Карьера

7

Он не заметил, как задремал в электричке. Окна были открыты, и от свежести вечернего, рвущегося воздуха возникло чувство физического простора и легкости. Когда он открыл глаза, в вагоне уже включили свет и народа заметно прибавилось. Ехали дачного вида пожилые женщины с щедрыми полевыми букетами, от которых пахло горько и сильно…

По проходу прошло несколько групп молодых ребят в неумело сшитых джинсах-«самостроках», как сказал бы Генка.

Напротив Кирилла сидел аккуратно, по-детдомовски подобранный парнишка с учебником, тщательно обернутым в глянцевитую красную бумагу… Сосед изучал его.

Кирилл Александрович чувствовал на себе этот недобрый, завистливый взгляд. «Наверно, он кажется этому пареньку этаким преуспевающим «хмырем», у которого нет его, мальчишеских, проблем — как дожить до стипендии, где найти неплохую, но перспективную работенку… Нет проблем ни с «бабками» (опять Генкино выражение), ни с бабами, ни с начальством… И что ему, Кириллу, наверняка все ясно, просто, удобно и открыто в этой жизни, которая еще опасна и пугает этого белобрысого, подобранного, как гончая, наверно, усердного и честолюбивого паренька.

Да, все так… И все не так!

Он подумал, что его сосед напоминает его самого, в юности. Но что-то мешало ему отождествить себя с этим парнишкой. Конечно, Кирилл не был похож и на длинноволосых, щенячье-юных парней, которые ехали в город, туда, «где чисто и светло», где музыка и копеечные развлечения… Он невольно стал искать разницу, отличие себя, давешнего, от тех и других и подумал, что в невеселой его юности было что-то очень важное… Не осознанное им до конца даже сейчас, через двадцать с лишним лет… Что стояло особняком, в отдалении, но было самым ценным, началом отрочества, первым осознанным толчком сердца.

Наверно, то было первое осознание себя, как источника любви. Он понимал даже тогдашние свои мысли наедине. «Все более или менее крупные мыслители пытались вернуть взрослому — мягкость, слезы и радость детства. И дело здесь не в противоречии, но в том, что любую идею делает сомнительной, пустой и опасной та «малость», когда она — идея, дело — не замешаны на понимании, что общество и семья противоположны, противостоящи. Хотя бы по такой вроде бы нелепице — больной и слабый для семьи — самый любимый и дорогой. А для общества ненужный и бессильный…» Помнил он и свою убежденность, что им, его поколению, конца пятидесятых — начала шестидесятых, предназначено и поручено кем-то из глубины истории снова очистить общество… Вернуть ему и любовь, и достоинство, и простое участие. Даже нежность к каждому… К любому… К всякому живому на земле…

Было ли это действительно в нем? Есть ли в этих ребятах, которые уже старше его детей? Есть ли что-то подобное в Генке? О Гале он почему-то даже не подумал…

«Да, все это так… Но гораздо сложнее! И люди разные! И жизнь — она…» — снова, уже сейчас, в поезде, уверял он себя и даже посмеивался молча…

Завистливо-удивленный, острый, как бритва, взгляд соседа почти напугал его. «Что?.. Что такое»? — даже вздрогнул Кирилл.

В это время электричку резко мотануло, — где-то впереди, очевидно, сорвали стоп-кран, и парень с книжкой чуть не повалился ему на колени.

Быстро пробежал по проходу молоденький милиционер с вологодским румянцем во всю щеку. Все головы повернулись ему вслед. Где-то вдалеке раздалась ругань, матерная, мужская. Послышалась глухая борьба, железное хлопанье дверьми. Кто-то вскрикнул. Кирилл не успел встать (то ли узнать, то ли на помощь кому-то), как из тамбура на ремонтируемую из бетонных незаасфальтированных глыб платформу милиционер и какой-то большой и что-то кричащий мужчина вытолкали мальчишку в порванной рубахе, извивающегося в их руках.

— Порезали! Они его… — оттолкнув раздвижную дверь, сообщила баба в кроваво-розовой кофте.

— Кто порезал?

— Да ребята!

— А они где?

— В лес побёгли! — баба махнула рукой, и несколько человек подошли к тамбуру, стараясь рассмотреть через головы толпившихся, что творилось на платформе.

