Карьера

12

В углу высокой комнаты, на тахте, среди сбившегося белья, спал человек. Казалось, он весь был составлен из углов. Острые коленки… локти… Длинный, худой нос.

Кирилл с порога смотрел на его немолодое, помятое, злое лицо. Это к нему, сюда, в эту огромную пустынную квартиру на улице Горького, привезла его дочь?

«Кто он ей?»

Кирилл оглянулся — за спиной стояла Галя. Она выдержала его взгляд. Осторожно, бережно, как с маленького, начала снимать с него пальто. Отнесла одежду — свою и его — в коридор, на просторную, пустую вешалку.

Кирилл по-прежнему стоял на пороге. Она осторожно подтолкнула его, мол, входи.

— Ты… Здесь живешь? — осторожно, боясь разбудить спящего, спросил Кирилл. Он еще не верил…

Она кивнула головой и села за круглый, массивный стол на толстых ножках в виде львиных лап.

— А кто… Еще здесь? — начал было Кирилл, но дочь остановила его движением руки, мол, тише.

Кирилл Александрович по-прежнему старался не смотреть в сторону спящего.

Огляделся. Комната была пустынна.

— Мы здесь… Временно! — поймала его взгляд Галя. У нее был голос взрослой женщины.

— А чья это квартира? — тихо спросил Корсаков. — Снимаете?

— Его тетки! — кивнула Галя в сторону спящего.

Кирилл снова постарался не посмотреть на него.

— И что же… Ты собираешься?..

Дочь опередила его вопрос.

— Рожать… Собираюсь!

Он опустил голову. У него были грязные, помятые туфли.

— А мать? Знает? — еще тише спросил отец.

— Знает! — ответила Галя. — Она… Все знает!

Кирилл выразительно кивнул в сторону спящего. Галя опустила голову.

— Как они тебя нашли? — бесстрастно, отделенно спросил отец.

— Это он… Нашел, — твердо, защищая новое положение, ответила Галя.

Спящий не шелохнулся. Не было слышно даже его дыхания.

— Кто-нибудь в квартире еще есть?

— Евгения Корниловна… — И пояснила. — Тетка его.

— И давно? Это… у вас? — как можно обыденнее спросил Кирилл Александрович.

Галя встала, поправила свитерок — он плотно облегал уже взрослую, женскую грудь.

— Разве это важно? — поморщилась она. — Ну, еще в Риме… Помнишь, когда он приезжал…

Галя пошла к двери, но отец остановил ее.

— Куда ты?

Он боялся остаться наедине со спящим.

— Чай, что ли… Ты голоден? — ее движения, слова, вопросы были по-женски обыденны. В ней было сейчас что-то от хозяйничающей Марины. Только без ее энергии, без желания полностью, со страстью, отдаться любому делу — обеду, завариванию чая, приготовлению салата…

— Я не хочу! — быстро ответил Корсаков.

Надо было на что-то решаться.

— А, может… Лекарство какое-нибудь? У Евгении Корниловны их тьма…

Галя стояла у двери и, так же как он, ждала, и боялась момента, когда тот, в углу, проснется.

— Как же ты? Ну, все-таки… А? Как же это могло произойти? — с тупой, тягучей болью в душе спросил Кирилл Александрович. — Он же на курс меня младше учился… Ты посмотри… На кого он похож?!

Галя хотела было ответить, но только вздохнула, сдержавшись.

— Ты что же… Любишь его? — пытался помочь дочери Кирилл Александрович.

— Да! — быстро ответила она. — Не знаю…

— Ну, тогда… — он еще надеялся как-то переубедить или хотя бы понять дочь. — У него же семья! На что ты надеешься?

— На себя… надеюсь, — после паузы, тихо ответила Галя.

Кирилл поднял на нее глаза. Она стояла, набычив лоб, отведя глаза.

— У тебя еще второй курс… Только! — он сам понимал, что все бесполезно. Может быть, у Марины что-нибудь бы и получилось, но не у него!

— Я пойду! — наконец, решился он.

Галя сделала шаг, чтобы остановить отца.

— Тебе надо поговорить… С ним!

Корсаков рассматривал спящего. Блеклые, с сединой, волосы спутались… Рот приоткрыт… Как у ребенка или как у пьяного.

— Он что… — начал было Корсаков, но Галя сразу поняла его. — Пьяный?

— Нет, нет! Только две рюмки за обедом. Как обычно…

Теперь они уже оба смотрели на спящего. Корсаков чувствовал дыхание подошедшей дочери. Она и спрашивала его об этом спящем, немолодом человеке и одновременно еще пряталась за ним, за отцом. Искала защиты! А может быть, ждала последнего разрешения? Ждала даже его гнева? Отцовского!

Корсаков как онемел. Ни гнева, ни комментариев.

— А где мать? — задал вопрос Корсаков.

— На юге. В Ялте.

— Ты тоже была… «В Ялте»! — Корсаков вздохнул и, наконец, встал и начал надевать перчатки.

