Карьера

1

В конце апреля, весной, в солнечный, с редкими, но резкими порывами ветра, холодный, день Кирилл Александрович Корсаков шел по одному из московских бульваров.

Своей машины ему не полагалось, а пользоваться «разъездной» он не любил!

Толпа успокаивала его. Казалось, ему даже была необходима эта городская толчея… С приезжими, с оживлением около магазинов, а теперь — по весне! — уже с редкими, сидящими на скамейках пенсионерами.

Кирилл Александрович, незаметно для себя, вступил уже в тот возраст, когда сама жизнь, ее малейшее, банальнейшее проявление снова — как в ранней молодости — было интересно, значительно для него.

Больше года он уже работал в отделе Тимошина, возглавляя новый сектор. Его считали несколько консервативным в выборе тактики, отведенной ему в общей политике отдела. Давно всеми ожидаемый и круто начатый процесс обновления аппарата и общей политики в вопросах экономики, проблем руководства, а значит, и в области внешней политики, снова несколько замедлился, — все это его почти не коснулось.

Тимошин, в связи с очередным и неожиданным приходом нового первого лица в государстве, сначала несколько растерялся. Попытался найти выходы на ближайших к нему людей, но, как стало очевидно, не был «обласкан». И тоже решил отойти в тень.

Но как бы довлеюще ни было общее ожидание… Жизнь шла своим чередом…

Каждый день подкидывала новые проблемы, информацию, будничные заботы, сенсации. Одновременно нельзя было не заметить, что в самой их организации все больше появлялось новых (из провинции!) людей. Все чаще в речах, в статьях, — иногда даже в центральной, партийной печати, — используя расплывчатые установки существующего лидера, в них вкладывались сначала отвлеченные, а позже — более определенные, уже свои требовательные призывы. Призывы к тем или иным ведомствам… А иногда и поименно к их руководителям… «Что больше невозможно закрывать глаза на неразбериху… На ложные цифры планов… На межотраслевые конфликты… На местничество…»

Реже, но все-таки появлялись сенсационные статьи с прямыми разоблачениями. Но все это подавалось как-то… Не до конца! Обрывалось на самом главном. Это невольно порождало в столице — а еще пуще на периферии (т. е. в народе!) — глухие, но все более ожесточенные слухи.

Народный ропот, неспокойствие становились иногда почти явными… (Доходили сведения и о случаях прямого неповиновения!)

Слова «забастовки» или «стачки» еще не употреблялись, но как-то явственно подразумевались. Хотя никто конкретно их не видел… Сам на них не присутствовал.

Но все равно упорно говорили о волнениях на заводах Ленинграда, Кемерова, Красноярска…

Кирилл Александрович, наверно, как и многие, отмечал, что все эти… «неповиновения» (если верить народной молве?) были именно на заводах. В этом было что-то от исконного, пролетарского… «Нашенского».

«Может быть, это была робко возрождающаяся вера в особую, классовую пролетарскую независимость? С которой уже не может не считаться никто?»

Даже некоторая гордость была в этих слухах! Мол, с рабочим классом так просто не поведешь себя… «На шермака» не выедешь!

Но все эти редкие ныне смещения крупных руководителей… Полуофициальные известия о процессах над расхитителями и спекулянтами… (То почему-то в Госцирке, что было непонятно?! Или, вполне ясные каждому, в знаменитых «Гастрономах»!) Все это как-то отодвигалось, тонуло в равномерной служебной суете, с почти каждонедельными, в меру благополучными отчетами… Выступлениями руководителей… Приездами и отъездами иностранных лидеров «не первого международного значения». Во все еще пышной и как бы неколебимо благоденствующей, неторопливой государственной поступи.

Эта поступь, выкристаллизовавшаяся в последние пятнадцать — двадцать лет, и была (как казалось некоторым, даже теперь!) уже навечно сформировавшейся! Окостеневшей и невозможной стать или быть другой.