Кирилл обернулся и невольно посмотрел на остановившиеся, возбужденные глаза соседа.

— Я ничего не понял? — обратился к нему Кирилл.

— Чего тут… Понимать! Ну, поспорили ребята! Ну, порезали! Сами и разберутся… А «менты»! Туда же…

Он снова уткнулся в учебник… И, все-таки не сдержавшись, сказал тихо, сквозь зубы:

— Давить… Таких надо!

Корсаков понял… Затаившееся, нарастающее, ищущее выход ожесточение ударило где-то рядом с ним. Как электрический разряд разрывает изоляцию не в том месте, где его ждали. Он невольно съежился, как от внезапного порыва холода.

«Кому предназначалась эта бритва?» Пока она полоснула еще ни в чем не виновного, шебутного… зеленого человечка.

На ближайшей станции вошли свежие, ничем не омраченные, две дамы. Они были заняты каким-то Сергеем Сергеевичем, пройдет ли или не пройдет он в академию… Они обсуждали это горячо и громко — на полвагона. Кирилл Александрович почувствовал, что паренек напротив совсем замкнулся. Его отчуждение уже теперь было направлено не против него одного, а раздвоилось, растроилось… И как всякое, не сконцентрированное чувство молодого человека смешалось, потеряло остроту.

«Да! Ведь Тимошин обещал звонить и приехать. Не поздно ли? Да и захочет ли он вообще встречаться?» — Кирилл Александрович вспомнил его взгляд из машины.

Электричка уже медленно вдвигалась в мешанину домов, пакгаузов, незнакомых окраинных мостов, вдруг открывающихся направо и налево улиц с трамвайными линиями, паутиной проводов; с внезапно подступающими прямо к железнодорожному полотну колоссальными громадами элеваторов. Он много-много раз подъезжал к Москве. Из эвакуации… Из пионерских лагерей… С целины, из командировок, с юга… Из-за границы… С похорон тетки в Казани, от больного отца из Удельной… Из санатория, где лечилась Галка…

И каждый раз ждал чего-то необыкновенного, что там должно было случиться за время его отсутствия! Как наследник приезжает в отцовский дом и видит, что он еще не принадлежит ему… Что главная часть его жизни не наступила. Его мужская, взрослая, майоратная… жизнь.

И сейчас он знал, что среди этого обычного вечернего, оттрудившегося за день люда он все равно еще не исполняет своей главной, предназначенной ему обязанности. Жить равным среди людей, но первым из них отвечать за свою жизнь. Свою и их жизнь… И в этом не было ни честолюбия, ни переоценки себя. Он был просто рожден для этого! И никогда — даже наедине с собой! — не отказывался от этого предназначения и права. Наверно, потому, что самое сильное в нем было чувство мужчины, главы семьи. (Если бы так отчаянно не сопротивлялась Марина, у него было бы не двое, а восемь, десять, двенадцать детей!) И еще Кирилл Александрович знал, что и этого ему было бы мало… И сейчас он ощущал знакомое, глухое, спокойное чувство сопричастности… Ответа за них, за всех, за толпящихся у выхода… встающих с лавок… первыми спрыгивающих с остановившейся электрички… Невольное беспокойство старшего, зоркость в восприятии этого обычнейшего, будничного процесса не покидали его! Он отдавал себе в этом отчет.

Он шел в спокойной, неплотной толпе по перрону и думал с облегчением, что все его нынешние неурядицы, сложности в общем-то не слишком драматичны. Не по-мужски было бы придавать им какое-то особое значение!

Он замер… На него наткнулись шедшие сзади, в неярком освещении, люди.

Неужели всему виной та… Годичной давности?.. Его телеграмма из Рима? Но ведь, в конце концов, признали его правоту? Ему даже объявили благодарность! И повышение в ранге через полгода он тоже связывал с тем своим отчаянным напором на Москву. «Значит, он доказал свою правоту? В Карсьене строился атомный реактор!» Доказал! Все, казалось, были за это? А на самом деле?!

Нет! Не может быть, чтобы его информация была уничтожена!

По дороге его взгляд выхватил свободный автомат. Он машинально набрал номер тимошинского кабинета. Никто не отвечал.

Корсаков посмотрел на часы… Было около девяти. «Конечно, он уже давно дома!» Домашнего телефона он не помнил!

