.

— Что же… Вы! Не появляетесь?

Сталин сидел на низкой кушетке, покрытой свисающим со стены, неновым темным ковром. На даче (в пределах Москвы, как понял Корсаков, когда они мчались по городу) было прохладно. На плечах Иосифа Виссарионовича была меховая безрукавка.

— Самим приходится… Искать!

Он сидел, опустив плечи, опершись двумя руками о диван. Смотрел за окно, где раскачивались темные, тяжелые ели.

— Тоже мне — барын!

Корсаков молчал.

Сталин не спеша, искоса, равнодушно посмотрел на него. Оценил, что Корсаков не оправдывается.

— Читал твой отчет, — тихо сказал Иосиф Виссарионович. — В общем… — Повисла пауза, от которой Корсакову стало холодно. — …Ты правильно оцениваешь политическую ситуацию!

Снова посмотрел на Корсакова — «почувствовал ли тот облегчение? От его, сталинской, похвалы?»

И вдруг тоном приказа: «Садись!»

Александр Кириллович присел на стул у круглого, покрытого плюшевой скатертью, стола.

Казалось, Сталин не очень представлял, о чем пойдет разговор.

— Молчишь?

Корсаков не ответил.

— Почему не добивался личной встречи?

Он начинал сердиться.

— Вы слишком занятый человек… Товарищ Сталин.

— Эх!! — гортанно выкрикнул Иосиф Виссарионович. — Уже — «наговорили»! И что за народ?! Как сплетницы! Как кухарки какие-то…

Он, с едва заметным напряжением, поднялся с низкой тахты, сделал шаг к Корсакову. Остановился, поправил спадающую с плеч безрукавку.

— Ты! Такие, как ты… — он приподнял палец, начиная мысль… — Золотой запас партии! Мы с тобой одну каторжанскую пайку делили! А они… это ели? Они?.. Это знают?!

И ответил сам себе…

— Нэт!

Сделал несколько шагов по кабинету. Резко повернулся к Корсакову — с вдруг потемневшими от гнева глазами.

— Они — бэлоручки! — Они хотят Революцию… Делать в белых перчатках!

Он махнул куда-то за стену.

— Не выйдет! Товарищи! «Золотой запас»?

Александр Кириллович вспоминал одного, второго, третьего… Может быть, десяток товарищей по подполью, по каторге, по первым съездам… Почти никого сегодня не было на первых ролях в партии. Кто погиб в первую мировую, кто в гражданскую… Кто был выброшен из партии, как участник дискуссий, тех или иных оппозиций… Нет, кто-то еще оставался, но это была скорее тонкая пленка над огромной массой пришедших в партию уже в мирные, относительно спокойные годы. «Когда партия уже была у власти!»

— Ты знал… — и Сталин назвал фамилию молодого командарма, с которым Корсаков недавно встретился на Никольской.

«Но… Почему — «знал»?»

— Очень он тебя… Защищал!

«Боже! От кого?!»

Сталин задержал взгляд, и, впервые за разговор, Александр Кириллович почувствовал всю спокойную тяжесть этих рыжих — с острым, черным ромбиком — глаз.

— Для меня лестно… Такое мнение моего командира! — почти по-уставному ответил Корсаков, поднявшись со стула.

Лицо Сталина передернулось. От презрительной ухмылки…

Он отошел к окну, достал трубку.

— Я много думал… О тебе… — почти печально, по-прежнему стоя спиной к нему, начал Иосиф Виссарионович.

«Почему? Откуда этот… отеческий тон?»

— Если быть реалистом?.. В политике? То надо отдать себе отчет в том…

Сталин обернулся и начал улыбаться. Медленно, с какой-то недоброй, восточной игривостью.

— Надо отдать отчет… — повторил он. — Что ты… Товарищ Корсаков, все-таки… Не-е наш человек!

Александр Кириллович почувствовал, что у него начинает сводить скулы. Он не заметил, как снова опустился на стул.

— Не надо так волноваться… — усмехнулся Сталин. Подошел к столу и наклонился над пепельницей. — Но Революцию делали всякие люди! Революция больше! Шире всех нас. Всех!

Он снова поднес спичку к трубке.

— А ведь только такому делу и можно служить? Как думаешь? Которое… Больше — тебя? — он вопросительно наклонился к Корсакову.

— Наверно, — выдавил из себя Александр Кириллович.

