Карьера

15

Логинова знобило с утра.

«Не надо было ехать за город!»

Иван Дмитриевич вынул из кармана платок — он был почти мокрый…

«Попросить платок у шофера?»

Логинов забился глубже в угол длинной, темной, теплой, машины, но дрожь не проходила.

«Закурить бы сейчас!»

Он бросил курить лет двенадцать назад — врачи запретили. «Не посоветовали».

Да, с годами у него остались в основном начальники — врачи. Их было много — и древние ученые старики в академических шапочках, и совсем молодые (кое-кто из детей знакомых отцов), но главные среди них — тихо говорящие, почтительные, многозначительные — «светские люди» — академики.

Если судить по их наградам и званиям — куда до них каким-нибудь Пироговым и Склифосовским!

Иван Дмитриевич не верил им.

Курить бросил сам, потому что стал просыпаться по утрам с тоской, плохим привкусом во рту и тут же тянулся за сигаретой.

Опротивела зависимость, несвобода от такой малости.

Перемучился, забыл.

А сейчас, в тишине, в тепле мчащейся к Москве, к дому, машины вспомнил, захотелось.

«Жалко старика! Все-таки сын! — подумал он про Корсакова. — На старости-то лет такое…»

Время было к полуночи. Через восемнадцать минут он будет входить в свою квартиру в центре города.

Словно угадав его мысли, машина, идущая впереди, дала недолгий, специальный гудок и чуть прибавила скорость. Шоссе стало свободнее, несколько машин замерло, остановленных сиреной, у края шоссе.

«Мария Алексеевна! Машенька, Машенька…

Зачем он вспомнил сегодня о ней? Грозил ее именем… Даже проклинал!»

Душно было в машине, и пот, кажется, проступил. Все закрыто, мертвый воздух «кондишена» не проходил в легкие.

— Остановись! — постучал он в стекло шоферу. Забыл о внутренней связи… Шофер испуганно оглянулся на него, но Логинов кивком подтвердил свою просьбу.

Остановиться было не так легко. Машины сзади и впереди должны были сделать все одновременно… Передать сведения об остановке постам ГАИ впереди… Известить снимаемые после их проезда специальные посты, «ведущие» его машину от дачи Корсакова.

…Колеса плавно заскользили по более рыхлому — у края — асфальту и остановились, чуть въехав на вечернюю, пыльную зелень придорожья.

Иван Дмитриевич, отказавшись от помощи шофера, сам вышел из машины. Еле заметным движением попросил оставить его одного… Сделал несколько неуверенных шагов по темной поляне, начинавшейся сразу у шоссе.

Потом стало видно отчетливее, глаза привыкли к полумгле.

Свет фар многочисленных машин — и его, и пролетавших по шоссе — скорее слепил, чем помогал ориентироваться в ночном пространстве.

Метрах в ста пятидесяти, в глубине поляны, возвышалось несколько темных молодых берез с невысоким уютным кустарничком. Логинов двинулся к ним.

— Иван Дмитриевич! — услышал он за спиной взволнованный голос нового помощника, молодого парня, которого он взял к себе года четыре назад. (Парень так и не привык к сменам настроения, к характеру Логинова. Боялся его! И, видно, ничего уж тут не поделаешь! Надо менять…)

Логинов не ответил.

Он присел на недавно кем-то обломанную березку, которая напряглась, но выдержала его грузное тело. Машинально похлопал себя по карманам — сигарет, конечно, не было. «Попросить? У них?!» Он вздохнул, глубоко, всей грудью… Во влажном, туманном воздухе было что-то от весенней гари, от томительности ночного одиночества.

Шагах в двадцати, под кручей, притаился огромный в темноте бульдозер, а чуть дальше — еще два трактора… Там уже был снят травяной покров, и земля рыжевато-глинистой жижей растекалась по склону… Пятнелась то здесь, то там, окружая поляну и несколько деревцов на ней.

«Комплекс ВАЗа, кажется, будет?» — вспомнил он, и рука его невольно перестала ласкать влажную, струистую кору березы. Он как бы отодвигал, отдавал ее решенной, невеселой… — что ж тут поделаешь! — судьбе.

Он потянулся и сорвал лист. Машинально растер его в пальцах и поднес к носу. Даже сквозь насморк он почувствовал горечь недавно народившейся зелени, ее жесткий, травяной запах…

«Какой уж тут лес?! Сами же посадили, наверно, недавно… Озеленяли район! — оправдываясь, подумал Логинов. — А комплекс нужен! Жалуются люди…»

Но думал он не об этом. Хоть и слышал, как переговариваются из его машины с Москвой… Видел темные фигуры, толпившиеся около кортежа, и тех, кто, вроде чтобы тоже размяться, углубились в темноту.