— Папа… — неожиданно всхлипнула она и уткнулась лицом в его плечо.

Он коротким, сильным движением прижал ее к себе. Они непроизвольно притихли… Затаились. Чтобы не разбудить человека, спящего в углу.

— Может… Пойдем? А? — быстро, с внезапной надеждой, спросил Корсаков. Она только отшатнулась от него.

— Что ты…

— Но… почему? — уже не сдерживаясь, во весь голос, спросил Кирилл Александрович. — Почему ты должна быть здесь…

— Я так хочу-у! — почти по складам — гневно, растерянно, — дурнея на глазах, напала на него дочь. — Нет! Нет! Я больше не могу! С матерью! Со всеми с вами…

Еще мгновение, и у нее бы началась истерика.

— Чего ты… Там? — раздался из угла недовольный голос. — Чего опять не поделили?

Корсаков обернулся.

Спавший резким движением отбросил подушку. Встал на ноги… Похлопал себя по карманам старых джинсов, ища сигареты.

Закурил мятую, кривую, и взгляд его проснулся.

— А-а… Это ты? — узнал он Корсакова. — Что? Морду пришел бить?

Он усмехнулся и потянулся к стоящему на полу телефону.

— Сейчас, сейчас! Обмозгуем это дело…

Его, еще заспанное, лицо стало осмысленным, властным — на другом конце провода подняли трубку.

— Нахабин. Привезли гостей с выставки? А остальные? А с внешторговцами у них как? А вы сами… Сами позвоните! Нет, в Большой я не поеду! А это не по моей линии! Пусть Верховный Совет… Да, да! И вообще я не любитель балета. И так раз десять в году смотрю «Лебединое»!..

Он встал и, держа телефон на длинном шнуре, вышел из комнаты. Он продолжал так же спокойно и делово выговаривать кому-то из подчиненных… Было слышно, как он с телефоном зашел в туалет. Теперь он отчитывал собеседника за время назначенной завтрашней встречи.

— Да не вертитесь вы! Под ногами! Евгения Корниловна! — это уже — не в телефон. — Буду! Буду обедать!

Потом в туалете спустили воду.

Наконец, он снова появился в комнате… Плечом поддерживая телефонную трубку, на ходу застегивая зиппер.

— Ну, пошлите в театр Тимошина! Он мне сегодня не нужен. Пусть только позвонит к ночи. Мне машину. К 17.00.

Он посмотрел на Корсакова, будто впервые увидел его.

— Да! — неожиданно крикнул в трубку. — Машину мне… На Горького! А с внешторговцами я сам разберусь…

Разговор был окончен. Нахабин плюхнулся обратно на тахту.

— Ну! Так, что? — Нахабин тер лицо сухими, худыми пальцами. — Обедать будем?

Не дождавшись ответа, крикнул:

— Корниловна! Жра-а-ать!

И зевнул — сладко, покойно.

— Вот, такие дела! — заговорщически, по-мальчишески многозначительно, сказал Нахабин и погрозил кому-то пальцем.

Корсаков смотрел на него почти с испугом.

«Что все это значило? Наглость? Чувство собственной безнаказанности? Или просто ему плевать на него, на Корсакова. Так же, как и на Галю. На какую-то там тетку. На гостей! На весь мир?!»

— Все детством… Занимаетесь? — словно угадал его мысли Нахабин. Пружинисто, одним движением поднялся с тахты.

Посоветовал — благожелательно, но не без угрозы.

— Бросать надо! Вот так! Кирилл Александрович.

Он пошел к двери, на пороге оглянулся. Галя, как привязанная, двинулась за ним.

— Прошу! — почти серьезно сказал Олег Павлович Корсакову. — Как говорится… «чем бог послал»!

Не дождавшись ответа, он шел впереди по длинному, высокому коридору. В его энергичной, подобранной, как у волка (почему так показалось? — подумалось Корсакову), походке уже не было ни гаерства, ни смущения, ни показной удали… Впереди Корсакова шел уверенный в себе, худой, властный человек.

Войдя в столовую, Нахабин быстро прошел к своему креслу во главе стола. Усадил рядом с собой Галю. Она смотрела на него с ожиданием… Словно задала вопрос и ждала ответа.

Резко выбросив худую, длинную руку, Нахабин молча, жестом, предложил Корсакову садиться.

Кирилл опустился на стул с высокой, гнутой спинкой.

Столовая резко отличалась от всего, что он видел в этой пустынной, неуютной квартире. Старинная, красного дерева, мебель. Тяжелые, угловатые павловские контуры были соразмерны немалой величине комнаты. Ни пылинки, ни пятнышка на полировке. Стол, покрытый старинной белоснежной камчатной скатертью, был накрыт, как для настоящего приема. Старинный фарфор, серебро… Хрустальные — не петровские ли еще? — штофы, солонки, тоже хрустальные подставки для серебра…

Все было подавляюще солидно! За этот стол не то что в джинсах, в обычном пиджаке было сесть неудобно. Нахабин как будто не замечал ничего этого. Он делово потянулся за грузинской зеленью, накладывая на тарелку салат. Все быстро, делово, энергично.