— Человеку свойственно ошибаться, — неожиданно мягко сказал Сталин, прохаживаясь по кабинету. — Человэку! Но не Революции! Я — человэк. И поэтому я… Могу тоже ошибаться! Ведь так, товарищ Корсаков?

Александру Кирилловичу показалось, что Сталин улыбается.

— В моем случае… Да! — Все-таки нашел в себе силы подняться со стула Корсаков.

— Я люблю… вэрить людям! — снова приподнял указательный палец вождь. — Я хочу… Им вэрить!.. Но как горько… Как трагически горько. Когда… Я ошибаюсь в них! И дело тут — не во мне! Что допустил ошибку… товарищ Сталин? Это в историческом плане… Не бог весть какая трагедия! А если ошиблась партия — это…

Он подошел ближе к Корсакову.

— Это… Плохо! — неожиданно просто закончил он.

«В одном этом слове «плохо» было так много!»

— Не надо обманывать народ! — вдруг резко и отчетливо проговорил Сталин. Корсаков понял всю реальность, всю весомость угрозы.

«Боже мой, какая все ерунда! Все эти выборы на съезд?! Его, Корсакова, вроде бы безупречная партийная биография! …Когда-то так барин обещал выдрать на конюшне. За малейшую провинность. Только конюшни-то нынче другие!»

— Бледный… какой-то. Ты же молодой человек! Больше чем на пятнадцать лет моложе меня! Еще упадешь тут в обморок… Как какая-нибудь институтка!

— Я здоров!

— Надеюсь, — вдруг, откровенно недобро, сказал вождь. — Ты, кажется… женился? Или женишься?

Вопрос повис в воздухе.

Одно его неверное слово… Шаг назад… И Машеньки больше не будет! Навсегда! Не будет…

— Да! Женюсь, — как можно тверже сказал Корсаков.

— На такой… Нэпроверенной? С темной биографией… Жэнщине? — почти брезгливо начал Сталин. Но в этот момент он увидел, как расширились зрачки еле сдерживающего себя Корсакова. Сталин понял, что попал в самое слабое место. В самое беззащитное…

«Этот человек — любит? Значит, он не неуязвим! Как о нем говорили…»

— Хотя… — вдруг развел руками Сталин. — Вы же… В каком-то смысле… «Два сапога — пара?» Хорошо! Пусть и в нашем ЦК… Будет дворянская семья!

Он говорил это уже как какой-нибудь отец Лоренцо… Романтик!!! Добрый гений! Старый деревенский священник!

Он коротко хохотнул и, почти весело глядя на Александра Кирилловича, сказал:

— А вообще, я сам… Человэк — дворянской культуры! Только нэ говори этого… Никому!

Сталин потянулся к початой бутылке вина и снова разлил вино в два бокала.

— Много нэхорошего… Мне говорили о тебе! — по-прежнему улыбаясь, продолжал он с бокалом в руке. — Но я… Нэ поверил! Если у кого-то и осталось еще понятие о верности?.. О чести?! Так у кого же? Как не у таких… Как ты?!

Он чокнулся с Корсаковым.

Этот полуреальный, скачущий, какой-то мертвенно-белый разговор может дать… Подарить ему несколько лет жизни… Простой, деятельной… Живой жизни!

— Я хочу… Работать! — неожиданно, тихо и искренне, сказал Корсаков.

— Поедешь за Урал.

Сталин назвал крупный сибирский край.

— Я тэбе… Верю!

Он залпом осушил высокий, простого стекла, бокал вина.

…Как безутешно, как горько плакала Маша, когда он вернулся, счастливый…

«Как же он не мог понять тогда, почему она плачет?!»

Ведь его возродил к жизни Сам! Сам! Теперь ему, Корсакову, никто и ничто не страшен.

Но Маша от его захлебывающихся, нервно-счастливых слов только бросилась поперек широкой кровати, и, казалось, ничто на свете не могло остановить ее отчаянных, женских, прекрасных слез.

…Они уехали за Урал мужем и женой. Тогда признавался гражданский брак. Они обошлись без смущавшей обоих церемонии свадьбы.

