Карьера

6

У него не было обиды на отца. Какая уж тут обида?! Старый, даже очень старый человек… Борющийся за последние три-четыре года жизни. Все правильно! И то, что «Хавронья» рядом с ним, тоже правильно!

Он свернул в высокую, холодноватую аллею и, невольно вздохнув, поднял глаза. Две птицы, гоняясь друг за другом, перелетали с ветки на ветку. В вышине колыхались темно-зеленые верхушки… Навстречу ему брели по тропинке две пожилые с сумками дачницы в цветастых платьях. Пылила протоптанная экскурсантами дорога…

Он просто хотел, чтобы его пожалели, а жалеть было некому! Приказать себе собраться, отбросить все эти мысли он, конечно, мог и знал, что сделает это чуть позже, но сейчас почему-то не спешил, как бы играл с самим собой.

Кирилл остановился, полез в карман за сигаретами и очень явственно понял, что ему совершенно некуда спешить! Дома его никто не ждал… Лина давно вернулась в Москву! А к отцу возвращаться было бы просто нелепо. Он машинально подумал, что за долгие годы он так и не посетил знаменитый музей. Он даже было сделал шаг-другой, чтобы свернуть к нему, но остановился, закурил, усмехнулся про себя и почему-то сошел с дороги и бросился в траву. Несколько минут он лежал, опустив лицо на сложенные руки, и блаженно ни о чем не думал. Только слышал, как глухо и быстро билось его сердце. Потом он повернулся на спину и уставился в небо. Синее или голубое — он бы не смог сказать сейчас. Просто — бесконечные этажи движущегося воздуха. Если приглядеться, то Кирилл бы заметил, что все это жило, сдвигалось, струилось, нарастало… Менялся солнечный, сильно за полдень, тяжелый, жаркий свет, но он по-прежнему лежал без желания что-то наблюдать, оценивать, искать слова…

Он странно-спокойно думал о своей судьбе. «Нет, у него было все хорошо! Ведь он делал все, что делали люди. И притом лучшие, наиболее успевающие среди них. Он вовремя и с медалью кончил школу, с отличием институт, вступил в партию… Квалификация его росла, его ценили, о нем даже заботились, его знали. Дети… Да, да! Это, может быть, было самое важное в его жизни. И Марина, конечно, тоже… Что еще? — Да, машина, дом, кооператив…»

Какие глупости лезли в голову!

Но в душе-то он знал, что это далеко не глупости! Что все это было сложно, связано с тысячью забот, сложностей, неудобств, просьб, иногда и потери себя. Но тогда, когда этого всего еще не было, у него не возникало в душе ощущения, что это неудобно, что он чем-то поступается. Нет, он добивался… Он строил дом! И он построил его… Как говорят на Востоке: «Когда дом построен, пора умирать»? Глупости!

Сейчас, лежа в высокой траве, Кирилл знал, уверял себя как постороннего, что он вообще-то еще не жил… Что такое сорок четыре? Пусть скоро сорок пять… Это же так… Ерунда!

А куда ушли все эти годы? На что? Что же его так волновало, что гнало, что отобрало так много времени? Не минут, не часов, не месяцев… А полжизни?! Да и кто даст ему гарантию, что не две трети? Или даже не три четверти?!

Кирилл давно понял, что живет в разном времени и возрасте. В одном по отношению к матери, к ушедшим годам. В другом времени шла жизнь его семьи, его и Марины, его и Галки.

С Генкой он жил как бы в третьем возрасте. Словно подневольный в своей любви к сыну, к его нервной, свежей ясности, к его исступленности желаний, которые он не мог, даже если и пытался, скрыть. Кирилл Александрович чувствовал себя по-дурацки зависимым от его мальчишеских настроений, взрывных печалей, щенячьей беззаботности. Словно одна кровеносная система связывала его с сыном, и, как это ни нелепо, Кирилл иногда пугался, что он младше и неумелее Генки. Что он не может так быстро пробежать стометровку… Что в обыденной жизни ему не открыта кинжальная острота ощущений какого-нибудь самого простого дня. Какого-нибудь утра, когда они выбегали из дома, посланные Мариной за хлебом.

…Летит из-за угла еще подзамерший, утренний ветер, с крыши рушится поток солнечного тепла… Недавно проснувшиеся, позевывающие соседи по-воскресному вяло возятся у своих машин… Пуста мостовая… Блестит козырек милицейской фуражки… И ликует, словно уносящаяся от мартовского ветра, детская лазурь неба.

…Приоткрытый пухлогубый Генкин рот, заострившийся, мгновенно покрасневший нос… Вся его длинная и цепкая, как у гончей, фигура уже встает в стойку. В стойку на бегу, в полуотрыве от заиндевелого сизого асфальта… Еще мгновение и сотней своих зеленых, шестнадцатилетних локаторов он уже засек, схватил, настроился и зазвенел в унисон, вперегонки, в летящую касательную с этим детски-праздничным, обрушивающимся на него мартовским миром!