Олег Павлович потянулся к штофу и взглядом спросил Корсакова, сидевшего за пустой тарелкой. «Налить?»

— Налей, — кивнул Корсаков, и Нахабин чуть удивленно посмотрел на него.

— А ты чего не ешь? Или тебя наш Петрович… — Кадровик! Уже накормил? — тихо, пренебрежительно засмеялся он. Но сразу снова стал серьезным.

— А где же… Хозяйка? — стараясь быть спокойным, спросил Корсаков.

— Ты где? — крикнул в глубину квартиры Нахабин. — Евгения Корниловна! Гость тебя требует!

На пороге появилась немолодая, невысокого роста, быстрая женщина.

— Корсаков, — поднялся со стула Кирилл, поцеловал протянутую руку.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Вот… Вы какой? — искренне залюбовалась им Евгения Корниловна. — Олежек? А? Какая «морда»? А?

«Морда»? Что за амикошонство? Что за дурной тон?»

— Женя! Не бросайся на мужиков! Для тебя это… Поздновато! — Нахабин, как говорится, ел «в три горла». — И не забывай, что здесь… Дети!

Он притянул к себе голову Гали и осторожно, нежно поцеловал ее в висок. Она покраснела…

— Вы уж извините… У меня беспорядок! — обратилась хозяйка к Корсакову. — Только недавно переехала. Одну комнату и успела обставить. А везде еще…

Она только махнула рукой.

Евгения Корниловна сидела рядом с Корсаковым и по-прежнему с особым интересом разглядывала Кирилла. — Нет! Вы все-таки ужасно похожи…

— Тетя! — неожиданно зло одернул ее Нахабин.

— Ладно, — продолжил Нахабин, взяв себя в руки. Опустил голову. Замолчал.

Когда Корсаков снова встретился с ним взглядом, то понял, что сейчас будет сказано важное. Олег Павлович резко поставил граненую, старинного хрусталя, рюмку.

— Что ты сидишь? С постным лицом? Лучше бы действительно… Морду мне набил?

— Олег! — начала было Евгения Корниловна, но Нахабин отмахнулся от нее.

— У тебя что… Дочерей — «пруд пруди?!» Или одна… Все-таки?! — лицо Нахабина мгновенно стало красным, испитым, злым. — Или? Воспитание не позволяет?

Корсаков молча, аккуратно складывал салфетку.

— А мне… Мое воспитание! Позволяло! И позволяет! Потому что я живой человек! Потому что я ее — он ткнул худым, длинным, дрожащим пальцем в Галю — Ее… дуру! Люблю! И мне плевать, что ты там обо мне думаешь…

Он вскочил из-за стола и начал ходить вдоль окна.

— Мне плевать, зачем она… Зачем она пошла на это! — повторял он. Теперь это звучало растерянно. — Мне за сорок! А ей двадцати еще нет! И не делай постную мину! Вы прекрасно все знали! Пусть… не обо мне! Но ты знал… Знал, что твоя дочь… Беременна! Но не хотел отдавать себе в этом отчета? Не хотел беспокоить себя? Ты же выше этого?! Ты же — высоконравственный! Высокоидейный! Совершенство ты наше…

В тот же момент, со страшным металлическим грохотом, что-то рухнуло в глубине квартиры.

— Что… Это? — беспомощно озираясь, вскрикнул Нахабин. И тут же рассердился. — Что у вас творится в доме?! Тетя… Кто… Там еще?

— Женщина… Пришла стирать, — Евгения Корниловна была уже у двери. — Таз, кажется, упал…

— Так выгони ее! К чертовой матери! — кричал Олег. — И таз… свой выброси! Какие тазы?! У людей… Нормальные стиральные машины… А тут… Какие-то тазы?! Какие-то прачки?!

Он, со злости, двинул тяжелый старинный стул и ушиб ногу. Сморщился от боли…

Галя подошла к нему и обняла его за плечи.

— Ну, что вы сидите? Евгения Корниловна? Разберитесь! — пришел в себя Нахабин.

— Есть вещи… Олег Павлович! В которые я прошу вас… Не вмешиваться! — Она приподняла скатерть. — Такие ткани только дикарь может стирать в машине. Вы поняли меня?

Она очень серьезно посмотрела на Нахабина. Не ожидая ответа, вышла из столовой с высоко поднятой головой.

— О! О! Тоже — королева! Хранительница устоев!

Нахабин пытался пригласить Кирилла в сообщники. Он снова сел за стол, резким движением выпил остатки водки. Задумчиво, отстраненно, посмотрел на Галю.

— Мне… Уйти? — тихо спросила она.

Он молча кивнул головой.

Теперь, вдвоем, они сидели по разным концам длинного — бесконечно длинного — стола.

— Ты… Прости меня! — неожиданно открыто сказал Нахабин. — Просто не люблю я этого… Неясностей! Церемоний! Китайских…

Он ждал, что Корсаков ответит. Но Кирилл сидел в той же, неестественной, замершей позе.

