Карьера

1

Да! Кирилл Александрович мечтал только об одном — чтобы они быстрее уехали. Наконец, уехали!

— Па… — вошел в комнату Генка. Вся его длиннющая, трепетно-коварная личность шута и любимого ребенка изображала нижайшую просьбу. — Можно, я возьму твою замшевую куртку?

— Она же на тебе, как на пугале, будет висеть! — всплеснула руками Марина. Кирилл молчанием поддержал жену.

— У меня плечи широкие, — сразу же перешел на свой полуплачущий-полувизгливый тон Генка. — А застегивать не обязательно!

— Все равно! Как на пугале! — Марина причесывалась перед старинным бабушкиным зеркалом.

Генка, подмигнув Кириллу Александровичу, получил молчаливое согласие. На ходу чмокнув мать, отчего она просияла, побежал за курткой в спальню.

— Два идиота! — развела руками Марина и посмотрела на мужа и сына. — Мы тебе тут же телеграфируем… Из Гагр, — она села на подлокотник кресла, прижалась к мужу. — Не волнуйся! Все образуется. Все даже к лучшему…

Она почувствовала, что Кирилл вздрогнул, словно неосторожно коснулись открытой раны.

Из ванной комнаты, уже почти готовая, «в штукатурке», появилась девятнадцатилетняя Галя. У Кирилла стеснилось в груди от жалости к дочери. Хоть самую малость материнского передалось бы ей! Полуженщина-полудевочка… Она надела плащ и невидяще посмотрела на мать.

— Ну? — еле слышно сказала она Марине.

— Ну что «ну»?

— Зачем ты меня вытащила из ванной, если еще рано… — на той же недовольно-болезненной ноте проговорила дочь.

— Или носи длинные юбки, или следи за собой…

Она дернула комбинацию и чуть не оборвала подол.

Галя нехотя посмотрела вниз и потянулась к шкатулке с дамскими принадлежностями.

— Что ты хочешь делать?

— Прихвачу английской булавкой.

— Господи! Сколько тебя можно учить!

Марина быстро расстегивала на дочери дорожный костюм.

— Ма-ам, — лицо Гали исказилось, стало почти плачущим, детским.

— Что? — вдруг испугалась мать.

Она коротко глянула на Кирилла Александровича и толкнула дочь в ванную.

Кирилл Александрович чувствовал, что покраснел… Да, его дочь стала женщиной.

— Ну как? А-а? — вопросительно и восхищенно кричал и кривлялся перед ним Генка. — И совсем не велика! Даже в плечах жмет. У меня плечи шире, чем у тебя…

Он высунул язык, дразня отца.

— Не ори, — еле слышно попросил Кирилл Александрович, отмахиваясь от старающегося боднуть его головой Генки.

— А можно я ее и зимой поношу? — клянчил, морща нос, счастливый и абсолютно равнодушный ко всему остальному миру сын.

— Сбегай вниз! Посмотри, не пришла ли машина? — наконец, смог отпихнуть он это сияющее, румянощекое, иссиняглазое родное существо. — И не закапай! Не замажь куртку там, на юге, — пригрозил убегающему Генке.

— Только коньяком и шашлыками! — передразнивая его, ответил тот и, громыхнув дверью, уже летел по лестнице, прыгая через три-четыре ступеньки.

Кирилл Александрович отвернулся к окну, чтобы скрыть вдруг навернувшуюся слезу.

«Спать надо меньше… меньше! — почти со злобой на самого себя подумал он. — Что за дурацкая расслабленность… Ч-черт!»

Он стукнул кулаком по мягкому подлокотнику и почувствовал, что кто-то смотрит на него. Жена стояла в дверях и, как всегда, всё понимала.

— Иди, иди… — сказала она дочери. — Возьми сумки. Не все же мне тащить.

— А Генка? — недовольно протянула Галя. — Он, как всегда, налегке, да?

— Генка возьмет оба чемодана!

Мать быстро потушила пожар дочернего недовольства. «Неужели так будет всегда?» — спросил себя Кирилл.