И не в силах сдержаться, исторгается его истошно-дурашливый, на пределе — до бессмысленности — счастья, противный — до обожания — вопль…

— А-а-ааа!!!

— Ну, что ты орешь? — останавливает его счастливый отец. И мотает шеей, на которой повис пытающийся поцеловать его в затылок Генка.

«Какое уж тут старшинство? Тут только счастье глупости».

И извиняющиеся улыбки понимающим соседям, не без зависти посматривающим вслед…

Он невольно перевернулся и, улыбаясь, прижался к земле. Она спала, оцепеневшая. Кириллу почудилось, что она услышала его мысли. Даже не услышала, а знала, и только — не просыпаясь, в полусне, — чуть шевельнулась, сонно ободряя и успокаивая его. (Так Марина в трехлетней борьбе за Галку, в оцепенении смертной усталости и сна, чуть поводила рукой в сторону начинавшей плакать девочки. Где-нибудь под утро… И Галка засыпала. Так и мать его, Кирилла, в туннельно-далеком времени, успокаивала в ночном его кошмаре…).

Кирилл почувствовал, что засыпает и что во сне, несмотря на сон, ему стыдно… А за что — он не знал… Может, за свою слабость?

— Кирилл! Вы что?! Вы же простудитесь!

Он открыл глаза. Увидел сидящую перед ним на корточках Лину.

— Вставайте! Вставайте, сейчас же! — Лина сердито дергала его за руку. — Я тоже, дура, прилегла, так меня чуть не свело от холода. Ну? Что вы упрямитесь!

Она уже сердилась и смотрела на него с каким-то подозрением. «Наверно, думает, что я пьяный…»

— Извините.

Он сел, машинально отбросил пятерней волосы, искоса глянул на нее и почувствовал, что должен объяснить ей свое поведение.

— Вам не кажется, что мы смешно выглядим… — Она кивнула на оборачивающихся на них экскурсантов. — Что мы тут… барахтаемся?

Кирилл понимал, что все действительно сегодня нелепо. Дурацкий звонок утром Лине… Она, оставленная на платформе… Нелепый разговор с отцом… Его мысли, внезапный его сон…

— Ну, что вы так на меня смотрите? — уже сердилась Лина. Они стояли друг против друга. — Поправьте рубашку…

Она дернула его вылезшую из брюк сорочку и пошла к дороге.

— Вы всегда такой? Нелепый? — спросила Лина, когда Кирилл догнал ее. — Нельзя же так распускаться!

— Лина… — Он остановился, она тоже. — Я готов принести, конечно, свои извинения… Но все-таки не стоит говорить со мной в таком тоне.

— Не надо мне ваших извинений! — Она не желала отводить глаза. — Я хочу пить!

Кирилл на мгновение растерялся.

— Что?

— Пить! Понимаете — пить… Умираю от жажды! Про обед я уже молчу… Вы же в расстроенных чувствах?!

В ее тоне была какая-то неприкрытая досада, но Кирилл чувствовал, что не он — почему-то не он! — ей причина:

— Ну, откуда… Здесь? — он пожал плечами.

— А вы не можете просто попросить воды? У отца? У домработницы, наконец? И вынести мне? — все с большим раздражением говорила Лина.

— У него нет домработницы! — машинально ответил Кирилл. Ему не хотелось вести Лину в дом к отцу.

— Почему у вас такая манера — все усложнять? До предела!

Она круто повернулась на каблуках, чтобы идти на станцию.

— Да не нужно мне никакой воды! Господи! Ну, почему вы все такие одинаковые? Такие беспомощные! Закомплексованные…

Она не оборачивалась, но Кирилл понял, что она сейчас близка к срыву, к резкой, ненужной откровенности.

— Лина! — он догнал ее и положил руку на плечо.

Она оглянулась.

Конечно, она не испытывала никаких чувств к Кириллу.

Может, лишь малую вину за ту «цидульку»? Которую они, смеясь, написали с Жигачем в Риме? Случайно встретили Корсакова с тем американцем? Напились в той маленькой остерии — до соплей… «Пошутили?»

Хотели подсесть к соотечественнику… Но Кирилл так посмотрел на Жигача, что тот остервенился на весь свет…

— Ну, и написали… Донос? Может быть…

«Ну и что?! В ее жизни бывало и не такое! И стоит ли вообще думать об этом?..»

Не знали же они тогда… Что этой бумажке будет дан такой ход! Что она так понадобится Олегу Нахабину, когда Кирилл станет ему неудобен? Конечно, Нахабин всегда был в ее жизни. Но ведь тогда она должна бросить здесь Севку, а Жигач и так падает, спивается. Одно слово Логинова — и Олег Нахабин будет только потирать ладони от удовольствия — синего все возможные грехи будут сняты. Нет, недаром он успел ей вчера в Домжуре бросить в дверях, когда они с Севкой только приехали: «Завтра же документы! И до конца недели — в самолет… В Рим! Сматывай удочки! Все! Все концы в воду!»