Да, да, Логинов в те месяцы был в Италии… Всему свету было известно, что он добился небывалых, а главное, неожиданных успехов… Его, Кириллова, телеграмма (вернее, три телеграммы!) перечеркивала все успехи Логинова… Нет! Конечно, никто, кроме трех-четырех людей в Москве, об этом бы не узнал. Тем более пресса. Там не могло быть ни строчки. И не было!

«И тем не менее! Тем не менее… Если уничтожена его информация о заводе обогащения урана — то, значит, должен быть уничтожен и он…»

Кирилл закрыл глаза и увидел (вспышкой, рядом с собой, как будто это происходит сейчас!) счастливое, помолодевшее лицо Логинова на римском аэродроме. В двух шагах от себя… Он улетал тогда победителем!

«Неужели все так просто? Логинов и дал команду раздавить его? А не слишком ли высоко? Кто ниже? Нахабин?»

Последняя его, Кирилла, телеграмма была в три адреса! В три ведомства.

«Значит, побоялись друг друга? Побоялись не заметить… В этом, значит, был его выигрыш?! Его тактическая находка…» Но тогда он меньше всего об этом думал. Он был готов вылететь сам в Москву. Но посла не было… Запрашивать разрешение из Москвы означало заранее все проиграть…

Корсаков постоял минуту, стараясь успокоиться.

«Значит, все, что шаталось вокруг него все это время… Все это непонятное ему, не поддающееся фиксированию колебание почвы под его ногами, — следствие его главной победы? Да при чем тут победы? Исполнение долга! Профессиональной добросовестности?» А оказалось — поражения? Его информацию или спрятали? Или сделали «дезой»! А его самого… Тогда?.. Приняли за кого? Нет, он не мог, не хотел себе сейчас отдать отчет. До конца.

Кирилл вскочил в телефонную будку. Вырванная дверь валялась на траве, рядом, шагах в двух, с разбитыми стеклами. Он снова набрал номер.

Конечно, тимошинский телефон молчал. Непонятно было, на что он надеялся?! «Ведь сам Сергей наверняка и добивал его?! Или еще сопротивляется? Колеблется?!»

И все-таки он снова, как зачарованный, набирал и набирал его номер. И вдруг… трубку подняли!

— Ты где? — сухо спросил Сергей Венедиктович.

— Не знаю, — машинально ответил Корсаков.

— Ты что? Пьян? — с каким-то удовлетворением спросил Тимошин.

— Нет! Я сейчас буду дома… Ты приедешь?

Пауза.

— Да! — коротко ответил Сергей Венедиктович.

Холодный порыв ветра подсказал ему, что пора спешить домой. Он провел пальцами по покрывшейся пупырышками от холода коже и вдруг начал растирать руки старательно… Согреваясь… Почти со злостью. Как перед поединком!

Молчавший шофер такси возвышался перед его взглядом живой, тучной, сопящей горой все те полчаса, которые они кружили по Москве. Шофер был не москвич, и Кирилл Александрович тоже мало мог ему помочь. Да, он забыл! Забывает свой город…

Вдруг вспомнилось лицо его коллеги, американского профессора Бена Тернера! Веснушчатое, полное, с белесоватыми, умными глазами. Их ужин в тот вечер… Какая-то весьма дорогая остерия… Пустая, с бесконечными гирляндами каких-то ракушек, засушенных рыбок, моллюсков, пучков зелени, красного перца, свисающих прямо на голову…

«Кому он мог сейчас еще позвонить? К кому прийти? Марины с ребятами нет дома… У отца он уже был. Давние приятели, друзья? Где они? Наверно, только удивились бы…»

— Вы уж извините меня… Что лишнее наездил? — обернулся к нему таксист, когда они, наконец, остановились у его дома. Искренняя, забытая в наши дни, вина была написана на его лице. — Я второй месяц только устроился. С армии, женился…

Он был готов извиняться и дальше, но Кирилл заметил подъезжающую с другой стороны черную «Волгу» и поспешил попрощаться.

— К одиннадцати! — бросил вышедший из автомобиля Тимошин и молча кивнул Кириллу. — Идем…

Первым пошел вперед, к подъезду.

«Как учитель уходит в учительскую, уверенный, что нашкодивший ученик плетется за ним…»

Когда за ними захлопывалась стеклянная дверь подъезда, Корсаков невольно задержался, увидев, как тимошинский шофер зло и с ощущением своего права кричит на непутевого таксиста, мешавшего ему развернуться.