— Болеешь, что ли? — спросил Нахабин. Лицо его исказила досада. — Ты не беспокойся! Галю я не брошу… — тихо добавил он. — С женой у меня давно… Непорядок! Отступится! Согласовано!

— Что… Согласовано? — еле слышно спросил Кирилл. Поднял глаза на Олега Павловича.

Нахабин увидел в них такую растерянность, такую боль, что невольно отвернулся.

— Не надо! Не надо… Так! На меня смотреть! Не маленький небось? Сам должен понимать! Такие вещи у нас надо согласовывать!

— Что?! Понимать? Что — согласовывать?!

— Ну, это… Все! — неопределенно показав рукой, ответил Олег. Встал, снова сел. Потянулся к штофу, но не налил. Потер рукой лицо.

— И у меня было такое… Когда… «Не в струю»! Не раскисал же я…

Нахабин неожиданно слабо улыбнулся.

— Тоже мне… родственничек! Будущий!

Он попытался перевести разговор на свойский, шутейный лад.

— Ты теперь кто мне получаешься? Деверь? Шурин?

Корсаков встал.

— Я пойду.

— Куда? Ты что! Куда ты пойдешь?! — испугался Нахабин. — Обед же…

Он уже снова сердился.

— Надо все выяснить! Я специально все дела отложил. Сам слышал!

Олег Павлович быстро посмотрел на часы.

— Почти сорок минут есть! Тридцать пять, вернее…

— За тридцать пять минут… Все выяснить? — усмехнулся Корсаков. — В другой раз. Когда-нибудь…

Он в первый раз посмотрел на Нахабина спокойно. Недобро.

Нахабин понял, что в Корсакове что-то переменилось.

Теперь он был чем-то защищен. Чем? Это Нахабину было непонятно.

— Хорошо…

Нахабин ладонью начал проводить по скатерти, словно смахивая несуществующие крошки.

— Поговорим прямо… Прямо! Ты понимаешь? Все эти… Наши семейные дела — это мелочь!

— Если мелочь… — так же негромко начал Корсаков. — Тогда пусть Галя живет дома! У тебя самого есть дети! И ты понимаешь…

— Это путается… — поднял голос Олег Павлович. — И очень некстати… Путается под ногами! Я не об этом! Перебил ты меня…

— Можешь не объяснять, — ответил Корсаков. — Я, кажется… Понимаю.

— Что? Что? Ты понимаешь? — насторожился Нахабин.

— В тридцать пять минут… Не уложимся!

— А ты короче!

— Почему… Моя телеграмма не дошла до Логинова?

Нахабин не ответил.

— А сейчас… Вы подписываете соглашения с ними! А ведь она многое изменила бы в переговорах? Просто перечеркнула бы их!

Корсаков подался вперед.

— Не Государству! А вам… Тебе, Тимошину… Отделу! Сколько вас там всех? Немало — думаю… Она — мешает! Получить очередной «гешефт». Премию, орден, повышение. А может, и оттеснить самого Логинова? А?.. Ну! Отвечай!

Он уже чувствовал знакомую, привычную почву под ногами. Мир снова становился логичнее, строже, контурнее…

— А-а! — Нахабин откинулся на спинку стула. — Вон как ты заговорил? Узнаю! Интонации… кое-кого…

Спокойный, властный и недоброжелательный человек — товарищ Нахабин. Государственный человек!

— Тебя же предупреждали — «не связывайся!» Ни Карманов, ни его дядя… Манаков Анатолий Петрович! Мягко говоря, не занимаются этими вопросами! Вплотную! Они — «соседи»! А ты знаешь, что мы живем во времени четкого… — Олег коротким, резким жестом словно разрубил что-то перед собой. — Четкого разделения… Ответственности. Прав! Обязанностей! А главное и последнее — решение о переговорах санкционировано… Самим!

— Через голову Ивана Дмитриевича?

— Он тоже дал согласие.

— Не зная моей телеграммы? Ну? Ты не ответил? Олег Павлович!

— Про что? Про твою телеграмму? — как о чем-то совершенно незначительном спросил Олег Павлович. — Она на месте… Подшита к переписке. Только она оказалась «дезой»! Точно! — он усмехнулся. — Что тебе еще хочется узнать? А то у меня действительно… Со временем! Что тебя пока защищает? Она! Галя… И еще я — твой будущий родственник. А защищать тебя надо! Надо… Есть… Нехорошее — на тебя!

«…Когда же успел этот длинный, худой, неистовый их студенческий, комсомольский деятель превратиться в этого гибкого, стального, безжалостного человека? В политика? Или «политикана»? Без совести? Без чести?!»

Да, Корсаков знал, что Нахабин — его заместитель, его помощник… Вообще все «они» на сегодняшний день были наиболее близкими людьми к Самому.