— А он? — имея в виду Жигача, еле успела спросить Лина.

— Я с мужиками — не живу! — скривился Нахабин в своей знаменитой ухмылке.

«Ничего! Дайте мне только вырваться отсюда! А Жигач… Есть, конечно, запасные пути… По ним он и уйдет. С самым ценным! Недаром парень-то из Малаховки! Все эти… «Тур де Вениры», «Туры ля Монако» прошел. И ни разу не сгорел!.. А тут уж последний раз…»

А если нет? Да! Она все правильно рассчитала. Если до Нахабина… «До Олежки!»… Дойдет хоть самая слабая молва, версия, что она, Лина, виделась с Логиновым, он, Нахабин, разобьется, но сделает и это. — Отъезд Жигача. Пусть дорого обойдется ему его ухмылка!

— Вы… Уже способны на подвиги?

Она смеялась над ним, над Кириллом.

— И вы дадите мне напиться? Пожалеете меня?

— Ну, конечно, — он взял ее руку и повел за собой в сторону отцовского дома.

Кирилл почувствовал, как суха и не юна кожа ее руки.

— Да не бегите вы так! — уже смеялась Лина, изображая запутавшуюся в юбках юную принцессу. — Я же разлохмачусь! Ваш отец меня не одобрит… Вы же ставите под сомнение свой вкус.

— Ну, ну! Красавица! — вдруг засмеялся он и потащил ее еще быстрее, переходя почти на бег, чувствуя, как ему становится все легче, все свободнее. — На абордаж!

— А что? Я еще ничего? — как совершеннейшая дурочка спрашивала она уже на бегу. — Да?

— В темноте… сгодится! — хохотал он и, понимая всю пошлость этих слов, не терзался этим. Они оба теперь смеялись над ролями, которые напрасно пытались исполнять друг перед другом…

— Вот… Еще немного… И мы на отчем корабле!

Кирилл перепрыгнул через заросший травой водосток и подставил ей плечо. Она, ни секунды не сомневаясь, оперлась на него и перепрыгнула через невысокий старый штакетник.

— Ой, как хорошо! — Она перевела дыхание и обвела рукой отцовские «райские кущи». — Как все ухожено! А вы говорите, нет домработницы…

— Нет! — упрямо повторял Кирилл. Ему начинала надоедать эта игра. — Мачеха у меня сибирячка.

Лина засмеялась.

— Что? — спросил он.

— Вы уже в таком возрасте, что вроде бы мачеха не должна вас обижать?

— Ну…

— А вы сказали это таким тоном… Словно вам испортили детство?

Она осторожно, почти на цыпочках, подошла к дому. С этой стороны входа не было. Только одно окно, из кухни. Кирилл невольно опередил ее — он не хотел, чтобы она увидела жизнь отцовского дома врасплох.

— Да! Лучше я сам…

Лина остановилась и начала осматривать довольно большой участок старой дачи.

— У вас здесь, наверно, и грибы можно собирать? — Она показала в сторону старых буков, которые высились в дальнем конце участка, за заросшим и обрушившимся прудиком. — Наверняка на ужин бы хватило?

— Раньше собирали, — нехотя согласился Кирилл и хотел было идти в дом, но Лина остановила его.

— В вас есть что-то… От барчука! — она протянула к нему руку. — Вы — бука… Уютный, счастливый. Как медвежонок, который не знает своего счастья.

— Какого счастья? — поморщился Кирилл.

— Ну, силы хотя бы… Все как-то надежно, — с печалью сказала она, оглядевшись вокруг. — В конце концов, у таких, как вы… Все получается!

— Вы хотели пить… Сейчас я принесу!

Она опустила голову, посмотрела на него исподлобья и тихо сказала:

— Я не хочу пить. Я хочу… покоя.

— И я… — начал было он, но Лина как-то судорожно глотнула, перебила его.

— И вы… вы! Именно вы не даете мне… покоя. Обычного, человеческого покоя.

Молча, взглядом, попросила сигарету.

— Спасибо.

Теперь она надолго замолчала, изредка откидывая волосы назад.

— Кто-то писал, что есть такая разновидность ума — высокомерный ум, — начала, наконец, она говорить. Тихо, даже печально. — Это, наверно, хорошо. Спокойнее. Да, до таких, как вы, трудно достучаться…

Она быстро посмотрела на него, стоявшего перед ней, шагах в двух.

— Вы все… Как-то отдельно проходите по жизни! Это качество… Я не знаю ему названия. «Порода»? Может быть…

— Вы что-то себе напридумывали, — поморщился Кирилл.

Лина только пошевелила рукой, мол, молчите.

— Есть люди, которые всю жизнь готовятся жить… Они делают для этого все. Все, вплоть… до подлости. «Завтра они начнут жить!» Так, во всяком случае, они думают… А есть… Такие, как вы. Которые, не отдавая себе в этом отчета… Живут! Представьте себе! И все у них получается… — она повторяла свой же слова и морщилась от досады опять же на саму себя. — И не выделяются особенно… И талантом каким-то там не обладают! И ума… в меру.