Вечером, прощаясь с Подрезково, выпили шампанского. Больше всех, казалось, веселилась Женечка. Ей удалось устроиться сестрой-хозяйкой в санаторий научных работников. Ученые, старые и растерянные ученые, очень веселили Женечку. Она строила смешные планы — женит на себе восьмидесятилетнего академика и будет моложе его внуков…

Они пробыли в Сибири больше пяти лет. И все эти годы рядом с ними был веснушчатый, легкомысленный, напористый Ваня Логинов. Балагур, душа любой компании, преданный и почти влюбленный в свое начальство… Влюбленный в его жену, в их дом, в их книги, в манеру разговаривать… Влюбленный в ученые споры, для понимания которых у него иногда не хватало «грамотешки»… Верный адъютант, шофер, тактичный советник… Отчаянная голова!

Не сносить бы ему этой жестко-кудрявой, отчаянно-рыжей, толковой головы, если бы Корсаков вовремя не пресек всякие связи с ним, не отослал в дальний район… А на допросах через пять лет не отводил бы его фигуру в сторону, как случайную, незначительную… Почти смешную!

Может быть, благодаря этому и прошел Иван Дмитриевич те годы. Медленно, но верно поднимался, ступенька за ступенькой, в гору.

Когда Корсакова реабилитировали, он узнал от Маши, что через третьи руки, через троюродных сестер, через случайные оказии все годы его «небытия», время от времени, Иван досылал им деньги. И прекрасно знал, что, если бы обнаружилась его связь с семьей «врага народа», ему бы не сносить головы.

Ваня-Ванечка… Иван Дмитриевич! Сложная, памятливая, рисковая русская голова!

— Где же он?! Вроде бы машина приехала… — проговорил вслух Александр Кириллович. Он хотел было подняться, но какая-то старческая, естественная слабость снова парализовала его.

«В двух шагах от людей… а как будто за тысячу верст!»

За стеной… И стена-то эта не из камня, не из бревен. А в душе его — в немотной старости. В том, что они в жизни… А он уже, хоть и одной ногой, но вне ее.

Александр Кириллович понимал, что она… смерть ждет его уже очень скоро. Он думал об этом часто и по-разному… Но сейчас почему-то все представилось с особой ясностью. Представилась не процедура его похорон. Не черный квадратик в двух-трех газетах. Не поминки, слезы и венки!.. Не скорое и естественное забвение… А что-то другое!

Машенька перед смертью говорила: «А я представляю, как вы будете жить без меня. Как ни в чем не бывало. Так и должно быть!»

Сквозь слезы она все равно улыбалась. И жалела его.

«Его жалела — не себя!»

Он так не мог…

К себе у него тоже не было жалости. Было скорее недоумение… Невозможность охватить, понять ту последнюю, все заканчивающую и, может быть, все разрешающую секунду! Именно о ней он чаще всего думал… Он не верил ни во внезапно вспыхнувший свет… Ни в реальность другой жизни… Ни в райские кущи, ни в чистилище и ад…

Экзистенциалисты говорят, что в ту последнюю секунду открывается истина? Субстанция жизни?

Значит, он уже недалек от нее. Может, через год… А, может, через день? Или через четверть часа…

«Какой он, оказывается, счастливчик! Прошел всю эту бесконечную пустыню, переплыл сотни рек, покорил выси! И теперь на пороге…»

— Чего?! — ударил он кулаком по подлокотнику кресла. И уже тише спросил себя, спросил пытливее: — Чего-о??!

Как хорошо… Как по-детски радостно… Было бы действительно слиться с миром в какой-то новой истине. Со всем живущим и умершим! На это раньше в жизни не было ни сил, ни времени… А вот — действительно! — слиться всей душой! Всей плотью своей… И почувствовать, что ничего на свете нет более важного, чем эта нежность ко всему, что родило и забирает тебя к себе!

Как-то поздней ночью, когда не спалось, он включил транзистор. Долго слушал Баха. Мессу си минор… «Высокую Мессу». Уже начинало светать… Среди этих летящих голосов — женских, детских, мужественных, — в волнах этой вселенской печали, он вдруг почувствовал себя ребенком. На коленях у бога или у какого-то огромного усталого человека…

«Апостола Павла?»

Маленький, обнаженный, еще не стыдящийся своей наготы… Играет и гугукает… и хватается пухлыми еще своими ручонками за седую, теплую бороду…

…Светлый, немецкий, упругий голос — без страданий, будто в легком космическом холоде — вел свою партию все выше и выше. Александру Кирилловичу вдруг показалось… Что вот и оно! Вот! Он умирает… В великом покое!