— Что за хам! — невольно вырвалось у Кирилла, но Тимошин то ли не услышал, то ли не захотел услышать.

«А я-то… Чем лучше?»

Корсаков стоял рядом с Сергеем Венедиктовичем в лифте. Человек хотел что-то сказать… Извиниться по-человечески, а я хлопнул дверью, полетел, на полусогнутых, навстречу начальству! Да и какое он мне начальство?

— Что у тебя… Такая козья морда? — подозрительно глядя на него, спросил Сергей Венедиктович.

Корсаков первым вышел из лифта и отворил дверь в квартиру.

— Прошу! — он широким жестом предложил Сергею входить. Тот опасливо посмотрел на него, но проследовал в прихожую. Кирилл вихрем пронесся мимо него на кухню, в гостиную, на ходу зажигая везде свет, переставляя без надобности различные предметы… Распахивая холодильник, доставая какие-то бутылки, еду, машинально включая плиту и ставя чайник…

Больше всего он боялся сейчас начать разговор с обычных недомолвок, похохатываний, прицелок, приглядок… Ему хотелось сразу взять быка за рога! Выиграть в дебюте!

Он краем глаза видел, что Тимошин тоже чувствует себя неуютно, неуверенно. Не понимает… «Что это за пляски? Что за кружение по квартире?»

— Нет! Ты все-таки пьян!

Это был не приговор, а все-таки вопрос, подозрение. Без стоящих улик…

Кирилл плюхнулся в кресло с полным бокалом сухого итальянского вина. Он знал, что должен что-то вертеть в руках, что-то пить, с чем-то играть… Он начал с нападения.

— Что ты делал так поздно…

— Как что? — нахмурился Тимошин. — Работа…

— Да! Работа творческая! — почти выкрикнул Корсаков. Как хлестнул ремнем. И снова спросил в лоб: — И все-таки что тебя задержало так поздно? В кабинете?

— Ты знаешь… Это… Брось! — Тимошин начал подниматься из глубокого кресла. Но при его толщине выбраться из низкого и очень мягкого кресла было нелегко.

— Тебе помочь? Ты собрался уходить?

Сергей посмотрел на него, но промолчал. Снова откинулся на спинку.

— Ну?

— Ты не ответил на мой вопрос? — Кирилл отпил немного вина и долго держал его во рту… сосредоточенный только на вкусе вина. Тимошин не отвечал.

— Что вы решили? С Иваном Дмитриевичем? Обо мне?

Он поднял глаза на Сергея. Тот уже успокоился. Лишь снисходительно улыбался.

— Да он… О твоем существовании… И не знает!

— Знает! — резко ответил Корсаков.

— Что у твоего отца есть сын… — как маленькому, по складам, начал объяснять Сергей, — …он знает! Знает! А что ты за фигура… Его это не занимает!

— Но занимает… тебя! И не только… Тебя?!

Тимошин вздохнул. Посмотрел в потолок, мол, ну что с «дитем неразумным» обсуждать серьезные вопросы?

— Я… твой товарищ! У меня сердце за тебя болит…

— И поэтому… Ты еще раз просматривал мое личное дело?

Тимошин вздрогнул. Кирилл Александрович задал этот вопрос наобум, на шермака, по интуиции. Он не думал, что попадет так точно… В самое яблочко!

— Меня просили… — пытаясь понять, откуда и что Корсаков знает, ответил Сергей Венедиктович.

— После того… Как ты увидел нас с Линой на даче? — подался вперед Корсаков. — Там ведь не должно было быть… Меня?! Когда туда едет Логинов?

Он сделал промах, Тимошин понял, что Корсаков знает меньше, чем хочет показать.

— Ой-ой-ой! — протянул Сергей. — Какого ты, однако, о себе… высокого мнения?

Он уже смеялся, даже подхохатывал… Привычным жестом оглаживая жилетку на животе.

— Ас этой бабой… Ты вообще можешь попасть в кучу дерьма! — как старший, уже сберегал Тимошин. Он уже «заботился» о старом друге. — Она тебя знаешь, куда втянет? Всю жизнь не отмоешься! Сегодня я все выяснил! Никакой помощи!

Сергей Венедиктович перестал смеяться.