— Ну? — вздохнула Марина, обнимая мужа за талию. Он зевнул и с удовольствием потянулся в ее объятиях.

«Точь-в-точь как Генка»», — одновременно подумали они.

— Что ты улыбаешься? — засмеялся он.

— А ты?

— Это даже лучше… что мы уезжаем, — Марина вдруг рассердилась. — В конце концов, не терять же мне отпуск из-за твоих… из-за наших…

Хотя Марина и поправила себя, Кирилл Александрович понял, что ее ни на мгновение не покидало беспокойство.

— Ты — дурак! — коротко и серьезно сказала Марина. Она внимательно, оценивающе смотрела на него. — Красивый, умный… Мужик на все сто! Да дурак.

— Ты не экономь там… Не нужно этого! — сказал Кирилл Александрович, и сама мысль, что они, его семья, могут оказаться в новом, непривычном для них положении, кольнула его.

— А это уж совсем не твое дело! — подняла голос Марина. — Тоже мне Онассис! Ты лучше отремонтируй машину, а то вон такси приходится заказывать. А наш папа — «золотые руки» — слава богу! — хоть бы наконец научился отличать руль от стартера. Ты дождешься, что Генка отканючит у тебя «Волгу»?!

— Этого не будет, — слабо запротестовал Кирилл Александрович.

— А зачем, ты думаешь, он права получил?

— Мотоспорт! Это совсем другое дело…

— Господи! Ты хоть бы иногда слушал, что твои дети говорят по телефону?!

— Мама… Уже без десяти! — в дверях появилась Галя. Кирилл Александрович заметил, что дочери жарко — на слабо веснушчатом носу блеснула капелька пота.

— Сейчас… Займись чем-нибудь. Сейчас! — Марина замерла, потеряв мысль.

— Тимошин — первое! Нахабин второе… В крайнем случае — иди к…

Она минуту смотрела на него, как командир смотрит на хилого новобранца, которому поручено важнейшее задание. А больше поручить некому!

— Ма… Может, я успею выскочить в аптеку?

— Если понадобится, по дороге остановимся. — Кирилл Александрович понял, что Марина снова сорвала злость на дочери. Как всегда, не на нем.

Он посмотрел вслед уходящей жене, подошел к дочери, обнял, осторожно расстегнул ей воротник. Она вздохнула и подняла глаза на отца.

— «Га-Га-Га…» — повторил он ее ласковое, им придуманное имя, и Галя потянулась к нему всем существом — тонкокостным, узким!.. Но все-таки не всем… Ее неяркие, открытые глаза, наоборот, чуть отшатнулись от его взгляда. От возможного вопроса.

— Вспотела ты… — только и нашел что сказать Кирилл Александрович. Осторожно повернув к себе ее лицо, улыбнулся. Хотел вытереть платком ее лоб. Наклонился и осторожно поцеловал дочь в нос, почувствовал губами соленую капельку пота.

— И еще… и еще, — попросила она, издалека улыбаясь, повторяя и напоминая их игру в детстве. В ее детстве.

— И вот здесь! И вот здесь… — нежно, чуть касаясь, целовал родное светлое лицо с видными вблизи голубыми прожилками Кирилл Александрович.

Дочь ежилась, весело морщилась и, наконец, прижавшись к нему, провела ладонью по его щекам.

— Сколько же раз в день вам приходится бриться? — вдруг спросила Галя.

— Кому нам? — не понял отец.

— Мужчинам.

— Почему ты об этом…

— Не надо, отец, — остановила она его и даже подняла руку, словно защищаясь. — Ты ведь… не то, что мать.

Галя повернулась к нему и попросила:

— Если я тебе позвоню оттуда… ты выполнишь одну мою просьбу? Только ничего не спрашивай! Просто передашь… по одному телефону…

— Конечно, конечно… — Кирилл Александрович кивал головой и чувствовал страх. Изначальный, подпольный, родовой… Страх отца.

— Только никому ни слова! Главное, маме.