Дома у Корсакова вроде все как-то уладилось. Приобрело, может быть, несколько иной, но сравнительно устойчивый порядок и, говоря откровенно, не слишком волновало Кирилла Александровича.

Марина ушла с работы и перевезла Генку и Галю с ребенком на городскую квартиру.

Дача была на три четверти забита, оставалась только одна комната, кухня и веранда. Там иногда (но гораздо реже!) — ночевал сам Кирилл. Ему было так удобно!

…Налетевший, бог весть откуда, ветер рванул с такой силой, что чуть не снес с Кирилловой головы замшевую кепку. Поднял в низкий, но плотный, вертящийся смерч пыль, остатки спрятавшихся между кустов прошлогодних бурых листьев и с шумом начал раскачивать провода…

Корсаков отвернулся. Протер вдруг запылившиеся глаза, проморгался… Как в детстве — долго, старательно вытирал пальцами слезящиеся глаза.

Казалось, вечно непредсказуемая осень, уже вытесненная из города, брала реванш! И почти зимним подморозком, и жгуче-колючим ветром, и уже осязаемыми людьми предзимними, тревожащими душу, угрозами. А на улице-то ведь была весна! Но все равно не верилось…

Кирилл Александрович, конечно, отдавал себе отчет, что сейчас его волнует не то совещание, на которое он направлялся… Волновала его назначенная после него встреча. С Андрианом Кармановым.

Он позвонил еще вчера. Был отменно корректен.

У них уже отрегулировались отношения, где было ясно, кто есть кто, какое количество должностных ступеней разделяет их. Это напоминало нынешние отношения Корсакова и с Тимошиным. Былое однокашничество за эти полтора года как бы отошло на второй план.

Виноват в этом был сам Кирилл. Именно его поведение в отделе было подчеркнуто независимо и не располагало к излишнему сближению… Как старших, так и подчиненных.

Некоторые усматривали в этом его дальновидную осторожность. Расчет опытного и хорошо осведомленного человека… Им казалось, что он вынашивает планы какого-то решительного изменения своей судьбы. С первыми же крупными изменениями в раскладе большого руководства?

Кирилл по озабоченному, иногда вскользь брошенному взгляду Тимошина убеждался, что и он склонен к подобному сомнению!

…Корсаков прибавил шагу и понял, что на самом деле он тоже хочет серьезного разговора с Андрианом. Хочет его недоброй, обычной, почти циничной, «прищуренной» откровенности.

Даже больше! Кирилл шел к нему, как к человеку, который, как никто другой из его окружения, чувствует атмосферу перемен. Сегодняшних — пока подспудных… А главное — завтрашних! Как они оба понимали — неизбежных.

Кирилл вошел в приемную Карманова вместе с боем часов… Тут же открылась дверь кабинета и появился, не переходя порога своего кабинета, сам Карманов.

Он, усмехнувшись, посмотрел на свои часы… Потом на куранты напольного «Нортона» и сказал одобрительно:

— Не меняешься! Хорошо…

Жестом пригласил Корсакова в кабинет.

Усевшись в кресло, Андриан посмотрел в окно, потом перевел взгляд на Кирилла Александровича. Помолчал.

Взял со стола открытую толстую книгу, начал не спеша перелистывать ее…

Только теперь Кирилл понял, что же изменилось в облике Андриана…

На нем не было его «хамелеонов»! На столе лежали обычные, без теневых стекол, самые заурядные, рабочие, хотя и в достаточно модной оправе, очки.

— Как будем — на «ты»… Или на «вы»?

Корсаков не ответил.

— Ну? Так… Как же? — переспросил, подняв на него свои маленькие, того же сине-стального цвета, яркие глаза, Андриан.

Вопрос был задан со смыслом.

— Как получится… — уклончиво ответил Корсаков.

Легкая, ироническая гримаса пробежала по похудевшему лицу Карманова.