Наверняка уже по полному кругу, где в центре сидел он, стояли ребята, охранявшие его.

«Господи! Да кому я, старик, нужен?!»

Сколько раз хотелось ему сказать, крикнуть, отослать их. Но это их работа!

«А для Александра Кирилловича, тогда, в тридцатых, он был, кажется, всем — и единственным охранником, и секретарем, и помощником, и шофером… Это позже, во второй половине тридцатых… «Их» появилось много… Даже чересчур! Но его, Логинова, уже тогда рядом с Александром Кирилловичем не было. Вовремя старик послал его в район… В Верхне-Куровский. Что и говорить — спас его. Спас — удалив от себя!»

Иван Дмитриевич сидел на лесине, опустив плечи, глядя в одну точку! Нет! Ни малейшего волнения не было сейчас в его старой душе. Отдаленность времени, лиц, нереальная жизнь, оставшаяся где-то… Где? Даже разумом понять нельзя. Была жизнь и нет ее — словно никогда и не было!

«Зачем же тогда он вспоминал ее имя? Что за старческие причуды? Что за немочь? Да, он, Иван, любил Марию Алексеевну. Наверно, это было заметно… Но сейчас это все — при чем?! Когда речь идет о судьбе Кирилла! Мало ли, кого он любил в жизни? Боялся? Ненавидел? Жалел?

Жизнь заставляла его прощаться, забывать, жить сегодняшним… Реальным!

Так же, как реален этот комплекс вазовский… И уже нереальны эти ночные березки, среди которых он сидит».

Реальны завтрашние, в 10.00, переговоры с западными немцами. До этого — Нахабин, в 9.15. Военные, в 9.30… И еще…

Иван Дмитриевич потянулся, пружинисто отвел подальше назад плечи. Раз, другой…

Ну, и что? Обычная его жизнь! Не менять же ее?! А то сидит, как полудохлый сыч, где-то в темноте… На развороченных окраинах Москвы!

«Дело надо делать! Дело!» Правы классики…

Он двинулся к машине широким, неслышным шагом. «А то еще в Москве начнут беспокоиться…»

При его приближении люди начали быстро рассаживаться по машинам, взревели моторы. Он сделал шаг, приподнимаясь на небольшой бугорок, и вдруг отчетливо-остро, длинной тянущей болью почувствовал, что ему нехорошо. Не ладно… Не хочется делать еще шаг. И еще… Что нет, не так он должен был уезжать от старика! Что там написал его сын? Кир? Мало, что ли, телеграмм? Все — не проверишь! Пусть себе едет куда-нибудь за границу! Парень грамотный, с характером… Ну, что не бывает? Мало ли на кого не пишут? А Нахабин уж перестарался! Все вместе! Зачем? Закопать?

— Нет?! Зачем?! — негромко, вслух, повторил он.

Логинов стоял в шагах пяти от поджидавших его помощников, и они не могли понять, что остановило его. Он смотрел на них, не узнавая.

— Вам помочь? — двинулся к нему молодой помощник.

— Нет! — быстро произнес и для убедительности покачал головой Иван Дмитриевич. — Нахабина — ко мне.

Сопровождавшие его чуть растерянно, но быстро рассаживались по машинам.

В ночной темноте тяжелый жестяной перестук сильно захлопываемых дверей показался Логинову короткой очередью крупнокалиберного пулемета.

— В Москву? Домой… — машинально спросил шофер.

— Обратно! — покачал головой Логинов.

Понадобилось время, и переориентированный кортеж из трех машин — последние, да будут первыми! — четко, резко развернулся и, плавно набирая скорость, помчался в сторону подмосковной станции, известной своим знаменитым музеем.

«Тогда, в лесу… на воскресном пикнике… особенно хороша была Мария Алексеевна. Как всегда в широкополой белой шляпе, с загорелыми, узкими руками. С плетеной, большой корзиной с провиантом.

А он, Иван, взволнованный еще с ночи, ранним-ранним утром сам запрягал в обкомовской конюшне пролетку… «Персональную…»

Впрягал каурого, молодого Орлика, чистил его до блеска… Вскакивал на козлы и мчался по тихому, утреннему городку к их дому на улице Гарибальди.