Она рассердилась на себя. Встала. Резко, почти со злобой, отряхнула юбку.

— Вам? Никогда… не мстили? — вдруг распрямилась она.

— Не знаю, — спокойно ответил он. — Пока… — Больше было сказано взглядом, чем словами.

— Ну, вот! — усмехнувшись, отступила она и даже потупилась. — Я же говорила…

— Я родилась в бедной семье миллионера, — она посмотрела на него с нежной жалостью. — Мой отец простой армянский ювелир. Любитель, правда… Я была первой красавицей района… От Курского вокзала до кинотеатра…

— «Колизей»… Я знаю! — невольно вырвалось у него.

Она замерла, искренне удивленная. Но тут же ее лицо омрачилось и стало суетным, хотя по-прежнему растерянным.

— Знаете? Откуда…

— Ну, кто же вас там не знал? — увернулся он от прямого ответа.

— Соседи? — оживилась Лина. На смену мгновенно вспыхнувшему подозрению, страху, пришла неторопливая тоска узнавания. — А я вас не помню…

— Откуда же вам меня помнить?!

— Почему? — не поняла она ни его ответа, ни его счастливого смеха. — Ах, да… Разница в годах!

Она хлопнула себя пальцами по лбу и вдруг рассмеялась над собой, над ним… Так, во всяком случае, ему показалось.

— А я вас… Еще всерьез принимаю! — не могла остановиться она. — Вы, наверное, тогда были… этакий «шибздик»… в школьной форме. Еще, наверно, «стилягой» были… Неужели не помните?

— Я не был «стилягой», — продолжал улыбаться Кирилл, но чувствовал, что он что-то потерял в своей неожиданной, несдержанной откровенности. — Не по средствам было!

— А мне вот было — «по средствам»! — даже с вызовом сказала Лина. — В милицию попадала… Обо мне даже фельетон в «Вечерке» был. Ну, конечно, не только обо мне… Один из героев того же фельетона теперь уж народный СССР…

Она хотела оставаться в воспоминаниях, словно именно там чувствовала себя свободнее, сильнее… Счастливее Кирилла!

— А что? Ничего я тогда была? Ну, уж если до сих пор не забыли? — И с жадным кокетством все допрашивала: — А теперь уж ничего, наверно, не осталось? Нет, нет?! От таких сосунков, как вы… Мне надо прятаться! Вам же есть что с чем сравнивать…

Лина сделала несколько шагов той, давней, победительной, независимой походкой и все оглядывалась на него.

— Ну? Что, молчите?

А он смотрел на нее и понимал, что теперь уже той веселой, отрешенной, рожденной для какой-то особой (не связанной с ним, Кириллом) жизни, девушки… молодой женщины… уже не будет.

В его памяти хотя бы… Что он на какой-то гран, но стал беднее…

Останется в памяти сияющий, просторный майский полдень… Улица Чернышевского, запечатленная как на старой, глубокой, пожелтевшей фотографии… Толпа, машины… Кажется, еще трамвай тогда ходил по Чернышевской… Он сам, стоящий под тоненькой, городской липой… И счастливая женщина, переходящая дорогу в широкой, расклешенной, песочного цвета, юбке… И только волосы — плотной, смело подстриженной копной, — чуть отливающие золотом на черни, останутся для него живыми… Вот они! В двух шагах от него! От Кирилла!

Но где та смелость? Где та крадущаяся и свободная стать?

— Что вы? Вы же сейчас… Заплачете!

Она подошла к нему и серьезно, врасплох, впрямую, спросила:

— Вы что? Любили меня?

Он не ответил.

— Ах, какой вы… Счастливый! — она осторожно, чуть тронув его щеку сухими губами, поцеловала его. Как маленького брата целует любящая, взрослая сестра. Повертела в руках хворостинку и вдруг с неожиданной яростью бросила ее изо всех сил.

— Вы, надеюсь… Не под каблуком? У своей… — она даже передернулась от внезапного душевного ожесточения. — Ну? У жены?

— Не знаю… — ответил Кирилл и понял, что он давно стоит, прижавшись к кривой, немолодой березе… Словно в эти несколько прошедших минут ему была нужна простая физическая опора.

— Не знаю, — снова буркнул он.

— Вы… Не откровенны с ней? — спросила она, снова наклоняясь к земле. — Вы как-то… суверенитетно выглядите?

— Как? — невольно переспросил Кирилл.

— Трудно второй раз выговаривать, — серьезно ответила она и теперь, уже сидя на корточках и что-то рисуя на земле, спросила тише: — Вы что меня не помните?.. Нет, не в детстве… Мы с вами же совсем недавно виделись!

Он насторожился. Она не просто спросила его, а с каким-то затаившимся напряжением.