— А уж муж ее… Этот Жигач! Я же вчера тебе говорил…

Он сейчас торговался с самим собой! Сколько можно открыть Кириллу…

— Чего они тут сидят? Чего не убираются? В какой-нибудь там… Израиль?

— А разве Жигач — еврей?

— Да нет… Так это еще хуже!

— Что значит «хуже — лучше»?

Тимошин посмотрел в его непонимающие, святые глаза и только махнул рукой.

— Вот и пропадешь ты… Вместе с ними, со всеми! Ни за грош! Как «кур — в ощип»!

Кирилл сидел, похожий на задумавшегося школьника.

— Ну, что ты порешь?! — разозлился, наконец, Корсаков. — У тебя же самого жена — еврейка?!

Он был в ярости. На самого себя. На то, что бродил в темноте! Что многого не понимал… А от этого «многого» зависела его судьба, честь, дети.

— Ты мне антисемитизм… Не пришивай! — спокойно, грозя пальцем, предупредил Тимошин. Предупредил нехорошо! С подозрением.

— Я кажется… Кое о чем… догадываюсь, — начал Корсаков.

Сергей Венедиктович поднял глаза — в них было беспокойство. Кирилл это увидел. Он не ошибся. И поэтому не стал продолжать.

— Ну…

— Мы не на равных говорим, — Корсаков сел, закинул ногу на ногу, давая понять, что теперь инициатива у него. — Ты знаешь многое! Если не все… Я же только догадываюсь? Понимаешь разницу?

Тимошин понимал! И поэтому продолжал с осторожностью человека, вступившего с твердой земли на лед…

— Пока ситуация… Контролируемая!

Он бросал пробный шар… Обещание. Даже аванс…

— Кем?

Тимошин только пожал плечами. Мол, само собой ясно!

— Вами?

— Мной!

— Нет! Вами! — Кирилл Александрович поднял голос, и Сергей Венедиктович мгновенно понял, что Корсаков вспомнил свою встречу в Андрианом. Вчера в Домжуре. Но он не знал, что сказал ему Андриан? Разговор был на ходу. Но что-то важное Корсаков успел зацепить…

— Кого ты имеешь в виду? Под — «нами»?!

— Допустим! Твоим отделом, — выжидал Кирилл.

— Ну, мое мнение в общем-то… Хотя… и не всегда…

— Не столько твое, сколько — Нахабина?!

Он бросил эту фамилию, как дротик, хотя если бы Тимошин снова пожал плечами, не было бы ничего удивительного. Сергей Венедиктович и попытался это сделать, но жест вышел неуверенный, слабый…

— Конечно… Он — начальник отдела! — Сергей Венедиктович сам почувствовал, что нужно было отвечать не так!

— Я даже поверю… Что ты защищал меня! — уже наступал Кирилл. — Только… от чего? В чем я провинился?

Тимошин быстро, исподлобья, посмотрел на него.

— Не повторяйся! — Заметив, что Корсаков не понял его слов, добавил: — Вчера ты говорил, что чист… Сегодня! Этой чистоте я уже не верю!

Сергей Венедиктович ухмыльнулся, мол, твое право! Но это ничего не меняет…

— Пойми! — через короткую паузу, придя к какому-то решению, снова начал Тимошин. — Бывают такие времена… Когда лучше, безопаснее… Лучше — лечь на дно. Как подводная лодка! Чтобы тебя было нельзя прослушать… Ни-и-икаки-ими… Приборами!

Он даже сморщился, для пущей убедительности, и голос его сорвался.

— Тебя… как — нет!

— А похоже… Что меня… И так нет? — улыбнулся ему Кирилл и развел руками.

Тимошин не понял. Замер.

— Нет! Ты есть…

— «К сожалению»? Ты это хочешь сказать?

Тимошин не ответил, а Корсакову больше не хотелось продолжать разговор.

— А не кажется ли тебе… — неожиданно для самого себя, тихо и внятно, начал Кирилл. — Что со мной… Уж слишком… Круто?.. Ну, наверно…

Он подбирал слова.

— …Наступил я на чье-то самолюбие? Пусть не на руку сыграл… Там кому-то? Но нельзя! Уж так! По-волчьи…

Он почувствовал жалость к себе и не нашел сил ее прогнать.