Обычный деревянный особнячок с мезонином…

А они уже ждали у калитки. Корсаков в белом коломенковом костюме. И конечно она… «Она!»

Нет, ни одна женщина на земле не умела так смотреть на него! Она словно обнимала его взглядом. Его, здорового, рыжего, ражего двадцатитрехлетнего мужика.

Мужика, который был без памяти влюблен! Покорен и усмирен!

В высоком, светлом кедровом лесу они собирали орехи.

Позже разводили костер…

Соревновались с Александром Кирилловичем в стрельбе.

«А Кир… был еще только «в проекте?! — очень ясно и бесстрастно подумал Логинов. — И в далеком проекте».

…Потом ели похлебку, которую всегда готовили мужчины.

Тоже соревновались… Впрочем, они всегда соревновались — в стрельбе, в шутовской борьбе, в ловкости, меткости, силе.

Но почти всегда побеждал Александр Кириллович. Тогда он был еще и быстр, и резок. По-особому, по-мужски, расчетлив и ловок. Много раз он бросал на лопатки Ивана, который доверчиво надеялся на свою медвежью силу. Но, подкошенный незнакомой подсечкой, он иногда летел этак метров на десять. Мария Алексеевна только чуть улыбалась. Не обидно! Жалея его…

А он был готов снова и снова бросаться в соревнование, в борьбу.

Но она же останавливала его: «Хватит, Ваня! У вас уже глаза красные! Вот мой платок! Вытритесь, пожалуйста!»

И Логинов чувствовал себя действительно потным, несуразным… А Александр Кириллович, издали, все посматривал на него. Чуть внимательнее, чем надо… Даже словно любовался им. Смешно, но Ивану тогда казалось, что он не чужой им. «А что? Какой-нибудь племянник из дальних? — Так, наверно, они его тогда и воспринимали?!»

В сумерках, у потухающего костра, говорили откровенно. Жадно обсуждали все, что творилось в стране, в их крае… в Европе. Иногда Старик и Машенька, незаметно для себя, переходили на французский, и он, втайне, обижался. Обижался на себя — «никак не дойдут руки до языков».

Сейчас, в старости, он тоже говорил — только по-английски. Да и то плохо.

— Нахабин… — доложили по внутренней связи. Логинов поднял трубку.

— Вы где? — спросил Логинов.

— В театре. Я вам нужен?

Логинов промолчал.

— Может быть… Завтра утром? Как договаривались?

Логинов снова промолчал.

— Куда мне приехать?

— На дачу. Я буду там через пятнадцать минут.

— К вам? — после короткой паузы услышал он озадаченный голос Нахабина.

— Нет. Я буду у Александра Кирилловича. У меня — все!

Он хотел было положить трубку, но понял, что Нахабин хочет еще что-то сказать.

— Надо кое-что прояснить… Еще сегодня, — голос Логинова оставался ровен.

— Я… Я не один, — вдруг выпалил Нахабин. — А, ладно! Может быть… И к лучшему?! Выезжаем!

Логинов положил трубку.

«Не один?! С кем это он?»

Для Ивана Дмитриевича, в силу его положения, не было особенных тайн в личной жизни его ближайших сотрудников. В душе он мог одобрять или не одобрять их поведение, изменение семейной жизни, нравы, вкусы… Если это не переходило границ дозволенного в их кругу, он не считал возможным делать замечания своим товарищам, проверенным и много работающим. Жена Нахабина, немолодая, полная, чуть глуховатая дама, с серьезным, недобрым лицом, кажется, научный сотрудник, как-то полгода назад просила его не применять к Олегу никаких мер воздействия.

«Мы разводимся по-доброму… По обоюдному согласию».

Тон, каким были сказаны эти слова, опущенные глаза, дрожащие пальцы скорее говорили об обратном. Но Олег Павлович, очевидно, был подлинным хозяином в своей семье. Даже развод был принят в его семье с покорностью.

«Значит, он хочет познакомить меня со своей новой?.. Это как-то некстати!»

Логинов улыбнулся. Он любил Нахабина. Ему казалось, что в их отношениях есть что-то общее с отношениями Корсакова и его самого, лет сорок назад.

«И пришел он ко мне, в какой-то степени, со стороны Машеньки!» Когда-то, теперь уже очень давно, он заехал на квартиру известного ученого, жена которого была ближайшей подругой Корсаковой. Через нее — он знал это твердо! — можно было передать помощь их семье. Жена академика познакомила его со своим племянником. Отличником. Этаким спортивным, подтянутым, сверхэнергичным и одновременно очень стеснительным парнишкой — скорее еще школьником!