Корсаков заметил, что он несколько физически сдал. Уже не так налито-тяжелы были его плечи. Чуть мясистее и как-то мягче выглядели руки. И весь он похудел, сузился…

— Вот… Перечитываю Ивана Александровича, — отложив книгу, издалека начал Карманов. — Гончарова! И знаешь, о чем думаю?

Кирилл вопросительно посмотрел на него. Интонация Карманова была доверительно-раздумчива.

— Все-таки вроде… Действительный статский советник! Вся жизнь — на службе! — Он усмехнулся: — Вроде нас с тобой? А ведь какие романы писал! А? Какая духовная свобода! Раскрепощенность мысли… И это — при генеральском-то чине?! При таком стаже?

— Может, и нам пора — за романы? — улыбаясь, продолжил его мысль Кирилл Александрович. — А я-то все думал… что ты меня так срочно позвал?

Посмеялись…

— Нет! Нет! Ты — подумай! — снова начал Карманов. — Романы у нас могли писать только дворяне!.. — Свобода какая-то в них была… От рождения! От предков. От избранности своей… Что ли?

Он вздохнул, поморщился.

— Да! Честь — вещь естественная! Кровная… Широта! С шести лет в гвардию записывали? В шестнадцать отец отправлял с дядькой-крепостным в свободное плавание. А тут тебе… Пугачев, и Швабрин, и императрица… А ему — хоть бы хны! Один завет отцовский в уме: «Береги честь смолоду»!

— «Капитанская дочка…» — согласился Корсаков.

— Она, она! Ты можешь спросить — а как же наши? «Тихий Дон»? и Федин, и Леонов? А ответ-то? Ведь тот же…

— Снова — «освобождение души»? — внимательно разглядывая Андриана, спросил Корсаков. — Отсутствие изначального рабства?

— Вот-вот! Недаром Антон Павлович писал — «по капле изживать из себя…» И не кто-нибудь, а сам Чехов!

Он поднял вверх указательный палец.

— А рабство-то в себе — чувствовал! Знал! Боялся, выжигал… А оно-то все равно — было! Не красовался же он прилюдно?! А?

— Было — было… — забарабанил пальцами по столу Корсаков.

— Ты о чем-то… Не о том думаешь! — вдруг рассмеялся Карманов. — Я тебе — о классике! А ты… Все о нашей «кухне»? О «будничном»… По лицу вижу!

Он встал из-за стола. Прошелся за спиной сидевшего у стола Корсакова. Вздохнул где-то за спиной Кирилла — тот не поворачивал головы. Не следил за передвижениями хозяина кабинета.

— Нет! Нет! Не просто… Все эти наши мысли! — беря в единомышленники Корсакова, продолжил Андриан, возвращаясь к креслу.

Лицо его теперь было серьезно, нахмурено. Еще раз Корсаков отметил, что Андриан стареет — выглядит на все свои полсотни.

Это уже был не «человек без возраста», а обремененный немалыми заботами, сложившийся, «тертый», большой чиновник.

— Как тебе. У Тимошина? — как бы между прочим спросил он.

— Спокойно!

— Это и плохо… Что спокойно! — с напускной, строгой веселостью ответил Карманов. — Затаился что-то последнее время Сергей Венедиктович… Все ждет чего-то? А так ведь всю жизнь… Можно прождать? А?

Несмотря на язвительную интонацию, слова Карманова мало что означали. Все это были только приступочки к основному разговору.

Он снова рассмеялся, но сам думал совсем о другом.

— Давно Ивана Дмитриевича не видел?

— Мельком как-то… В коридоре.

Корсаков напрягся.

— «Мельком»… Говоришь? — задумчиво повторил Андриан.

Андриан набрал воздуха в легкие. Снова поднялся из кресла. Решился, наконец, на откровенность:

— Нервничает… Нервничает наш дорогой Иван Дмитриевич!

Корсаков промолчал.