Но тогда, вместо смерти, конца, он вдруг — неожиданно молодо — заснул… И уже в полусне подумал… Что мы, я, человек… это то же самое, что и квант… И волна и частица — одновременно! Как частица, мы распадаемся… А как волна — существуем вечно!

«Вечно!»

И сейчас воспоминание о той ночи помогло ему перевалить через тугой, глухой вал тоски. Снова стало ясно мыслям… Всегда верная ему воля освободилась от страха!

Только тело еще ныло… Каждый мускул… И было горько во рту… Словно какой-то остаточный, липкий яд… еще не ушел из тканей… Ему надо было на воздух! И быстрее… В беседку!

Там что-то ремонтировали? Может, нельзя?! — мелькнуло на периферии сознания… Но и это сейчас было неважно!

Корсаков еще раз вздохнул — для разбега. И двинулся к двери!

На кухне, за длинным полуосвещенным столом сидели и о чем-то вполголоса уютно разговаривали Феня и Иван Дмитриевич…

Логинов встал…

Александр Кириллович неверной походкой, не глядя на них, старался пересечь кухню. Его, как пьяного, шатало из стороны в сторону. Но лицо было замкнуто. Строго! Почти гневно…

Февронья Савватеевна успела накинуть ему на плечи плащ и слегка придерживала за плечи.

Корсаков хотел было отстраниться, но почувствовал, что его поддерживают уже мужские руки.

— Да, да! Ваня! Пойдем… Подышим воздухом… — с трудом выговорил он и, схватившись за притолоку двери, оглянулся. Рядом с его глазами было немолодое, прищуренное от близорукости, крупное лицо усталого седого человека.

— А где же твои… эти? — Александр Кириллович потянулся к его шевелюре.

— Что?

— Где же… твои кудри? А, Иван? — улыбнулся слабой улыбкой старик. — А? Рыжие-прерыжие?

Логинов только крепче сжал его плечи и осторожно повел к темнеющей в глубине сада беседке. Неестественно белыми казались в вечернем свете новые, замененные Василием и его деверем, свежие доски на полу и по бортам летнего корсаковского убежища.

— А ведь умеют… Умеют же эти пьяницы… работать! — переводя дыхание, сказал Александр Кириллович. — Если… прижмет!

— Это о них… Февронья Савватеевна говорила? — негромко спросил Логинов, садясь в угол беседки. — Какую-то палатку свернули?

Ивану Дмитриевичу было неудобно сидеть на узкой, влажной от вечерней росы скамейке. Темное пальто, наброшенное на плечи, все время сползало…

— Ну? Что ты там… вертишься? — недовольно спросил Александр Кириллович. — Скажи, чтобы тебе стул принесли!

Он кивнул в сторону казавшихся неподвижными кустов. Логинов кашлянул, потом встал… Сам пошел в дом и через минуту-другую принес крепкий, деревянный стул.

— Демократ! — тихо, про себя, сказал Корсаков.

— Твоя школа! — неожиданно твердо ответил Логинов.

— Ну?

В ответ было молчание.

— Ты что? Так тяжело дышишь? Простудился? — начал было Корсаков, но Логинов прервал его.

— Я к тебе… Александр Кириллович, — сказал и снова замолк Иван. Его темная, крупная фигура была неподвижна.

— Понятно, что ко мне… — не сразу, глухо ответил старик.

— Я бы и вчера… Да переговоры… Протокол! — снова, непривычно тихо, прозвучал голос Ивана.

— Со смыслом?.. Переговоры-то?! — по-прежнему настороженно, отчужденно поинтересовался Корсаков. — Протокол твой?

— М-да, — словно не слыша вопроса, проговорил Логинов и потянулся за сигаретами.

— Тебе ж нельзя! — с неожиданной заботой сказал Корсаков.

— Теперь… Все можно! — вырвалось у Логинова.

— Что значит? «Теперь»? — Он подался вперед. — Снимают, что ли?

— Меня… Уже не могут «снять»! Меня могут… только «освободить»… — усмехнулся Логинов. — Нет… Не в этом дело!

— Ну! А в чем? Что ты приехал? Загадками со мной разговаривать?

Корсаков уже откровенно сердился.

— Переговоры продлятся еще три дня… — не сразу, словно сам с собой, говорил Иван Дмитриевич. — Тебе, Александр Кириллович, объяснять нашу позицию по отношению… вообще Западной Европы… Не надо?!