Машины почему-то тогда не было у Ивана Дмитриевича…

Логинов повернулся на подушках и рассмеялся.

И не могло быть! Он же и москвичом тогда еще не был! Евгения… да, да, Корниловна, послала мальчишку за такси. А пока он бегал, долго рассказывала об Олеге. Об уникальном характере, о медалисте, спортсмене, гордости и радости их семьи, которая своих детей не имела.

Олег помог ему донести вещи до вокзала, перенес их в купе.

С достоинством ответил на обычные, необязательные вопросы взрослого к подростку. Но отвечал как взрослый отвечает взрослому, чем даже немного смутил Ивана Дмитриевича.

На вопрос, кем собирается стать, подумал и ответил не сразу: «Не знаю… Но, наверно, придется двинуться в сторону проблем руководства. Многое пока мне не нравится. А смиряться? Это не в моих правилах!»

Смешной, детский разговор, а запомнился Логинову… Он присматривался к нему и в другие посещения. Как-то, не застав Евгению Корниловну, долго беседовал с академиком. Тот тоже очень хвалил Олега. Замолкал, когда не мог найти точного определения этому нелегкому, устремленному характеру.

— А если его — в науку? — спросил его Логинов.

— Нет! — замахал руками академик. — Совершенно конкретный стиль мышления. Императивный, жесткий. Добивающийся своего любыми путями. В науке… Такие люди могут быть опасными.

— Почему?

— Они очень быстро… Не понимаю, правда, как… Занимают руководящие должности. И тогда — совсем плохо!

Логинов посмотрел на старого человека.

— Вы, конечно… Директор института? — спросил Иван Дмитриевич. Он не мог себе представить, чтобы такой знаменитый ученый, академик, не обладал и соответствующей властью.

— Нет! «Конечно!» — улыбнулся академик. Ивана Дмитриевича это разочаровало и вроде бы задело.

— Почему — «конечно»?

— Просто развитие науки… — начал не сразу муж Евгении Корниловны. — Впрочем, так же как и развитие общества, имеет свои законы. А развитие власти… Не только научной. Даже политической — имеет другие, собственные законы! Иногда они совпадают. Но чаще всего — нет!

— Вы имеете в виду…

То были времена совсем недавней смерти Сталина… Приближающегося разоблачения культа, и на это намекал Логинов.

— Вот именно! — обрадовался такому легкому примеру ученый. — В определенные периоды развитие общества и развитие власти — едины, но, как правило, обязательно наступают времена, когда они входят в противоречия. И как бы велики ни казались бастионы, величие, даже божественность власти — она неумолимо гибнет, как только приходит в противоречие с развитием самого общества.

Академик замялся, пожевал седой короткий ус. И снова улыбнулся.

— Вот и Иосиф Виссарионович! С ним тоже… А ведь очень неглупый, по-своему, человек. На меня он всегда производил приятное впечатление. Такой обходительный был… господин. Ну, да ладно! Вы теперь в Москве?.. Вот, вам и карты в руки!

Вернувшаяся и искренне обрадовавшаяся Логинову Евгения Корниловна не знала, куда усадить его, чем накормить. А напоследок, прощаясь, шепнула: «Не забудьте… Олежку! Это не только я вас прошу… Я и от Машеньки — прошу!»

Словно знала, чем можно пронять его тогда уже немолодое, ожесточившееся мужское сердце.

Нет, не привечал он тогда Олега Павловича! Забыл о нем и считал это нормальным. «Жизнь сама просеет, разберется… Кто есть кто»!

Но когда, лет через пятнадцать, увидел его на собрании московского актива, все-таки осведомился, чем вчерашний «вундеркинд» занимается. Оказалось, он был одним из секретарей довольно важного райкома.

«Неплохо! — отметил про себя Иван Дмитриевич. — Достойно…»

И еще мелькнула злорадная мыслишка: «но для вундеркинда-то — не очень! Не густо…»

Какое-то двойственное чувство осталось после этой встречи.