Их круг все расширялся и расширялся. Теперь в него входили и академики, и экономисты, и хозяева сферы массовой информации. Кирилл подозревал, что к ним примыкали и другие, более важные в государстве, силы…

Кто сейчас мог встать у них на пути? Кто мог открыть глаза Самому?

Один Манаков? А не слишком ли он умен? А не слишком ли он осторожен? Может быть, Манаков просто слишком дальновиден? А не много ли — «слишком»… Всех — вместе?!

— Санкционированы Самим… А Сам-то в каком состоянии?! Кто же этого не знал? Нахабин передергивается при имени Манакова! Но реальной опасности, кажется, не чувствует? Да, и в чем?! Может быть, эта опасность? Если реалистично… У него — все чисто! Он по долгу службы проводит политику партии, определенную съездом! Курс на разрядку! На развитие братских отношений с компартиями! На замораживание ядерных арсеналов! Все проще простого! Ясно, как божий день! Как круг! Как колесо!

«Все чисто — кроме моей телеграммы! Но она же признана «дезой?» А я? Кто? Ноль…»

И это тоже нужно понимать! И Корсаков понимал…

Но он понимал и то, что его телеграмма… Что она по-прежнему большой козырь в их еще непонятной ему, но реальной игре большой власти… Против кого? Против Манакова? А может… И самого Логинова?

— И еще… Я тебе советую! — встал Нахабин. — Не бросайся словами. Здесь нет ни Нахабина… Ни Манакова… Ни Логинова… Ни другого — какого! Имярека! А есть серьезное, партийное дело! Которое нам доверено… Слишком серьезное, чтобы…

Он коротко посмотрел на Корсакова, но сдержался. Слово «всякие» — или что еще похуже! — так и повисло в воздухе.

— И вообще! Есть дисциплина. Партийная. Государственная. Работай там, куда тебя направляют. Значит, так нужно!

— Кому? — Кирилл опустил голову.

— Тебя можно пожалеть… Есть более важные… вещи. — Олег Павлович был уже у двери. — Есть государственные интересы! И позволь… Уж нам судить, как их решать!

Корсаков встал. Надо во что бы то ни стало остановить, задержать Нахабина.

— Я…

— Ты! — резко сказал Олег Павлович. — Ты… Не играй! С огнем!

— Не угрожай, — спокойно ответил Кирилл Александрович.

— Это не моя профессия — угрожать, — наклонился к нему Нахабин. — На это… Есть другие люди!

Он вздохнул, махнул рукой и стремительно вышел из столовой. Своей упругой, раскачивающейся походкой. Как цапля на длинных сильных ногах…

У Кирилла пересохло в горле. Он взял со стола первую попавшуюся рюмку и выпил. Это была водка. Он захлебнулся, закашлялся.

Когда Кирилл обернулся, то увидел, что Галя смотрит на него… с жалостью. С разочарованием!

«А может быть, с презрением?»

— Договори… — прошептала Галя. — Договори с ним! Будет хуже!

«Боже! Она!… Уже заботится обо мне!»

— Я ухожу! — раздался требовательный голос Олега Павловича из прихожей.

Галя сделала шаг к отцу. Подтолкнула его к двери. Кирилл успел заметить досаду на ее лице.

Нахабин стоял, ожидая их. На нем был уже безукоризненный костюм, крахмальная рубашка. Ни расхристанности! Ни раздражительности! Это был подтянутый, ироничный, даже доброжелательный господин.

Он церемонно поцеловал руку Евгении Корниловне. Чмокнул в лоб Галю. Свободным широким жестом протянул ладонь Корсакову.

— Как говорил Гете: «Гений — это терпение!» Так что, Кирилл… Александрович… — добавил он, чуть наклонив голову. — Еще немного терпения… Оно ведь наше с тобой… Профессиональное качество? Сам понимаешь — всех нас ждут большие перемены! Какой год на дворе? 1982-й! А заботиться о них надо сейчас! И все будет — отлич-чно!

Это мягкое, удвоенное «ч» прозвучало по-домашнему. Доверительно! Уютно! Союзнически!

Он подмигнул Корсакову и, уже взявшись за ручку двери, оглянулся.

— Кстати.

Кирилл напрягся.

— Кстати… Марина… Твоя жена… Гораздо спокойнее смотрит на наши отношения. И вообще на ваше… На наше семейное будущее!

Он улыбнулся Гале, прежде чем исчезнуть за высокой дубовой дверью.

«А это что? Просто удар ниже пояса! На всякий случай?»

«Боже! Всесильный Нахабин! Он — ведь… по-старому? Как это называется. Забыл! Ну, конечно, «вельможа»! И ему подсовывают! Продают! Подталкивают в постель дочь мелкого чиновника! Хозяину продают свое дитя!»

— Кирилл Александрович. Дорогой мой! — услышал он рядом с собой грудной, женский голос.

Корсаков повернул голову, Евгения Корниловна держала его под руку.

«Для чего? Чтобы он… Не упал?»

— Галя пусть отдохнет. Бедняжка… — старуха прикоснулась своей пухлой, когда-то прекрасной рукой к Галиной щеке. — А мы с вами… Побеседуем? У меня? Посумерничаем? А?