— Другому бы не сказал! Тебе — скажу… «Надулся, надулся…» Наш Иван Дмитриевич. Как ребенок — «надулся»! А ведь есть… Есть за что?

Кирилл сидел с каменным видом, как будто все это обращалось не к нему.

— По твоему… Хотя бы «делу»? Кто нашему бывшему Генеральному… Боялся правду сказать?

Кирилл по-прежнему молчал, но Карманов словно не замечал этого.

— А ведь дело было… Нешуточное! Хорошо, что ты проявил характер, принципиальность… Правда, тебе эта принципиальность стоила! Может… Нескольких лет жизни! Но ведь поправили!

Он строго посмотрел на Кирилла Александровича, как бы ожидая его благодарности… Кирилл отмолчался!

Андриан надел очки. Взял небольшой, плотно и мелко исписанный листок… Снова положил его на стол, чистой стороной вверх.

— В общем… Так! — начал он уже другим, бесстрастным, «аппаратным» голосом. — Не наше с тобой дело судить… «Большая» это была промашка… с Карсьеной? Или «малая»?! Но Ивану Дмитриевичу отвечать за нее… Придется!

Он снял очки, снова сел в кресло. Заглянул в листок и снова положил его чистой стороной вверх. Будто подсматривал в шпаргалку.

— Всю историю ты изложишь. Подробнейше! Хронологически… Включая последнюю командировку, данную тебе Манаковым…

Он назвал фамилию дяди, как будто это был совершенно посторонний для него человек. Словно он сам лично к этой акции не имел никакого отношения!

— Точные даты… Места! Встречи… Частные, официальные… Номера телеграмм, адресатов! Ответы из Москвы… Ну, те, с которыми тебя ознакомили?! Ну, и…

Он на мгновение замер.

— И все-таки… Без линии — «Пираев — Нахабин — Жигач» — тоже не обойдешься? А?

Увидев, что Кирилл хочет возразить, повысил голос.

— Понимаю! С этой линией дело становится… Грязненьким? Да, там твои… Отпрыски… Как-то замешаны? Все понимаю! Но…

Он даже развел руками, как бы показывая собственное бессилие.

— Но! — Повторил он уже строже. — Есть прямое указание. Есть сроки. И есть…

Андриан задумался. Неожиданно надолго… Даже нахмурился.

— И есть… Долг! Партийный…

Кирилл Александрович все понял…

— Партийный! Повторяю!

«Логинова «топили»! Не теряя ни дня… Успевая до скорых, кажется, вот-вот наступающих перемен. И «топили» — при его помощи!

Да, что там «помощи»?! Он выставлялся чуть ли не главным свидетелем обвинения!»

— Не… Жидко ли? — неожиданно спросил он Карманова.

Тот не понял.

— Не «жидко ли», спрашиваю? Моя персона? С какой-то… скольколетней давности Карсьеной? Против — самого Логинова?

Карманов тоже рассмеялся — неожиданно легко, почти радостно.

— А это — уж не твоя забота! Слышал байку про комара. Который случайно сел на гигантские весы… Комаришко-то все решил! Куда они качнулись…

Андриан так развеселился, что не мог остановить нервный свой смех.

Все-таки он не был уверен! В нем, в Корсакове?!

— Ну, а что мне… Будет? — почти в открытую, словно прицениваясь, спросил Корсаков.

Карманов смолк.

— Ты что? Не слышал?

— Что… именно?

— Есть такие слова… Которые произносятся редко… — печально проговорил Андриан. — Но значат они — ой, как много.

Корсаков рассмеялся.

Это удалось не без труда, но произвело впечатление. Андриан даже сморщился. Передернул плечами, как от озноба…

— Будет! Будет тебе… — сказал он неопределенно. Но тут же, почувствовав собственную слабинку, снова повысил голос. — И вообще… Что это за торговля?!

— Большой куш… В банке! — почти нагло бросил ему покрасневший Кирилл Александрович.