— Или хотя бы… объяснили мне? Ты бы хоть объяснил! Я бы… как-то переиграл! Не враги… все-таки?

Тимошин решал. Но не был уверен, что это не уловка…

— Ты понимаешь… — Сергей Венедиктович ухитрился даже выползти из глубокого и низкого кресла и теперь медленно, тяжело ходил по комнате. — Ты только верно пойми… Тебя слишком долго не было! А тут… Многое переменилось, усложнилось. Как-то обозначились притяжения, отталкивания. В России всегда так… Ну, если хочешь, можно назвать это землячеством, чувством малой Родины, как теперь говорят.

Он торговался сам с собой… Хотелось и показать этому вчерашнему вундеркинду, удачнику, маменькиному сынку, что все на других местах… А рядом была и жалость… И что-то покровительственное… И одновременно страх перед человеком, которого он, наверно, до конца так никогда и не понимал.

— Понимаешь… Россия всегда очень быстро обюрокрачивалась! И в этом ее спасение! Как ни странно…

Он улыбнулся… Даже удивился собственной мысли.

— Россия — это хаос! И в русском человеке не потемки, а неразбериха! А есть реальность… Жестко поделенный мир. Ни дня, ни часа на капитальный ремонт. А у нас есть… Есть что ремонтировать! Какой же дурак сказал, что нет? А возможности? Реальной передышки никогда не было? И нет! Не будет! Как до войны, так после… С атомной спешкой… И вот последний десяток-другой лет… Это же было колоссально… Перенапряженное усилие всех нас… И тебя в том числе! По-своему гениальное и генеральное наступление наше. Разрядка. «Детант». Мы заплатили за нее крайне дорого. Мы пошли на то, чтобы закрыть глаза на шатания в европейских компартиях… На внутренние дела… На разноголосицу! на диссидентов! Открыли эмиграцию… Все трудно! Все, наступая себе на горло! Наступая на интересы ведомств… ты знаешь каких. Нам нужна была разрядка! Нужна! И мы ее получили. Разрядка, чтобы передохнуть, чтобы поставить на ноги сельское хозяйство, чтобы взять с Запада самую передовую технологию! Чтобы переоборудовать станочный парк! Мы скостили свой национальный долг почти вполовину. Это же было гениально! Ты ведь знаешь! А все — наша большая нефть! Мы дали народу возможность вздохнуть! Пожалуйста! У нас лучший в мире театр, лучшее кино, любая литература… Если не издается здесь, она приходит с Запада. Мы переводим всех подряд. Врагов и друзей, и красных, и белых, и в полоску, и в крапинку… Что еще нужно для человека? Туризм? Пожалуйста! Хоть в Австралию! Миллионы! Ты понимаешь — миллионы наших людей ездят за границу… И если не пускаем, то не мы — они.

«Неужели он свято верит в то, что говорит?» — с ужасом подумал Кирилл.

— Вот ты просидел в Европе в общей сложности двенадцать лет. Такое возможно было при Сталине? И еще объездил… полмира! У тебя там друзей пол-Европы. И американцы еще…

Он запнулся. Кирилл понял, что не зря сегодня вспомнил Бена Тернера…

— Продолжай! — он кивнул головой.

— Ну, что ты сам всего не знаешь, что ли… — Сергей Венедиктович как-то свял. — В общем… У тебя нет морального права говорить, что мы… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю! Но мы попытались воплотить в жизнь все, что думалось раньше… В те годы! Ради чего нас позвали на наши места?! Вручили власть, ответственность… Нет, мы не предали… Но сейчас не май 56-го, а июнь 82-го! Мы сделали больше, чем могли! Здесь! В самом котле!

Он вдруг развернулся к Корсакову всем корпусом и почти выкрикнул:

— Ничего не боится сейчас советский человек! Не боится ночного звонка в дверь! Не боится болтать, что ему вздумается… Не боится ни начальства, ни милиции, ни голода, ни безработицы! Он даже войны теперь… и то — не боится! Потому что для половины народа ее не было! Она для него только в телевизоре, в книгах, в сто раз надоевших вестернах. Он плюет на все! И на нас в том числе, — неожиданно закончил вспотевший и раскрасневшийся «Серега».

Он сам налил что-то себе из бутылок, стоявших на передвижном столике.