Она заглядывала ему в лицо, и в ее словах, в тоне, в робкой улыбке было столько покоя, заботы… Чего-то такого старого, незабывшегося, из прошлого, что Корсаков позволил себя увести.

— А ты, Галочка… Вздремни! В спальне, — попрощалась Евгения Корниловна на пороге своей комнаты.

Корсаков почувствовал, что сидит на чем-то низком и очень мягком. За окнами, действительно, были сумерки. Отсюда, из этой небольшой, по-старушечьи плотно заставленной мягкой мебелью комнаты, были видны только верхние этажи домов напротив.

Они шли не единой стеной, а были разноэтажны. От шеренги окон дома казались скучными, но что-то неожиданное, непривычное для московского пейзажа оживляло их. Корсаков напрягся и понял — его настораживал свет!

Сумерки были… сиреневые! На блеклых, дымчато-зеленых, коричневых, бежевых домах лежал оттенок догорающей сини. Догорающего дня. И пламя это — как все нечеловеческое! — было сиренево-электрическим, мертвенным. Как в первых пульсирующих вспышках неоновых дрожащих ламп…

— Не сердитесь на меня… Дорогой мой, Кирилл Александрович! — Евгения Корниловна полулежала в глубоком, очевидно, тоже очень мягком, почти воздушном кресле. — Не сердитесь, что я стала невольной… Ну, скажем… Дуэньей! Вашей дочери…

Она вздохнула.

— Вы поймите! Дорогой мой… Люди испокон веков желали только одного — счастья! Хоть малой толики! И всегда все было против них. И раньше, и сейчас… Ну, что, например, мой бедный Олежек?

Она стала серьезной. Машинально, слепо потянулась за сигаретой.

— Я ведь выписала его после шестого класса из своего родного города. Из Борисоглебска… Кем бы он мог стать там? Ну… Не знаю. Председателем колхоза! Максимум! — Евгения Корниловна уходила в себя. — Моя сестра не имела средств… А я имела! Я была замужем за…

Она назвала фамилию очень известного академика.

— Но детей у нас не могло быть. Он мне годился если не в дедушки… То в отцы! Прекрасной души был человек!.. Бессребреник! Он даже не брал деньги за свои изобретения. Не оформлял патенты! Так, кажется, это называется? А ведь за них ему полагались деньги… И весьма приличные! Но он говорил: «Я сделал эти открытия на работе! А за нее я получаю зарплату». Вот такой был человек!

Она сидела, глядя перед собой. И говорила, казалось, тоже сама с собой.

— Я бы сказала — это был человек самоограничения… Во всем! Он не позволял мне истратить лишнего рубля! Но я не нуждалась в деньгах… У меня были… Давние отношения с одним… близким мне человеком. Удивительной доброты! С прекрасными перспективами! Он был армянин. То есть он и сейчас жив, и у нас дочь. Кстати, тоже не очень счастливая… Но это все преходяще! Но начинала она… Во-первых, она была божественно… Красива!

Лицо Евгении Корниловны зарделось — она похорошела. Заломила было руки, но тут же поймала себя на этом. Улыбнулась Корсакову, отбросила сигареты и потянулась за тяжелыми серебряными четками.

— Ну, что была бы моя жизнь? Если бы я не взяла к себе Олежку! А? Дочь ведь не могла быть со мной — ее воспитывал отец. А вы знаете армянские семьи? Армянские нравы! Эти строгие, черные бабушки в черных платках, в черных юбках до пят! А еще хуже — дедушки! Тоже верные и молчаливые… А глаза у них… Такие! Только и гадай, когда он тебя зарежет?! Сегодня к вечеру или к завтрашнему утру?!

Она замолчала, вздохнула… И все равно мечтательно смотрела куда-то в сторону, где будто еще живо было ее прошлое.

— Я вам буду все… Все рассказывать! — пообещала она, снова улыбнувшись. — В общем, дочь свою я увидела уже взрослой. Да! Так получилось…

Ее голос был теперь раздумчив, но как-то жесток…

— Вы понимаете… Что я… Все-таки не могла принести в подоле… Своему Илье Ильичу дочь? Поэтому Айзик ее отправил к матери. Как уж он объяснял ей — не знаю. Даже не могу себе представить! Потом — война. Айзик попал в плен! Вернулся! Ссылка… Сколько я перенесла! И единственная моя опора, моя вечная опора — Илья Ильич. Его дети от первого брака были удивительно… Удивительно… «Странными»! Так скажем… Но, во-первых, они, конечно, восстали против меня… Но то было вначале. Потом я добилась, чтобы они все жили отдельно. Я готова была им во всем помогать. На всех семейных праздниках они — первые гости. Но… В доме должна быть одна хозяйка! Так же, как и один хозяин. Пока я была молода, глупа, наивна… Илья Ильич был счастлив. Да, да, счастлив! Ему всегда нужна была молодость рядом с ним! А после войны? Что я уже была? Побитая жизнью, располневшая, со щитовидкой… Вы сами видите?