Корсаков боялся сейчас только одного — сорваться. Это было бы его проигрышем!

— Ну, ты… «Образовался»! — уже совсем недобро начал было Карманов… На мгновение мелькнул тот юный Андриан…

— Открывай! Открывай карты… Что там у тебя? — уже наступал Кирилл. — Да только что-нибудь посолиднее! Посол, например! В солидную страну! Или член-коррство?! Ну, на худой конец — директор ипподрома! Бо-о-льшие деньги там, говорят, проходят?!

— Молчать!

Андриан грохнул кулаком по столу. И почти зашипел:

— Забыл? Где ты! В каких стенах?

— А ты? — спокойно парировал Корсаков. — А если… Я от тебя?! Прямо к…

— От меня — прямо… — Карманов задохнулся от гнева.

Да! Не те были уже времена! Не та сила, власть не та! Да и характер — не дядин.

Андриан сам понял это.

Он справился с гневом и сказал спокойно:

— Я тебе — дело! А ты? Гаерничаешь? Паясничаешь! Да иди ты… К кому хочешь!

И он махнул рукой.

— Посмотрим только, кто тебя утешит? Даже интересно будет!

— А ты за мной приставь… Кого-нибудь! Пусть побегает… Послушает! К кому я плакаться пойду?

— А ни к кому ты… Не пойдешь! — устало ответил Карманов. — Ты — умный! И терпеливый! Твоя тактика на ладони… Выжидать!

Он помолчал.

— Только смотри! Как бы всю жизнь… на это приятное занятие… Не извести!

Он бросил карандаш об стол. Встал, давая понять, что разговор закончен. Но он не был закончен для Корсакова, и Кирилл не поднялся со стула.

Андриан вопросительно посмотрел на него.

— Откровенности… ждешь? Не будет!

Он помахал пальцем перед Кирилловым носом.

— Только и тогда… В те годы! До которых ты так жаждешь дожить… Мы будем здесь! — Он постучал по своему столу. — Или даже выше! А ты… Будешь ждать еще двадцать лет? До полного уже… Старческого, так сказать, маразма!

— Не думаю…

— А ты — подумай! — похлопал его по плечу Карманов. И добавил искренне: — «Хозяйство» наше — большое! Когда придет пора… Умные люди будут ставить на тех… У которых — есть вес!

И добавил, уже совсем как маленькому:

— Которые что-то, да значат! Без них ничего не будет?! Ну, а клерки… Они и есть — «клерки»!

Он подтолкнул Корсакова к двери. Бросил на прощание:

— Я о другом думаю… Как ты сегодня вспоминал? «Береги честь смолоду?»

Корсаков снова подошел к Андриану Карманову.

— А может, тебе действительно? За романы приняться? А? Вроде ты — «освободился»… От всего! Дальше — уже некуда?! — продолжал тот.

Кирилл с удовольствием, мгновенным движением, влепил ему увесистую, звонкую пощечину. Голова Андриана только дернулась в сторону.

Когда Корсаков оглянулся, он увидел распахнутую дверь. Почти счастливую улыбку секретарши…

«Пощечина была дана при свидетелях!» А это было чревато… «Судом чести».

«К сожалению? Или к счастью?» — об этом сейчас Кирилл Александрович не думал.

2

Однажды, примерно через месяца два после пощечины, Кирилл засиделся в кабинете.

Работы за последние дни скопилось много — мир привычно (и даже чуть выше обычного!) бурлил. Бурлил, несмотря на непреложные летние отпуска…

Он не сразу услышал звонок местного телефона.

Снимая трубку, он уже почему-то понял, что звонят от Ивана Дмитриевича…

Наверно, он просто все это время ждал его звонка. (Еще тогда, на похоронах, Логинов только с чувством потряс его руку, но не сказал ни слова…)

— Чего ты так долго… Засиживаешься? — Не представляясь, начал Логинов. — Или что… Домой не тянет?