— Я же была в Риме… Муж знакомил нас.

— Чей муж?

— Ну, мой, конечно! — раздраженно и быстро ответила она. — Чей же еще!

— А кто ваш муж?

Она подняла на него глаза и смотрела снизу вверх, как на чудо природы.

— А у кого вы были этой ночью?

— У вас! Но я думал, что Жигач это…

— Что «это»? Нет! Всеволод не любовник своей жены, а просто муж… Мой муж!

Она поднялась, оправила юбку. Поскучнела, посмотрела в сторону дачи.

— В общем, это не имеет никакого значения!

Но она по-прежнему чего-то ждала, и Кирилл понимал это.

— Но… У вас же другая фамилия? Армянская, — смутился он, не в силах сейчас вспомнить ее.

— Естественно. Я же какая-никакая, но артистка!

Она вдруг ударила себя по бедру ладонью.

— Господи! Как это глупо звучит — актриса… «Артистка»! Какая я артистка?! И голоса никогда настоящего не было… Фанаберия была. Это точно — было! Ну! Почему вы меня не переубеждаете? Ах, молчите, потупясь? Значит, и вы так считаете?

— Поверьте… Я никогда не слышал вас! — попытался он остановить этот поток самобичевания.

— И все-таки непонятно… Как вы могли меня не узнать в Риме? Видно, хорошо вы тогда нагрузились.

— Да, действительно… Не помню, где, когда мы встречались.

— А могли бы и узнать! — вдруг жестко и с какой-то обидой сказала она. — Лучше… Если бы узнали! Многого могло бы не случиться!

Кирилл невольно напрягся, но Лина тут же прекратила этот разговор. Послышался шум подъезжающей машины.

— Что это? — обернулась Лина. — Это к вам… Гости?

«Неужели это уже Логинов? Он же только вечером должен был приехать», — мелькнуло в голове Корсакова.

Она улыбнулась ему празднично-жалкой улыбкой, какая бывает у бедных детей, подсматривающих на праздник хозяев.

Кирилл на мгновение прикрыл глаза.

«Неужели ока играла всю эту комедию, чтобы дождаться Логинова? Она, значит, знала… И поэтому так легко согласилась поехать со мной?! Поэтому не вернулась в Москву…»

— Может быть, — ответил он, стараясь не смотреть на нее. — Он должен был быть позже… И потом… Он к отцу!

— Значит, это правда? — с какой-то заискивающей надеждой все спрашивала она. — Что ваш отец? И Логинов… Они — друзья, да?

— Я… не знаю! — отмахнулся Корсаков. — Я не хочу вмешиваться… Во все эти дела!

Кирилл сделал несколько шагов к забору и обернулся, надеясь, что Лина следует за ним…

Он обернулся и увидел, что Лина, приподнявшись на цыпочки, старалась рассмотреть, что творилось около большой, похожей на лакированный танк, машины, остановившейся у ворот.

— Лина! — тихо, почти зло позвал Кирилл, но она его не услышала.

Он не знал, как поступить… «Идти в дом? С ней? Как это воспримет отец? И этот… человек?»

Нет! Это невозможно!

Он хотел было снова позвать Лину… В конце концов, увести ее силой… Но в этот момент из-за кустов бесшумно появился человек… В темном плаще, с аккуратно повязанным галстуком, молодой и вежливый.

— Извините, — совсем негромко, но очень явственно спросил он. Лина вздрогнула от этого почти неслышного голоса. Как от прикосновения к ней провода под током.

Молодой человек в плаще коротко и узнавая (хотя Кирилл никогда его не видел) поклонился Корсакову. Затем со спокойной, настойчивой вежливостью обратился к Лине.

— Извините, а вы… — Его недоговоренная фраза повисла как совершенно реальный и полностью высказанный вопрос, который включал в себя и вопрос о документах, и о причине появления здесь.

— Я… — она смешалась. — Мы с Кириллом Александровичем!

Она нашла выход, и было видно, что очень гордилась — хоть на мгновение! — этим.

Молодой человек нахмурился, потом кивнул головой, и это тоже означало одновременно очень многое. И понимание, и неудовлетворенность ответом, и то, что он именно сейчас, и именно здесь, не будет протестовать против их присутствия. Именно здесь, и именно сейчас…

— Может, мы все-таки поедем в Москву? — сухо предложил ей Кирилл, чтобы найти какой-то выход, не оставаться здесь.

— Но вы… Но ты не попрощался с отцом? — с какой-то отчаянностью спросила Лина.

— Я попрощался с отцом, — уже с нажимом ответил Корсаков и, подойдя к ней, сильными руками взял ее за локоть.

Она смотрела на него потерянно, упрямыми и одновременно лихорадочными… темными глазами. Как будто у нее была высокая температура.

Молодой человек сделал движение к ним, и Кирилл понял, что скандала ей устроить не удастся.

— А машина… — залепетала она что-то жалкое, старея на глазах. — Может быть… Нас подвезут?