Через неделю Нахабин неожиданно оказался у него на приеме. Ничем не намекнул, что они давно знакомы. Предложил довольно сложное, даже дерзкое дело… С Академией наук у его райкома были кое-какие трения. Не очень считался президиум Академии с местным райкомом… Нахабин предложил провести совместное заседание бюро райкома и президиума Академии. Те, похоже, готовы были посмеяться над ретивостью молодого секретаря, но, когда его поддержал Логинов, совместное заседание состоялось. Было бурным, со взаимными обидами, репликами в повышенном тоне. Но пользу принесло! Некоторая «вольница» старых научных светил была пообрезана…

Иван Дмитриевич улыбнулся, представляя себе, как этот мальчишка — Нахабин — жестким, срывающимся голосом призывал вспомнить какого-нибудь восьмидесятилетнего ученого, что помимо того, что он академик и член президиума, но еще и член партии.

«И это! может быть, важнее!»

На Нахабина посыпались «телеги» от недовольных ученых. Но президента Академии все-таки сменили — тот, действительно, был болен и не мог работать с полной отдачей в самой важной для страны сфере науки.

С переменой президента имя и акции Олега Павловича так выросли, что Логинову уже нетрудно было взять его в один из отделов, который он курировал. Как-то само собой получилось, что через пару лет он стал заместителем, а еще через пять заведующим одним из важнейших отделов Центрального Комитета.

Теперь это был уже опытный, можно сказать, кадровый партийный работник.

Однажды, лет семь-восемь назад, в доме у Нахабина Иван Дмитриевич встретил пожилую, располневшую, совершенно седую Евгению Корниловну. Был ласков с ней, но она уже не позволила себе напомнить о Машеньке. Наверно, слишком велика была теперь разница между ними. Она знала, что последние годы Логинов сначала изредка, а потом все чаще и чаще встречался с Александром Кирилловичем.

Это началось не тогда, когда Корсаков был реабилитирован и даже еще несколько месяцев работал… Просто как-то не сходились их пути! Да, и не искал Иван Дмитриевич встречи со своим бывшим учителем, шефом, другом.

Он позвонил Александру Кирилловичу через много лет, когда узнал, что Мария Алексеевна умерла. Хотел выразить соболезнование. Корсаков сказал: «Приезжай».

И он приехал…

Машеньку уже день, как похоронили. Сын с семьей летел в Европу, где Кир начинал работать в ооновской организации. Старику была нужна помощь… Его вечная гордость и одиночество сыграли с ним невеселую шутку. Обломилась, оторвалась с Машей, рухнула половина жизни!

Время словно раскололось… Даже сын был уже в новом времени. А в том, с которым ушла Мария Алексеевна, оставался он один. И может быть, еще Иван Дмитриевич.

Они просидели почти целый вечер. Александр Кириллович даже выпил немного коньяка из старинного, пузатого, наполеоновского бокала. Слушал разговорившегося, помолодевшего Логинова, изредка сам задавал вопросы. Оказалось, он был гораздо более в курсе дела, чем могло показаться. Не высказывал ни одобрения, ни порицания. Ничего не просил… Просто смотрел и смотрел на Логинова. Под этим взглядом Ивану было почему-то спокойно, надежно. Иван в первый раз чувствовал себя расплатившимся, вернувшим долг.

«Смешно! Но еще… И оправдавшим ожидания!»

Как он ни пытался перейти на более близкий, другой тон, Корсаков по-прежнему разговаривал с ним не как с Логиновым… Может быть, даже не как с Иваном Дмитриевичем. А просто — с Иваном! Конечно, не тем, давним, молодым, но все равно как со ставшим взрослым, самостоятельным, но учеником. Продолжателем… Реализатором… Толкователем, что ли, его… ЕГО ДЕЛА.

— Приезжай. Пока я жив! Другого такого дома… У тебя не будет, — сказал старый Корсаков на прощание. — Дай я обниму тебя! Ванюша…

Он обнял Логинова и, не оглядываясь, пошел в дом. Сопровождавшая Логинова до калитки седая, полная, серьезная женщина на прощание также спокойно повторила: «Приезжайте, Иван Дмитриевич. Вам надо иметь… Такой дом».

Логинов неожиданно поцеловал ее плотную, еще сильную руку.

— Ему нужны вы. Он же не старик! — Она задумалась и тихо добавила: — Он — хранитель.

И действительно, после того вечера Логинову как-то незаметно, но явственно — хотя бы для самого себя! — стало легче жить.

«Ни много ни мало — «Легче жить?!»

Корсаков только слушал его. Но по тому, как он слушал, Логинов мог догадаться — когда старый Корсаков не одобряет его действия, мысли, решения. А для Ивана это был уже сигнал! Если так, надо было снова и снова возвращаться к вопросу. Раза два Логинов решительно менял свое мнение по трезвому, — после беседы со стариком, — размышлению. Каждый раз это было хорошо, умно, дальновидно.