— Ну? — как бы просил продолжать Корсаков.

— Своего не отдадим… Но и лезть в Европу… Со всякими авантюрами… Никогда не собирались! И не собираемся…

И снова, в ответ, было осторожное, внимательное корсаковское молчание.

— Хотя… Есть горячие головы! И у нас… И в компартиях западных…

— Есть! — согласился Корсаков. — И всегда! Были!

— Вот, вот… В прошлом году, как ты знаешь, был я в Европе. Результаты вроде были обнадеживающие. Так что… Сегодняшние переговоры подготовлены тогда!

Иван Дмитриевич снова замолчал. В вечерней тишине было слышно, как разговаривают в доме… Вроде бы негромкий, но распорядительный голос Февроньи.

— А сейчас… В общем-то осталось закрепить договоренности. Подписать официальное соглашение. Но…

Александр Кириллович почувствовал, как внимательно смотрел на него Логинов.

— Что? Не соблюдают условий? — заинтересованнее, тише спросил Корсаков. — Есть данные?

— Да, вроде бы нет… Данных! — почему-то вздохнул Логинов.

— А, по-твоему… Их кабинет-то крепко сидит? — продолжил Александр Кириллович. — Оппозиция ведь у них — могучая! Ни перед чем не постоит… Народ-то все отпетый!

Логинов встал, сделал два шага по беседке. Положил теплую, большую ладонь на запястье Александра Кирилловича.

— Все так… Александр Кириллович! Все возможно! И могли пойти на уступки оппозиции. За нашей спиной… Тем более большинства у них в парламенте нет. Могли и американцам… Дать отступного! Мол, переговоры с русскими, — это одно… А европейская безопасность — другое!

— Но ведь просочилось бы… где-нибудь? — так же тихо, уже делово и спокойно, спрашивал Александр Кириллович.

— В том-то и дело… Что ничего нет… Нахабин головой ручается?! — еще тише, почти про себя, проговорил Логинов.

— Что? Уже не веришь ему?.. — замкнулся старик. — Ты же сам Нахабина всю жизнь поднимал… Продублировать не можешь?

Голос Александра Кирилловича теперь был не похож на стариковский. Таким голосом когда-то он разговаривал со своим помощником.

— То-то и оно… Согласия нет… в моих помощниках! — осторожно ответил Иван Дмитриевич.

— А время — не терпит? — как эхо, снова повторил Логинов. — Через два дня переговоры должны закончиться… Подписанием. Закончиться!

— Это ты решил… Что подписанием? Ты? — настойчиво повторял Александр Кириллович.

— Не только… я, — ответил Логинов. — Но это ведь мой участок. Мне и…

— Решать? — подсказал Корсаков.

— Мне… И отвечать! — вздохнул Логинов. — И за это… И за многое другое! Сам знаешь…

Логинов встал и отошел к выходу из беседки. Курил…

Как всегда в их разговорах, наступил момент, когда Корсаков почувствовал, что Иван скажет и спросит только то, что ему нужно. Ни слова больше… Наступит пауза… Предел… Да, Ивану нужно было выговориться! Выговориться перед человеком, которому он верил… Иногда, редко, действительно он искал совета… Иногда подсказки… Даже жалости искал! И, может быть, находил все это в их неторопливых беседах? В беседах, связывавших его, Ивана Дмитриевича Логинова… Немолодого (давно уже сам дедушка!), спокойного, недоверчивого человека с тем вездесущим, горящим, балагурящим, далеко смотрящим Ванькой Логиновым… С мальцом, которого поставил на эти рельсы… дал первое ускорение… в общем-то пригрел и всему-всему научил этот… Теперь уже древний — из другого времени — старик!

Но… было в их отношениях — и теперь, и раньше! — какое-то почти назаметное противостояние. Даже ревность друг к другу! И, может быть, этим объяснял Александр Кириллович, что Ивана и тянуло к нему, и отталкивало. В определенный момент что-то настораживало… Как, например, сейчас… Хотя именно сегодня он чувствовал, что перед ним не Иван… Не просто Логинов.