Она уже пыталась, через Кириллово плечо, обращаться к «Плащу».

— Нас — не подвезут! — сквозь зубы, горячее зашептал Кирилл.

Она сделала шаг, другой, ведомая его сильной, вспотевшей рукой, но Кирилл знал, что она еще не сдалась.

— А Иван Дмитриевич разве?.. — через него, через Кириллову руку, она еще хваталась за возможность остаться, предстать пред «светлые очи»…

— Ничего! Ничего, поезжайте… — непонятно к кому обращаясь (к Корсакову или к ней?), повторял молодой человек и шел в двух шагах сзади.

Кирилл чувствовал его взгляд, подталкивающий их. И еще он знал, что где-то перед ними… Или за кустами… Или в низинке, среди орешника… Можно было различить вторую, такую же молодую фигуру. Но Кирилл опустил глаза и сделал все, чтобы невольно не взглянуть в ту сторону.

— Но я же… Порву чулки! Там же… забор! — тихо вскрикивала Лина.

— А мы вам… Поможем! — вдруг улыбнулся парень, и лицо его на мгновение стало и приятным, и очень молодым. Но это мгновение так быстро погасло, что она не успела этим воспользоваться.

— А Всеволод? Севе, что я скажу? — шептала она теперь уже горячечно, невольно ища защиты у Корсакова. Она даже хотела обратиться с тем же вопросом к охраннику, но в этот момент Кирилл поднял ее на руки и неожиданно широким, сильным движением поставил на землю за невысокий штакетник.

Он увидел, что его силу быстрым взглядом профессионала оценил «Плащ».

— Вы что… Меня бросаете? — вцепилась Лина в Кириллову руку и потянула его к себе.

Корсаков остановил ее, повернулся лицом к молодому человеку… уже внешне независимый… равный с подчиненным… Внимательно посмотрел на него. Тот невольно напрягся, подтянулся. Кирилл протянул охраннику руку для прощания.

— Исправной службы! — пожелал он этому «сосунку».

Тот быстро, по-солдатски, кивнул головой, и Кирилл почувствовал его каменное рукопожатие.

Корсаков молодым движением перепрыгнул через штакетник… подхватил под руку даму… Что-то насвистывая, устремился по дороге к станции. Не оглядываясь!

— Ну, что вы меня тащите?! — машинально, то ли задыхаясь, то ли причитая, повторяла на бегу Лина. — У меня камень попал в туфли! Господи! И туфли-то совсем запылились… Как я в таком виде покажусь…

Она пыталась остановиться, поправить обувь, но Кирилл со все растущим ожесточением тащил и тащил ее по дороге. Навстречу им все чаще попадались дачники, местные жители… Ребятня… Они спешили посмотреть на черный автомобиль. В машине, как мельком успел заметить Корсаков, было пусто.

— Да подождите вы!! — вдруг почти взвизгнула Лина и вырвала его руку. — У меня же синяки будут! Где вы воспитывались…

Она присела на поваленное дерево, быстро сняла туфлю и начала высыпать из нее песок. Она с отсутствующим взглядом засунула в носок туфли руку и что-то долго, сморщившись, дергала там. Потом снова надела ее и некоторое время сидела, стараясь отдышаться.

Когда Кирилл подошел к ней, она подняла на него глаза, полные ненависти.

— Какой вы все-таки… Идиот!

— Вы сегодня… Давали мне много определений! — Кирилл нагнулся, чтобы помочь ей подняться.

— Уберите руку!

Она встала и пошла по дороге к станции, не оглядываясь.

Когда Корсаков нагнал ее, он услышал:

— Вам же самому это нужно… Вам! Не меньше, чем мне!

— Мне… Ничего не нужно, — стараясь быть спокойным, ответил Кирилл. — Ничего!

— А зачем же вы тогда… Бросились к папаше? — она резко обернулась. — Вы же знали! К кому обращаться? И Логинов не вечером, а днем приехал. Днем! По первому же звонку!

— По какому звонку? — не понял Кирилл.

— А вы сами подумайте! — Лина снова вернулась на дорогу и шла теперь, все убыстряя шаг.

Кирилл брел за ней. Каким-то образом она поняла то, чего еще не понял он сам. Наверняка отец позвонил Логинову сразу же после его ухода. Именно поэтому он был так издевательски-вежлив в конце их разговора. Так бывало с ним не раз, когда ему предстоял нелегкий, неприятный для его самолюбия разговор.

— И не стройте, пожалуйста… Из себя агнца! Невинного ребенка! Не от мира сего… Служителя высоких идей! Знаю я вас! Всех!..

Лина вдруг длинно и зло выругалась. Даже плюнула на мягкую дорожную пыль…

— Лина…

Она снова повернулась к нему всем корпусом… И вдруг обеими руками сильно толкнула его в грудь.

— Идите обратно! Вас пустят…

Она почти кричала.