«Я не могу тебе навязывать своего мнения, — сказал однажды Александр Кириллович, выйдя на минуту из своей обычной внимательной отчужденности. — В течение двух десятков лет я мог… И реально решал, как двигаться нашему обществу… Не один, конечно! Но и мой голос был тогда… Не из последних».

Он отодвинулся от стола, усмехнулся, хлопнул красивой, мускулистой рукой по колену.

«Примерно столько же лет… Я расплачивался — за свои решения! Не всем выпала такая честь. Мне — да!» — Он засмеялся. Как всегда коротко и громко.

— Так что я нахожусь в сложном положении. С одной стороны — у меня есть опыт решения вопросов… С другой стороны — вот они шишки… Которыми со мной расплатились!

Он снова стал серьезным, даже мрачным.

— Не хотелось бы… Повторять? — осторожно, серьезно спросил Логинов.

— Хотелось… — неожиданно горячо ответил старик. — Поздно!

— А мне — не поздно?

Логинов спросил это, надеясь услышать веселые, шутливые слова. В ответ было только молчание. И внимательный долгий взгляд.

Потом пили чай…

Уезжая от старика в тот раз, Логинов понял, что их соревнование, оказывается, продолжалось. Но теперь — не из-за женщины.

Конечно, Иван Дмитриевич давно понял, что старик услал его тогда в Верхне-Куровский райком не только для того, чтобы Логинов начал самостоятельную жизнь. Знал он даже, что Машенька проплакала всю ночь, узнав от мужа, что Ваня покидает их… Уж она-то, и душой и немалым своим горьким опытом, знала, что их расставание — тоже навсегда.

Когда это стало возможным, она написала Ивану Дмитриевичу длинное, вроде бы спокойное письмо со словами благодарности за помощь в трудные годы. Писала о сыне, о Кире… «Что он, слава богу, заканчивает институт. Что она рада тому, каким он вырос». Ни о чем не просила Ивана Дмитриевича, даже наоборот. Но в самом письме была какая-то тень окончания их отношений, отдача долгов. Прощания…

В «постскриптуме» она написала несколько слов, которые заставили Логинова закрыть глаза и сидеть несколько минут в горьком оцепенении.

— Иван Дмитриевич! — голос шофера вывел Логинова из оцепенения.

— Что?

Молодой помощник открыл дверь машины.

— Там какая-то дамочка врезалась в ворота. Может, вы пройдете прямо в дом? Пока мы с ней разберемся?

Логинов оперся о протянутую руку помощника и вышел на воздух. Закружилась голова от ночной, пронзительной свежести.

«Да! Так бы и задохнуться — от ночного воздуха! Да! Только очень немолодой человек… Может так подумать?!»

Шагах в десяти от него стояла чем-то раздраженная, красивая женщина. Наверно, владелица «Жигулей», знакомая хозяев дачи, к которым она так поздно приехала.

Лицо женщины показалось ему знакомым, и он машинально кивнул. Она попыталась двинуться к нему, но ее тут же закрыли фигуры его охранников.

Около калитки, как обычно, стояла невозмутимая, приветливая Февронья Савватеевна. Он, неожиданно для себя, взял ее под руку, и они молча пошли в дом. Старая женщина еле заметным движением, а может быть очень тихим, нерасслышанным словом, поблагодарила его. Ивану Дмитриевичу стало спокойно, уютно, тихо. Значит, он прав, что вернулся! Не зря не отпускали его весь вечер мысли о прошлом!

«Ах, какая глупость! Какая «дешевка» рискового, ярого карьериста!» — вспомнил он слова старого Корсакова, когда сам, не придавая значения, как о давнем курьезе, рассказал ему о выходке Нахабина с академиками…

Может быть, первый и единственный раз за все время их беседы Александр Кириллович взорвался.

— Я пригласил… одного человека? По делу… К вам? Это очень рассердит? Нашего…

Логинов не успел окончить фразу, как Февронья Савватеевна кивнула головой, словно знала о чем речь.

— Да, да… Галя, внучка, звонила. Они сегодня заедут.

— С кем заедут?

— С вашим… товарищем!

Логинов остановился посреди дорожки.

— Так… Это?

— Я предупредила Александра Кирилловича…

— А он?

— Я предупредила!

Пожилая женщина снова взяла его под руку, и он уже с каким-то другим, более сосредоточенным чувством пошел к дому.