Все, что подвластно этому человеку, можно было бы перечислять и перечислять…

Но за всем этим Корсаков видел и другое… Это была не просто власть. А тяжелая, неумолимая, придавливающая его широкие плечи, пожизненная обязанность. Нет, не случайно пришел на это место Ваня Логинов. Этого не могло не случиться. Это было бы так же невозможно… Как невозможно, чтобы белые победили тогда в гражданской… Как невозможно, чтобы не выступил вперед Сталин… Невозможно было бы поражение в войне с Гитлером…

И невозможно было бы… чтобы Иван Логинов не был вскормлен другими — не его — руками!

Он понимал, что все в этом мире, в его движении, обусловлено. Неумолимо! Но еще Корсаков понимал — не без протеста, не без печали! — что и его судьбе был дан только один срок. Только те годы… И еще — что он был только зерном прошлого урожая, брошенным в землю, чтобы родить новое зерно.

Корсаков неожиданно засмеялся своим мыслям.

— Нет… нет… — покачал головой старик. — А ведь раньше — уже не ты! А те, кого ты воспитал! Кому доверился… Так что, твое время прошло! Ванечка! — Эти слова были сказаны резко, безжалостно, словно сводя счеты… — А отвечать — это другое! Отвечаю-то я… Может быть, за все, что получилось в нашей жизни… Что задумывали! И что получилось! А решают уже другие…

— Не понял? — коротко и отчужденно спросил Логинов.

— Понял! Все ты понял! — резко, даже зло выкрикнул Александр Кириллович.

Иван Дмитриевич молчал.

— А кто же… По-вашему, тянет весь этот воз? Нахабин, что ли? Или помощники мои? — все-таки не сдержался Логинов. — Знаете… Сегодня они здесь! А завтра могут… Поискать себе другой работы!

— Ну… Это ты перехватил! — спокойно возразил старик. — Они ведь теперь — высокая номенклатура! Тебе одному… Нет! Они тебе уже не по зубам!

— А к чему… Весь этот разговор? — вдруг недобро, возвращаясь к чему-то более важному, спросил Логинов. — Как это он… У нас возник?

— Естественно… Возник, — почти печально ответил Александр Кириллович. — Ты что думаешь? Я ничего не вижу? Не слышу? Не знаю? Сижу здесь на дачке… в садике? В глухой отставке? Времени много! Вот, и соображаю…

Логинов встал, распрямил плечи. Он хотел было уйти, но Корсаков словно бы не заметил этого.

— Манаков-то ведь… Кажется, моложе тебя? А? — неожиданно, с усмешкой, начал Корсаков. — Я же его еще по Ленинграду помню! По блокаде! Оч-чень энергичный человек… И сухой такой. И умница!

— Он мало изменился, — нехотя ответил Иван Дмитриевич. — Племянник его… Карманов. Тоже не без способностей. С хваткой! И школа — дядина…

— Как же… Как же! Помню, — оживился Корсаков. — Он в блокаду ребенка усыновил. В кармане его принес… У него такая большая плащ-палатка была. Американская, кажется? И огромные карманы! Так вот, прямо в горком, ко мне принес этого мальчонку… Ну, поверь мне, Вань, такого маленького… дитя? Я больше не видел! Сейчас, наверно, и не узнаю. И фамилию ему тогда мы дали — Карманов!

Старик тихо, забыв обо всем, рассмеялся…

— Кого? Карманова? Это точно! Не узнаешь!

— Да и где? — с тем же необязательным интересом говорил Александр Кириллович. — Где я его увижу? Ко мне сюда никто не ездит. Разве ты — раз в год! — соберешься?

Логинов быстро обернулся и прямо спросил:

— А Кирилл? Сын? Давно не был?

Корсаков опустил глаза и надолго замолчал. Он знал — начиналось главное.

— Если бы была… Жива Маша… — еще сдерживая себя, тихо сказал старик. — Она бы… Не пустила тебя… Сегодня в дом!

И неожиданно вскрикнул: — «Понял?!»

При ее имени Иван Дмитриевич стих.

— И уходи! — резким движением длинных, белых пальцев — от себя, с презрением! — отсылал его Корсаков. — Уезжай! Я не могу с тобой… Сегодня…

«Неужели он уже все знает? — подумал Логинов. — Но откуда?»

— Не надо! Александр Кириллович… — Он снова сел рядом со стариком. Обнял его за сжатые, окостеневшие плечи. — Ты пойми, Александр Кириллович… Дело-то уж… Больно непростое! Ты сам меня учил… Дорогой мой…

Иван Дмитриевич знал, что старик не сможет долго сопротивляться. И потом — «государственное» дело для старика по-прежнему было святым.