Они знали, что Марина, мать, уже где-то близко. Что она слышит… Не подслушивает, а именно слышит, словно настраиваясь в нужное время на нужную волну. Это было всегда, когда касалось чего-то важного в жизни Генки, Гали. Его самого. Каждого в их доме.

— Не надо так говорить. Ты больше доверяй маме…

Кирилл Александрович понимал, что он говорит это уже не только дочери, но и оправдывается перед женой.

— Это что еще за «монти-понти»? — сказала Марина, входя в комнату. «Монти-понти» — так называли в их семье нежности, прилив неистовой, детской ласковости, которая когда-то нападала на всех. Когда дети были маленькие. Эти нелепые, ничего не значащие для всего остального мира, слова появились в их семье, когда по утрам Марина притаскивала к ним в постель четырехлетнюю Гальку, и тут же звонким, «базарным» ревом требовал своего участия в утренних нежностях двухлетний Генка. Не было никакой четырехкомнатной квартиры, а была огромная комната с купидонами и эркером; шесть семей за высокой, с гофрированными, закрашенными темной краской стеклами, дверью, очередь по утрам в туалет. И почему-то помнилось все время утро. «Утренний заряд бессмертия…» Шестой этаж. Солнце. Прохлада старинного переулка. Начало себя, жизни. Свежая горечь честолюбия и упругость всего тела, которое, казалось, еще продолжало расти, матереть, захватывать мир.

— В конце концов, вы когда-нибудь уедете? — почти закричал Кирилл Александрович и, словно рубя шашкой, взмахнул рукой.

— О!.. Я же совсем забыла позвонить твоему отцу, — не обращая никакого внимания на его крик, озабоченно сказала Марина.

— Все равно «Хавронья» его не позовет… — но жена уже заканчивала набирать номер.

— Есть же какой-то долг?! Мы ведь уезжаем, — Марина собиралась для разговора и вдруг озаренно улыбнулась — на другом конце подняли трубку.

— Февронья Савватеевна? Добрый-добрый день… — И короткий, какой-то заискивающий смешок.

Кирилл Александрович стоял у окна, отвернувшись. Он представил своего отца, сидящего в дальней комнате на даче. Телефон специально стоял в передней, чтобы он не слышал звонков. «Почему нельзя было провести к нему второй аппарат? И вообще! Что за манера ставить телефон почти в сенях? Что, трудно купить шнур подлиннее?»

Февронья Савватеевна, с розовой кожей под редкими белыми волосами. Громоздкая, умная, выдержанная, терпеливая до фантастичности. Бывшая учительница из Бодайбо… Старая дева, семи десятков от роду вышедшая замуж за свою первую любовь. Отцу-то уж сильно за восемьдесят. Скоро почти юбилей — восемьдесят пять. Как всегда, дадут орден. Последние годы о нем помнят, как будто его имя записано в святцах.

— А Александра Кирилловича нельзя попросить к телефону? Ах, отдыхает?

— Да что ты с ней цацкаешься! — не вытерпел Кирилл Александрович. — Нет — так нет!

Жена скосила на него невидящие глаза и продолжала на той же ровной, родственно-сладостной ноте.

— Да! Кирилл обязательно к вам заедет…

Марина глазами задала вопрос — «когда»?

— «Ужо». Днями! — отмахнулся он.

— Да, да. Один остается… Ну, вы же знаете мужчин?!

«Тоже… Нашла Манон Леско из Бодайбо!»

— Ох, если бы я все вам могла рассказать? — вздохнула светская Марина. И тут же сделала «страшные глаза» — Кирилл рванулся, чтобы выдернуть шнур.

Искренне испугавшись, она быстро закончила разговор и теперь сидела в глубокой задумчивости.

— Что ты имеешь против нее? Она спасла нас. В конце концов, спасла твоего отца. Кому нужен старик после второго инфаркта. Она бросила все — дом, работу, друзей. Примчалась по первой же нашей телеграмме. Это же подвиг… Подвиг простой русской женщины…

— Поехали! Поехали… — Генка распахнул входную дверь и стоял на пороге с выпученными глазами, с открытым от бега ртом.