— Осуществилась заветная мечта русского мужика — «пить и ничего не делать!» Вот тебе и наши идеи! Мечты глупой молодости… И вот, когда мы получили это время для ремонта… Для того, чтобы навести порядок у себя в доме… Наводить его оказалось некому! Лень всем! Это для них как чужая работа!

Он выпил. Дико посмотрел на Корсакова. И вдруг виновато улыбнулся.

— Качает что-то наши отношения. А? Не находишь? Я ведь так рвался сегодня… к тебе утром. Выговориться надо. — И замолчал. — Вчера — что? Так — раскачка! А сколько сказать надо…

— А ты не сказал? Сейчас?

Тимошин только махнул рукой.

— Это так… Верхушки! Знаешь, иногда кажется, грудь бы себе разорвал! Чтобы кто-нибудь увидел, что там… Что накопилось! Когда же конец будет?

После короткой паузы бросил: «Жди на днях… Звонка!»

Хотел было уже уходить, встал, как увидел Маринин махровый халат, забытый на диване. Лицо его переменилось.

— Сейчас! Я уберу… — Корсаков встал и зачем-то заспешил.

Тимошин смотрел, как он взял халат и унес его в ванную комнату. Когда Корсаков вернулся, Тимошин сидел на краешке кресла и тер руками разгоряченное, смятое лицо.

— Вот так… Судьба? — непонятно проговорил он. — Дети-то что?

— На юге. С Мариной.

Сергей молчал. Кирилл Александрович поднял глаза и увидел, что он смотрит на него с каким-то тревожным, даже виноватым недоумением.

— Ты… что? — невольно спросил Корсаков.

— А разве… Марина не с одним сыном? Поехала? Как он у тебя…

— Генка? Нет… — Кирилл сел, чувствуя, что сейчас услышит что-то неожиданное и нехорошее.

— Странно… — отвел глаза Сергей.

— Ну? Что ты увиливаешь? — Кирилл покраснел от нехорошего предчувствия. — Говори!

— Да, мне… Днем… Когда ты за городом был, звонила…

— Кто? Марина?

— Нет! Дочка твоя…

— Галя?! — Кирилл уже стоял. — Откуда?..

— Я так понял… Что из Москвы. Искала тебя…

Корсаков огляделся, невольно ища предметы пребывания дочери в доме. Выскочил в прихожую, распахнул дверь в ванную… Нет! Ничего не бросилось в глаза…

— Ты объясни… Толком! — он снова влетел в комнату. — Когда звонила? Что? Что говорила?

Тимошин замахал на него руками, мол, успокойся! Но уверенности и покоя в нем самом тоже не было.

— Ну, просто спросила… «Не знаю ли я, где ты?» Вот и все! Больше ничего — вроде! — он пытался вспомнить и делал это добросовестно, по-крестьянски озабоченно.

— Она — одна? А где Марина? И вообще…

Тимошин не знал, как остановить этот взрыв отцовского отчаяния.

— Ну ты и… Домострой какой-то развел! — попытался отшутиться он.

— Ты можешь мне по-человечески объяснить?! Почему она звонила — тебе? Раз! — голос Кирилла Александровича лез вверх. — Почему и где она? В Москве? Два…

Сергей Венедиктович замахал на него руками.

— Звонила мне, потому что…

Он вдруг замолчал, не зная, стоит ли продолжать.

— Ну! — Кирилл сейчас был готов его ударить.

— Ты что… Ничего не знаешь?

Корсаков почувствовал, что у него холодеет затылок.

— А ты… Ты откуда можешь… Что-нибудь знать?

Тимошин пожал плечами. Но вид у него все равно оставался независимым, излучающим естественное в таких случаях превосходство постороннего.

— Я думал, что Марина… Все-таки не держит тебя в состоянии такой глупой… Я бы сказал… невинности?!

Кирилл двинулся к его креслу.

— У нее… роман! У твоей дочери… — быстро, защищаясь, ответил Сергей. — Это же… Всем известно! Мне и жена моя говорила. Она, кажется, от Марины узнала?

«Роман? Ну да, конечно. Что же еще… Он не знал? Не мог не догадываться об этом? Знал? И не хотел знать? Видел! И не хотел видеть! Слышал! И не хотел слышать!»

— И не хочу! — услышал он свой кричащий, срывающийся голос. — Не хочу!!!

Тимошин смотрел на него с искренним, человеческим участием.