— Работа! — Только и нашелся что ответить Кирилл Александрович.

В трубке помолчали. Потом раздалось кашляние, словно Логинов решался на что-то.

— Давно я хотел к вам заехать. — И неожиданно. — Ты на машине?

— Нет… — растерялся Корсаков. — Но можно вызвать «разъездную».

В трубке помолчали.

— Нет… Это не годится!

Иван Дмитриевич был недоволен.

— Тоже мне проблема… Неожиданная! Ну, хорошо! Жди меня через четверть часа… У памятника — гренадерам! Все!

Логинов положил трубку так внезапно, словно к нему кто-то вошел…

Корсаков откинулся в кресле. «Слишком долго… Слишком давно он ждал этого звонка…»

Опоздав минут на семь, Логинов подъехал на незнакомой Кириллу черной «Волге» без особых антенн, шторок — и других признаков машины высокого начальства…

Логинов молча распахнул дверь и жестом пригласил Кирилла сесть рядом на заднее сиденье. «Волга», остановившаяся только на мгновение, тут же набрала скорость.

— Проедемся немножко? — усталым, мирным голосом спросил Иван Дмитриевич. — А потом выйдем, погуляем… Перед твоим домом.

Ехали молча и быстро — шофер смело шел на обгон, иногда даже на явное нарушение… Адрес корсаковского дома он знал. За всю поездку — ни разу не обернулся, не посмотрел на висевшее перед ним зеркало заднего обзора.

«Корсакова для него — словно не было в машине»!

Логинов скосил глаза на Кирилла и усмехнулся.

— Не хотелось… Чтобы лишнее болтали! — сказал Логинов, когда они вышли из машины за два квартала до корсаковского дома.

«Волга» уже исчезла за поворотом…

Логинов ни слова не сказал на прощание так и не обернувшемуся на них шоферу.

Только крутой, по-солдатски выбритый, молодой затылок остался в памяти Корсакова…

Было уже часов десять вечера. Машин и прохожих в этих старых переулках было мало. Неясное шевеление света в уже ночном небе можно было принять за низкие облака… Или за игру света огромного, еще в полную силу освещенного города.

Логинов полез за платком и неожиданно звучно высморкался.

— Вот ты… И круглый сирота?! И одновременно — дед!

Слова прозвучали мягко, по-стариковски.

Он смотрел на Кирилла взглядом простого человека, опоздавшего на семейные торжества — и на горькие, и на радостные.

Кирилл не хотел продолжать разговор об отце, промолчал.

— Да-а… Дочка родила? Нахабинский… Значит?

Логинов померк, стих.

— Многого… Ты не знаешь!

Это был уже прежний, мгновенно замкнувшийся, Логинов.

— Хоть от позора… Нахабин спас сына своего! И дочь твою! Вот, как получается…

Неожиданный прилив ярости так же неожиданно прошел, как и возник. Снова Иван Дмитриевич смотрел на сына своего старого друга, «второго отца», с почти нескрываемой, расслабленной нежностью.

— Сколько тебе… Сейчас?

— Сорок шесть. Стукнуло!

Корсаков тоже отчего-то растрогался.

— Вот-вот… Правильно все! Так и должно быть — сорок шесть!

Логинов что-то всерьез подсчитывал в уме.

— Подумать только… Почти — полсотни) — рассмеялся он. И вдруг неожиданным, каким-то деревенским, от плеча, ударом несильно хлопнул Кирилла по спине. — А все… такой же! Дуррак!

Он рассмеялся — открыто, громко, радостно — на всю улицу!

— А ты подумай — сколько же мне?! Отцу было бы под девяносто?! Мне семьдесят — скоро — пять! Тебе — под пятьдесят! Сыну твоему — лет эдак двадцать один… И еще родился… Александром назвали?!

Кирилл невольно кивнул головой.