— Ну, что ты орешь?! Почему ты всегда орешь? Что случилось? Такси пришло? Подождет!

Марина срывала зло на сыне.

— Ну, там же деньги набегают! На счетчике, — оправдывался Генка.

— С каких это пор ты стал заботиться о наших деньгах? — Марина все-таки встала и пошла собираться.

— А чего ты на меня орешь? — перешел в наступление сын.

— Ну, ладно! Ладно… — повысил голос Кирилл Александрович и вышел в коридор. Обнял сына за плечи и дружески встряхнул, мол, хватит.

— Она всегда так! Первая… — Генка отвел глаза и суетливо стал подтаскивать к двери чемоданы, сумки.

На замшевом пиджаке сзади, ближе к плечу, тянулась белая меловая полоса, словно он крался вдоль побеленного забора.

— Вот, и давай тебе свои вещи… Уже вымазал! — Кирилл Александрович хотел быстро, незаметно для матери, отряхнуть пиджак, но Генка вздрогнул от его прикосновения.

— Что с тобой? — тихо спросил отец.

— А чего… — сын отвел глаза. — Ма! Ну, едем, что ли?

Кирилл Александрович сдержал себя, опустил веки. Тело его, от макушки до пят, от тренированного усилия налилось спокойствием теплоты и словно замкнулось в себе. Он стоял около высокого, бабушкиного зеркала с чуть заметными помутнениями в углах: очертание его фигуры, его плоти, на короткое, легкое мгновение освобождения сознания показалось ему независимым от него самого. Просто длинный, замерший силуэт…

…Усадив своих в такси, он удивился, когда Марина задержала его голову и еще раз поцеловала в лоб. Так целовала раньше, давно, мать на прощание.

— А если захочешь, махни на все рукой и прикатывай к нам. Дети будут рады…

«Они уже давно не дети!» Он только кивнул и улыбнулся жене нетерпеливой, извиняющейся улыбкой.

Когда машина сворачивала за поворот, Кирилл увидел, как Марина повернулась на заднем сидении и смотрела на мужа.

«Не на ту лошадь поставила», — вспомнились ему, переданные услужливым товарищем, слова, сказанные ею на курорте в откровенной, пьяноватой беседе. Десять лет назад, — значит, в семьдесят втором году.

Он помнил, что ему надо звонить в назначенное время. К «очень важному государственному лицу»! Он не видел его лет восемь… Надеяться на легкую беседу было глупо! Тем более от него самого уже, наверно, пахло просительством. Но все же Кирилл не двигался с места. Был первый после весенних шатаний действительно теплый, уже влажно-душный день; солнце светило, как сквозь марево, и пыльный, в выбоинах, асфальт, казалось, прогибался под каблуками. От этой всеобщей уличной разморенности пахло чем-то издавна знакомым. За почти четыре месяца, которые он был уже в Москве, первый раз не разумно, не внутренним приказом — «смотри, ты снова, через семь лет, дома», — не удивлением от сменившегося московского пейзажа или часто нелепых, сверхсовременных, — пуще европейских модерновых зданий, — а покоем обыденности, растворенности в новой старой жизни он признал свое возвращение.

Он медленно повернулся и посмотрел на свой двадцатидвухэтажный, со сверкающими панелями, франтоватый дом. Он рассчитан, максимум, на пятьдесят лет. Какая-то тщеславная и наплевательская на человеческую жизнь, на сам род человеческий, на вечность суетность была в этом доме. Даже мемориальную доску глупо прибивать здесь. Что там аристократы средневековья, простые крестьяне и те строили дома на века. Следующие поколения перестраивали, улучшали, приближали к новой жизни. Дом — это целая история рода, цепочки людей, из вчера в завтра.

Кирилл Александрович очень ясно представил себе этот бесконечный поток людей, как походные колонны в меркнувшем свете военной кинохроники. Как и там, эти колонны никогда не отступали, не шли назад, а уходили туда, за горизонт. В сегодня и дальше. Дальше… через его жизнь, через этот оцепеневший сумрак, через границы города, рода, через беззащитность и сохранительный инстинкт одной, даже его собственной жизни. Может быть, только в этом и было его собственное бессмертие, его, К. А. Корсакова. Нет, не «твари дрожащей», каким боялась воспитать его мать за долгие тринадцать лет отсутствия отца, в самые главные годы жесткого мальчишества.