Она наклонилась к нему и искренне посмеялась над своей нынешней красотой, приглашая и его сделать то же… Кирилл смотрел на нее во все глаза.

Почему он слушал ее? Она говорила о чем-то далеком от его жизни, но все в ее словах обещало что-то другое… Гораздо более важное, понятное, даже близкое ему. Что-то такое, что, может быть, объяснит… Откроет… Разрешит и его проблемы?!

— И вот… Появился Олежка! Вы понимаете, что такое после голодной, послевоенной деревни — шестикомнатная квартира в собственном — я подчеркиваю! — в собственном доме… В центре Москвы! Где живут два старика. Где на стенах работы Рокотова, Поленова. Да что там! Этюд Рафаэля! Подлинник Брейгеля! «Мужицкого»… Да, да, не удивляйтесь. Вот на это денег в нашем доме не жалели! Где драгоценная посуда…

— Я видел, — непроизвольно подтвердил Кирилл.

— …где золотые ножи в апельсинах. И вы знаете? Мальчик заболел! Он понял — есть жизнь и Жизнь! Одна жизнь, где пухнут с голода! И другая… Где… «золотые ножи в апельсинах»! Сначала мне показалось, что он возненавидел нас. Но Илья Ильич был такой искренний человек! Он был… Настолько бескорыстен!

Она засмеялась. Молодо… Удивленно…

— У него… Даже машины своей — не было! Дачи — не было!

Последние слова она выкрикнула. Но тут же снова стала серьезной, даже печальной.

— Тогда Олег еще не знал, что во время войны… А Илья Ильич много работал для фронта! Все основные его труды, премии, Звезда Героя — все он получил в те годы. Он говорил мне в эвакуации: «Я не хочу знать, что сейчас трудно с продуктами! Мне нужно работать! Мне нужны свежие мозги! Мне нужно питание! Продавай все! Ковры! Картины! «Бехштейн!» Я должен иметь черную икру… Белый хлеб… Масло… Все! Как — в мирное время! Я работаю…» О-о-о! Это была сложная натура… В каком-то смысле я счастливый человек. Вокруг меня всегда были сложные люди! Но это были личности. Илья Ильич сделал и Олега. Буквально «сделал». Своими руками! Ох, как он жалел, что Олег не стал химиком! Он бы передал ему все: кафедру, знания, связи… Он видел его продолжателем своих дел… Но! Не суждено! И так бывает… Илья Ильич умер пять лет назад. Я выполнила свой долг… Он был счастлив!

Последние слова были сказаны почти торжественным тоном.

— Но я не могла доживать свой век… Просто «доживать»! Я нужна… Олегу! Своей дочери… Своему бедному, умирающему Айзику! И в конце концов… Я нужна — сама себе!

Она посмотрела на него даже с вызовом. Но и это было у нее естественно, даже строго.

— Может быть, я рождена… Чтобы творить счастье? Творить счастливых людей? А?

Она усмехнулась сама над собой.

— А я… Не слишком заношусь?

«На этот вопрос не надо было отвечать!»

Евгения Корниловна повернулась к окну и вдруг сказала с горечью:

— Когда-то я очень дружила с вашей матерью! Да, да, Кирилл Александрович… Когда вас еще на свете не было! О, это особая история. Этой женщине было столько дано! И как мало она увидела в жизни…

Она сидела, задумавшись, и Кирилл не мог, не посмел прервать эту нелегкую, глухую задумчивость.

— Все мы… Как мухи, попавшие в янтарь, — наконец, произнесла она, вздохнув. — Так и мы попали — в… определенное время! И жестокое! И жалкое…

Она подняла глаза… В них была и тоска, и еще не покинувшая ее задумчивость.

— Но вы-то… Вы! — она уже досадовала. — Ну, что вы не видите, что вокруг творится? Какие люди? Кто — наверху, сбоку, внизу?! Это даже не те святые энтузиасты тридцатых годов! И не те, что пришли с войны… В них тоже было что-то святое! Даже еще двадцать лет назад, когда вы были мальчиками… Но все это ушло! Женщины должны, обязаны все это понимать первыми! Они живут в живой жизни! Это вы можете там… Вершить политику! У вас! У вас глобальные проблемы! «Активная позиция…» А мне нужно нанять домработницу, а я не могу ее найти?! Даже за сто рублей! За тысячу — по-старому! Чтобы что-то поставить на стол, я везде… Ну, буквально везде! Должна иметь своих людей! Мясника — на рынке… Своих девочек — в рыбном. Я должна содержать целую дворню! Починить телевизор — надо позвонить Вячеславу Алексеевичу. Сергей Сергеевич — столяр. Иван Иванович — краснодеревщик. Сусанна Хачатуровна — генеральная уборка. Даже гаишник на углу! И то у меня обедает. И что? Это я — их совращаю? Нет! Это просто такая жизнь! А вы все — просто какие-то слепцы! Ну, бог с вами, в конце концов! Вы уже что-то прожили, что-то видели в жизни! Но вы же гробите своих детей?!