— Клянитесь, что вы ни в чем не виноваты! Что вы лично преданы Ивану Дмитриевичу… Что вы плоть от плоти! Семя от семени… Что вы готовы выполнять любое задание… Любого правительства! Вы…

Невольно смешавшись, Корсаков все-таки краем сознания пытался понять, в чем же виновата перед ним Лина? Но в том, что она виновата, у него уже не было сомнений!

— И не забудьте… Про Севочку! — она наступала и наступала на него. — Мне надо было сказать Ивану Дмитриевичу всего три слова! Малюсенькая просьба, в которой человек не может отказать человеку!

Она стояла перед ним, растерзанная, злая… Очень красивая! Она все вытирала и вытирала лицо грязной рукой, отчего на шее оставались темные полосы.

— Вам же будет лучше! Вам! Мне! Севочке!

Она вдруг схватила его горячими пальцами за плечи и неожиданно поцеловала.

— Милый мой… Ну, пожалуйста! Вы же меня любили?! Эти люди… Они все с нами могут сделать! И уже делают… Неужели — вы не понимаете?

Корсаков стоял, как заколдованный. Он только видел, как шагах в десяти от него, посреди улицы, перед большой лужей, сидел мальчишка в длинных пыльных трусах и с энергичным, бессмысленным равнодушием бил и бил по грязной, зеленоватой воде доской.

Корсаков понимал, что еще мгновение и он тоже начнет делать что-то подобное — не требующее ни его сознания, ни воли, ни разума.

— У вас дети… Им — жить! — тихо, в ухо, говорила Лина. — Они избалованы… Робки! Не защищены! Их сметут — без вас! Без меня! Они опустятся на дно… Как будто их проткнули шилом. А шило — у них!..

Она чуть подталкивала его всем своим, прижавшимся к его телу, телом.

— Завтра… вашего отца не будет! Он не вечен… Ниточка порвется. Навсегда! Вы же знаете этих людей! Они холодны, как Колыма. Как Антарктида! Они слезинки не прольют!.. Как будто их и не было! А значит, и вас не было! Милый! Кирилл, идите. Еще есть хоть полчаса… Меньше даже… Ну! Замолвите за меня слово… Поверьте мне… Ну! О Севе! Мы же вчера говорили. А один Тимошин не решится.

Он невольно положил руку на ее плечо, словно собираясь прижать ее к себе… И уж невольно сделал шаг в сторону… дома. Но тут же увидел (как видят в перевернутой подзорной трубе… резко, вдруг, смещением горизонта), как из калитки отцовского дома быстро вышел не Логинов, а какой-то очень знакомый человек. Усилием слуха он понял, что в спину этому человеку (это был Тимошин) летел голос отца:

— Мне не нужно подачек! Мне не нужно! Присылать адъютантов! Или кто… Вы там?! Если он не сможет вечером приехать сам… То пусть забудет… Сюда дорогу!

— Александр Кириллович! Ну, что вы! — Тимошин пытался объясниться на ходу. — Вполне возможно… что Иван Дмитриевич будет вечером… Позже…

Корсаков не услышал, что ему ответил отец. Тимошин поспешно сел в автомобиль и стал не виден.

Кирилл сделал невольный шаг в сторону, потому что машина, круто и неловко, как танк, развернулась и двинулась в их сторону. Лина рванула его с дороги, и Кирилл, чуть не упав в канаву, перепрыгнул вслед за ней через канаву. Машина с тугим, шелестящим свистом пронеслась в двух шагах от них. Кириллу показалось, что он увидел настороженный, недобрый взгляд из глубины кабины.

— Как тарантул… Посмотрел! — услышал он за спиной негромкий голос Лины.

И неожиданный, сдавленный смешок. Кирилл оглянулся.

— Не завидую… Я вам теперь!

— А что… Собственно говоря… случилось?

— А то! Что он увидел нас — вместе!

— А вчера ночью? Мы разве не были все вместе? — рассердился Корсаков.

— Мы были не на службе… А тут… — она начала говорить тихо и раздельно. — Мы… С вами! Вдвоем… — В непосредственной близости от Ивана Дмитриевича. И вы Тимошину никогда не докажете! Что это случайность… И она — не против него?!

Она уткнулась головой ему в плечо. Замолчала. Потом отошла шага на два в сторону.

— Мне кажется… Нам нужно попрощаться, — неожиданно для самого себя тихо и уверенно сказал Корсаков. Она как-то издали глянула на него. Достала из сумочки крупную гребенку и начала сосредоточенно, задумчиво расчесывать волосы. Как актриса после обычного, рядового, не трудного спектакля…

«Зритель трудный сегодня был», — вспомнил он обычную актерскую фразу. Она дерзко глянула на него и спросила:

— У вас, кстати… Нет десятки с собой? Не хочется тащиться… на электричке!

Лина спросила о деньгах с той наплевательски-робкой миной, которая, как отметил Кирилл, очень молодила ее. Он невольно рассмеялся.