— Так я и знал… Что именно Сашкой! Санькой…

Логинов внезапно забасил на почти дьяконовской ноте: «А-а-ле-екса-андр!».

Он обхватил, облапил своими, еще могучими руками Кирилла Александровича. И снова, чуть оттолкнув, спросил (с лихостью, с хитрецой!) с пониманием всей Кирилловой обиды на него.

— Ну, что стоишь? Зовешь в дом? «Али — нет»?

— На поминки? — прищурился Кирилл.

— И на крестины! И на поминки! На все… Поди, не чужой я еще? Для тебя?!

В вопросе этом были и вызов, и мольба… И приказ!

Кирилл вдруг почувствовал… Почти озноб! Еле-еле смог справиться с не слушающимися его губами.

— Нет! Все нужно… В свое время!

И добавил — жестче:

— А поминки давно уже прошли! Да и ребенка… Только разбудим!

Он слышал участившееся, тяжелое дыхание Логинова.

— Ну… Ты! — Вскинулся было Иван Дмитриевич, но сдержался. Добавил тише: — Обижаешься? Напрасно! Я же все, что мог…

— Не знаю… Какие у вас были счеты с отцом? Это вам надо было их выяснять… Самим!

— Мы-то, кажется, выяснили… С ним! А вот с тобой?

Кирилл чувствовал — еще немного и наговорит лишнего.

— А со мной? У вас?! Никаких счетов — между нами — нет! И быть — не может! Кто — «вы»… И кто я?! Я лучше вас сейчас на такси посажу… А то… Еще вас потеряют?! Весь город переполошат! Вон, вон… Такси!

Кирилл Александрович — опрометью — бросился к медленно ехавшему по их кривому переулку такси с зеленым огоньком.

«Лишь бы не отказался везти!» — молил он бога.

…Логинов молча сунул руку для пожатия. Медленно втиснулся в непривычное кресло старого «такси».

— Нет! Неважный из тебя… «Карьерист»! — Наконец нашел слово Логинов.

Не обернувшись на оставшегося стоять (почти посредине мостовой!) растерянного, словно пьяного, но почему-то необыкновенно счастливого Кирилла.

Корсаков, не помня себя… Добрел до дома.

Поднялся на лифте на свой этаж. Всунул ключ в дверь своей квартиры, но почувствовал, что ее уже кто-то отпирал с другой стороны.

— А у нас новость! — заявила с порога Марина. — Генка — женится!

— Потом, потом… — только и смог произнести Кирилл и отодвинул Марину. Сбросил ей на руки пальто и быстро, чуть покачиваясь, побрел к себе в кабинет.

— А папа-то у нас… Пьяненький! — услышал он за спиной дурашливо-веселый голос Галки.

Кирилл рухнул на свою тахту, только успев сбросить башмаки.

За стеной, в гостиной, слышались возбужденные голоса. Звяканье посуды, музыка…

«Пусть я — пьяненький!!! Это очень даже хорошо. …Быть пьяным! Без вина… — Улыбался про себя Корсаков, утыкаясь лицом в мягкую, привычную подушку. — А вы… Молодцы! Вы веселитесь! Выходите замуж! Женитесь! Рожайте детей… Живите! А я просто пьяненький… Дур-рак! И неважный «карьерист!»

Его мысли сейчас были далеко… Но все тело ломило — это было, как приятная, постепенно отпускающая боль…

Да! Он — сделал глупость… Практически прогнав Логинова! Он — дур-рак?! О! Нет! Он — сын своего отца! «Он — Корсаков!»

Кирилл даже повторил свою фамилию вслух.

Пьяненький… заносчивый дур-рак! У которого сплошные неприятности? А-а! Они всегда у него были… И будут! А теперь — просто польются… Как из рога изобилия? Надо же знать Ивана Дмитриевича! Карьера его… Вполне возможно! Кончена!

Он понимал все это… Боялся! Но сейчас… откинувшись на спину… Все равно улыбался!