— Кто? Гробит! — попытался понять Корсаков.

— Да вы! Вы, лично! Зачем вам вся эта история с какой-то телеграммой?! У вас же — семья.

— Но Галя… — попытался вставить слово Кирилл Александрович.

— Галя — девочка! Это другое дело! С ней, слава богу, кажется, все устраивается… Ноу вас же есть сын. Сын! Вы понимаете, что такое — сын?! Это продолжатель рода! Мужчина, который будет носить вашу фамилию… Знаменитую, славную фамилию! Фамилию вашего отца, деда, прапра… Вы, что, хотите, чтобы ваш род исчез? Чтобы вас топтали какие-то… Бог весть откуда взявшиеся… Подонки? Всякая рвань! И только потому, что у них высшее образование и партийный билет в кармане? А что вы скажете ему… Сыну! Потом? Самому себе, наконец? Когда его сметут, затопчут… Что, «ах, я был тогда такой принципиальный! Я отстаивал свое мнение»?! Да кому… Кому? В наших условиях! Среди этих людей нужно ваше мнение?! На что вы надеетесь?! На что? Остановить… Всю эту… Махину? Да вас, как спичку…

Кириллу показалось, что она всхлипнула.

— Я не надеюсь, но я привык… — все-таки попытался собраться с мыслями Кирилл Александрович.

— Да, да! Вы привыкли! Что вам все… Легко дается! — как приговор произнесла Евгения Корниловна, — Вы даже сами не знаете, сколько у вас врагов! Нельзя выламываться из общего строя! Да, да! Это целая наука — походить на большинство! Особенно в ваших кругах… Кому и что вы хотите доказать? Что они… все — «пустое место»? Все — «беспринципные карьеристы»? Все — «ничтожества»? Только вы — один?! Да?!

Она достала платок и высморкалась.

— Такой задачи… Я, кажется, себе не ставил? — начал было Корсаков, но Евгения Корниловна перебила его.

— Но… Так получается! Неужели вы не понимаете, что вас гонят по кругу? Как загнанного зайца? Пусть даже волка! Но вы — «во флажках»! И на каждом номере стоит охотник с ружьем. И если не выстрелит этот, то выстрелит следующий… И если промахнется один, то не промахнется другой!

Она взглянула на него. И осеклась.

— Да… — тихо сказал Кирилл. — И это я тоже… Кажется… Начинаю понимать…

Евгения Корниловна поднялась с кресла, подошла к нему и уткнулась пухлой щекой в его волосы. Легонько, ласково похлопала по плечу.

— Бедный, маленький Кирюша… В последний раз я видела вас… Когда вас привезли из родильного дома! Боже! Когда все это было?! И думала ли я, что мне придется спасать Машенькиного сына… Машеньки! Она ведь чуть не умерла, рожая вас… Уже все сроки прошли, а она все никак не могла разродиться. Лучше бы она тогда умерла! Чем испытать все, что она потом испытала. И с вашим отцом. И со всем этим ужасом… Сколько она только с вами намучилась?! Правда, я только слышала об этом… Мы уже были далеки друг от друга… Так уж жизнь сложилась.

Кирилл осторожно снял ее руку и хотел было подняться с круглого пуфика.

— Я любила… вашу маму, — кивнула головой Евгения Корниловна. — Это мне такой урок! Такая вечная тяжесть… на сердце!

Она жестом попросила его не уходить.

— Я… Я бы не хотел… Чтобы мать вспоминали… Вот так!

— Как? — взглядом спросила она.

— Она не заслужила… Жалости! — уже твердо ответил Кирилл. — Она заслуживает чего угодна… Только не жалости!

— Вы… Гордитесь ею? — несмело спросила она.

— Да! — ответил Кирилл Александрович. Он продолжал стоять посредине комнаты в молчании. Слишком много надо ему было сейчас уяснить.

— Я тоже… горжусь ею… — начала было Евгения Корниловна, вглядываясь в него.

— Значит? Это вы? — медленно, самому себе сказал Корсаков. — Вы?

— Я… — с какой-то детской неуверенностью согласилась Евгения Корниловна.

— Да, да! Я вспомнил ваше лицо! — кивал головой Кирилл. — У мамы было несколько фотографий. С вами… В молодости?

Она попыталась рассмеяться, вернуться к себе, той, молодой, какой он видел ее на старых фото. Но в это время Кирилл Александрович сделал несколько шагов к двери.

— Галя уйдет со мной! Она будет жить дома.

Когда Евгения Корниловна попыталась что-то ответить, возразить, остановить его, он только добавил:

— Пока я сам… Окончательно! Все не решу!

Ей показалось, что в этот момент он стал хоть чем-то похож на свою мать.

«Ну, вылитая Машенька!» — чуть не вырвалось из ее уст. Евгения Корниловна закрыла глаза, чтобы отогнать то лицо. Тот день. Чтобы забыть…

«Спастись»!