«Стоп!» — приказал он сам себе.

Двенадцать с половиной лет прошло со смерти матери, и он научился не думать о ней. Кирилл Александрович знал, что позволь он себе эту слабость, и воспоминания затопят его, сомнут. «Я!.. Я… Один я!». Нет, не только он виновен в ее смерти. Это было бы проще, облегчающе, адвокатски просто. Возьми весы, положи на одну чашу свою вину, на другую возраст, жизнь, эпоху. Атеросклероз… Последнюю судорогу не успевшего схватить кусок воздуха уже синеватого рта…

…Годы рождения и смерти на мраморной плите. Вечное, обыденное отделение живущего от умершего. За границу его жизни, за ритуал похорон, за слова соболезнования тогда ушла не ее — его жизнь.

Огромный — солнечный, нищий, детский кусок его жизни, словно отрубленный гигантским топором мясника… Со стуком, хрястом удара по колоде… Удара земли по крышке гроба.

Легкая пробежка ее пальцев — ото лба до макушки… Улыбка обоюдного счастья в тот самый далекий, уносящийся в сон, миг детства.

Последняя его защита на этой земле…

Кирилл Александрович брел к своему подъезду и не сразу понял, почему рядом сверкает вода. Льется с шлепающим, сухим стуком на замусоренную землю палисадника.

— Ведь пока не обольешь — не увидят? — кричал ему молодцеватый, в джинсах, демобилизованного вида, дворник.

— Это не твой парень… такой длинный? — спросил он Кирилла Александровича, закуривая из его пачки.

— А что? — насторожился Корсаков.

— Два каких-то хмыря его искали, — со значением сказал парень. — Вроде бы заметили его. А он через забор и во двор. Они за ним. Но у твоего же ноги длинные, как у кенгуру.

— А он, думаете, знал их? — не сразу, спокойно спросил Кирилл Александрович.

— За это — будь спок… — доверительно сообщил ему дворник. — Но вообще-то мы за своих всегда вступимся. Понимаем, что за народ в этом доме живет. Недаром меня… сюда взяли.

Попрощавшись, Корсаков вошел в подъезд. Когда он доставал почту из ящика, заметил, что у него дрожат пальцы. Первая, спасительная мысль, что Генка все-таки уехал, — он же сам это видел! — успокоила его.

В подъезд вошли два парня. Один, лет тридцати, в аэрофлотовской куртке, но в пляжной кепке с длинным козырьком на низком лбу… Другой, поменьше, помоложе, с ангельски-неприятным желтым лицом.

Кирилл понял, что это те… двое. Волнение, как боль, ушло куда-то вниз, в поясницу, горячим, ноющим жгутом перехватило основание позвоночника.

— Ну, курва… Малолеток! — словно вспарывая себя злобой, длинно выругался «Ангел».

Корсаков стоял, по-прежнему сжимая в руках скомканные конверты. Наверно, в его лице было что-то выдававшее его волнение, потому что «аэрофлотовец» неожиданно глянул ему прямо в зрачки.

— Вам кого, собственно, нужно? — тихо и спокойно прозвучал голос Кирилла Александровича. Он не спеша поднимался по ступенькам к лифту.

— Не тебя! — вернулся вспотевший, вытирающий лицо «Ангел». Оба невольно насторожились.

— Еще раз попадетесь на глаза… — неожиданно спокойно и тихо сказал Корсаков. — По стене… Разотру!

В подъезде было так тихо, что стало слышно, как от ветра чуть позванивает стекло в плохо пригнанной раме.

В их глазах Кирилл Александрович увидел, что они поняли, чей он отец.

Когда за ним закрылись двери и лифт двинулся вверх, Кирилл Александрович ощутил, что опасность снова рядом. В который раз в его жизни.