— Ну, где вы тут найдете такси?

— Если нет? Конечно, тогда… — она залилась краской, и Кирилл поспешил достать бумажник.

— Ради бога, извините… Что я не могу проводить вас! — как можно мягче сказал он, протягивая ей деньги.

— О чем говорить! — она пожала плечами, пряча деньги. — Мы же с вами — друзья?

Она посмотрела на него, чуть прикрыв веки. В этом было что-то очень жалко-независимое, но и неискреннее.

— Или… Как вы считаете?

Она настаивала, и Корсаков понял, что ему нужно сделать нечто рыцарское, чтобы освободить ее от всего сегодняшнего унижения.

— Вы — были прекрасны! — он развел руками. — Я завидую вашему мужу. Кланяйтесь ему!

Невольно глядя ей вслед, он не мог не отметить, что вид у нее был весьма растерзанный. Волосы от неожиданного и острого ветра снова разметались. К тому же она чуть прихрамывала на левую ногу.

Она уходила с поля битвы, как гордая, но не сдавшаяся, хотя и сильно потрепанная гвардия, которая может убеждать себя, что результатом битвы была ничья. «Поле битвы — не досталось никому»!

Кирилл вспомнил сейчас пыльную, жалкую, с продавленными диванами квартиру, повисшие обои, давно не ремонтированную мебель, полупьяного, красноглазого Севочку… Какой-то параличный, старческий голос, донесшийся вчера из недр квартиры.

Он не жалел Лину. Кирилл понимал ее, потому что ставил себя на ее место. Странное чувство нежной жалости возникло в его, уставшей за день, душе. Корсаков заставил себя больше не думать о ней и медленно побрел к отцовскому дому. Он знал, что сейчас там никто не удивится его приходу. Обычное, ставшее постоянным за последний десяток лет, беспокойство за отца отодвигало сейчас все остальное.

Кирилл отворил калитку, задержался на мгновение, словно решаясь на что-то. Почему она вспомнила Тимошина? И его начальника — Нахабина? Какое они сегодня имеют отношение к нему? К его сегодняшним делам?

Но сейчас воспоминание о жалко-независимой, растрепанной фигуре Лины на пыльном шоссе сделало ее слова серьезными, имеющими смысл.

Он тихо прошел по посыпанной песком дорожке, отворил дверь и через тишину и темноту прихожей, коленчатых коридоров услышал клокочущий, больной голос отца.

— Ребенка не покормили! Моего сына выгнали из дома голодным! Как вам не стыдно, Февронья Савватеевна! Кому вы все это готовите? Они есть не будут вашу деревенскую стряпню. У них своя кухня! Им, как Хлестакову, суп из Парижа… Выгнать родного сына из дома! Голодным… Единственного ребенка.

Несмотря на то, что Кирилл понимал, что отец порет чушь и сам знает об этом… Какая-то глубинная, злая обида чувствовалась в его надтреснутом, жалком голосе.

«Волнуется» — понял Кирилл. Он, как и отец, понимал, что если сегодня днем здесь, на даче, уже побывала логиновская охрана, то к вечеру, хоть к позднему, наверняка приедет и сам «Хозяин».

— Мой сын им, оказывается, не нужен! Они выгнали его… А кто им нужен? Лизоблюды! Типа этого… У которого вместо лица задница! Вы видели его, Февронья Савватеевна? Нет, скажите! Вы его видели?!

— Ну, что вы! Санюра… — услышал Кирилл колыхающийся, как тяжелая волна, учительский голос Февронии. — Лицо — как лицо…

— Да! Для вас — это лицо. Это Боттичелли! Вы забыли уже, какие бывают на свете лица. Вы даже не видите, как красив Кирилл! Вы не помните даже, какие у него глаза!

— Помню…

— Ну! Ну, какие?

— Светло-серые. Почти белые. С голубизной…

— Правильно!

Кирилл услышал, как что-то упало, поваленное большой, неуправляемой жестикуляцией отца.

— Как у волка. Как у Льва Толстого!

— Как у Галечки, — тихо, вроде бы соглашаясь, сказала Февронья.

«Откуда она успела заметить дочерние глаза?» — искренне удивился Кирилл.

— Дайте мне телефон, — уже тихо, сломленно попросил Александр Кириллович. — Наберите номер Логинова! Я опять забыл очки где-то…

— Я наберу, наберу! — поспешила Февронья.

— Там дверь, наверно, открылась? — услышал Кирилл насторожившийся голос отца. — Что-то дует из прихожей?

Корсаков понял, что ему надо быстро ретироваться, пока Февронья не обнаружила его.

— Фенечка! Подождите, — снова он услышал слабый, неожиданно-теплый голос старика. — Не уходите… Я боюсь, без вас!

Кирилл невольно отступил в сторону. Через мгновение он уже бежал в быстро наступающей темноте через кусты, мимо заросшего прудика, в самый дальний угол участка, откуда можно было кратчайшим путем добраться до станции.