Кстати, и сына этому он научил… «На мою голову», — невольно подумал Логинов.

— Я ни о чем не хочу… Тебя просить! Не просил — и не буду! — неожиданно высоким, срывающимся голосом прокричал старик. — Но я должен знать! Он виноват? Хоть в чем-нибудь?!

— Да, вроде…

— Нет, не «вроде»?! Такое — отцу… Не говорят!

Он закашлялся, начал быстро искать платок. В сумерки, в тишине сада, Ивану Дмитриевичу показалось, что из уст старика вырвался какой-то всхлип.

— Давай спокойнее… Александр Кириллович! — Логинов брал разговор в свои руки. — Ты пойми… Если мы подпишем соглашение… То получат гарантию с нашей стороны, что в случае войны «они — не под колпаком»! То есть на их территорию… мы не направляем ракеты первого удара… Мы даем эту гарантию! А они — дают гарантию, что на их территории… Нет атомного оружия! «Они не производили… И не производят!» Это — главное!

— А гарантии? Что они не производили? И не производят? — тихо, но уже внимая Логинову, спросил Александр Кириллович.

— А вот… Гарантии? — вздохнул Логинов. — Конечно, есть и МАГАТЭ. Есть много возможностей… Но они не пустят к себе наших наблюдателей! Да и мы тоже… Лишний раз распахивать двери перед ними не стремимся.

Иван Дмитриевич снова посмотрел на старика. Тот сидел, насупившись… Отчужденный, задумчивый.

— Вопрос доверия? — вздохнул Александр Кириллович. — Все тот же! На весь век. Двадцатый век… Вопрос! Хотя… Какой же это вопрос? — продолжил, усмехнувшись, Корсаков. — Это уже не вопрос! Это аксиома! Нет доверия… Не будет доверять человек человеку! Государство — государству! Мы — им! Они — нам! Ты — мне! Я — сыну…

Логинов заерзал на стуле и, нехотя, сдерживаясь, но ответил.

— Ну? Какая же им? Нашим, так сказать… Классовым врагам? Может быть вера? Ты же знаешь, такая установка нашего… Генерального; И его личного штаба.

— А ты ему и перечить не можешь?

Логинов только отвел глаза…

— А ты никогда не думал? Что я ведь тоже — твой классовый враг? — неожиданно, после паузы, спросил Александр Кириллович. — А как же! Я же потомственный дворянин? Сын и внук… И правнук крепостников! А ты — крестьянин! И твои предки были крепостные?.. Не так, что ли?

Корсакова буквально трясло, хотя говорил он тихо, с каким-то бешеным весельем. Но голос его казался по-прежнему спокойным.

— И Ленин! Кстати… Тоже был дворянин! И Тухачевский! И Красин! Еще называть?..

— Я Февронью Савватеевну… Позову…

— А Машенька, кстати… Тоже… была! Тоже…

У старика перехватило дыхание, и Логинов почувствовал, как у него на руках обмякает тяжелое корсаковское тело.

— Слу… шай! — все равно пытался досказать старик. — Значит, кроме классовой… Этой твоей… есть что-то другое? Более важное?! Совесть… Сострадание? Честь… Ты… ты… вспомни Машеньку! Ты вспомни! Где бы ты был, если бы не она… А ты… Ты не веришь ее сыну? Да он… В сто раз честнее… Чище! Преданнее делу, чем все твои… И его… Генерального! Приспешники! Наемники…

Он, вырвавшись из рук испуганного Логинова, сам поднялся на еще нетвердых ногах. И закричал во всю, еще бившуюся в кем силу:

— Вон! Вон отсюда! — И неожиданно… он глубоко вздохнул… Не найдя другого слова, выпалил: — Ты… Ты… Неудачник! Болван!

«Это было почти смешно! Его, Логинова… Назвать «неудачником»… «Болваном»?

На помощь уже спешила Февронья Савватеевна в белеющем в темноте оренбургском платке.

Надо было еще кого-нибудь позвать. Логинов оглянулся, но в это же время почувствовал, как старик тянет его за руку. Осторожно и настойчиво тянет… Так делают дети, когда хотят попросить прощения.

— Помоги… Ваня! Не клони головы! — еле слышно произнес Александр Кириллович. — Мне холодно…

И он посмотрел на Логинова беспомощными, далекими глазами.