Что у него могут отобрать? Детей? Жену? Внука? Должность? Партийный билет? Эту квартиру? Да?!

Все могут! Да, да… Могут! Отобрать! Могут… Что поделаешь!

Но ведь что-то… И не могут?! Как бы ни пытались?! Например, его мысли, его поступки… Его отца, мать…

Не могут изменить того, что он — Корсаков! А не «Иванов, Петров, Сидоров…» И дай Бог счастья — всем этим «Ивановым, Петровым, Сидоровым!!!»

Но он-то, Кирилл… К сожалению или к счастью… другой! Он — дур-рак! Да! «Плохой карьерист». Да! А еще кто?!

Кирилл перевернулся на тахте и положил голову на сложенные в замок кулаки.

И еще…«Круглый сирота!»

Он даже нахмурился, рассердился на самого себя.

«Здоровенный сорока-с-лишним-летний — или сколько точно там? — бугай! С семьей, с детьми, с внуками… С целой жизнью за плечами… И — сирота?! Дудки-с!!!»

Кирилл снова упал лицом в жестковатую ткань тахты и понял, как ему плохо — без него… Без отца!

Никогда никому он не признается в этом! Но плохо… Плохо… Плохо!

С самого дна души (может быть, из чувства противоречия, сопротивления?) возникло другое. Пусть бесчеловечное, жестокое.

Плохо? Да… Но и хорошо — одновременно! Да, да! Хорошо! Потому что уже не на кого перекладывать все… Все, что полагается вынести человеку. И плохое, и хорошее! Все — самому! Все — на свои плечи…

Пусть кощунственно… Пусть!

Но ведь — правда!

Не сирота — я! А сын своего отца!

Кирилл усмехнулся… Так патетичны показались ему его же мысли. Он заставил себя расслабиться. Посмотреть на светлеющий в темноте прямоугольник большого окна…

Да! И у него когда-то… Да, да! Были эти мысли… Всю жизнь он старался делать свою работу как можно более тщательно! По-военному четко, но независимо. В полную меру именно своего, диктуемого самыми ранними и жесткими законами собственного разума. Он почти с брезгливостью относился к бездельникам, к «сачкам». Сторонился их. Держал дистанцию с детьми очень влиятельных, уважаемых людей. Да! Это часто приводило к чувствительному для него неудовольствию их родителей. Но Кирилл даже в этом находил какое-то мстительное удовлетворение — в своей непреклонности, в нежелании «понимать и идти навстречу».

Да! Он мог бы сделать гораздо более успешную Карьеру… И самое это понятие «Карьера» было для него не чуждо! Знакомо с детства. Он знал, что его предки были служивые люди. Но они служили не только какому-то там царю… Они служили в первую очередь Отечеству… Мощи нации, культуре народа. И Кирилл находил в себе те же… Их качества! Собранность… Честь. А если понадобится, и строгость — «до жестокости»!

— Да! Я — сын Александра Кирилловича Корсакова!

А его обида? А ведь точно — она всегда была — обида! На того, кто предал! Обида только на того, кто сильнее, надежнее, старше?! (Мы же не обижаемся на детей!) Пусть… Это будет боготворимая тобой женщина! Пусть неразрешимые, казалось, обстоятельства? Пусть даже закон!

Даже обида на общество! На время! На государство…

Все эти вещи — сильнее, старше, страшнее! Они скованы и переплетены одной цепью! И что такое перед ними — ты?! Один? Маленький, беззащитный… Перед всеми? Перед людьми… Лицами… Страхами?!

Неужто даже самое страшное — Смерть! — кажется облегчением? Спасением… Обиталищем покоя?

«Перед — Ними?»

Где-то он читал, откуда у человека страх перед смертью? Там было написано… «Это не что иное, как воспоминание страха рождения. Когда я, раздирая в крике рот, отделился от какого-то пласта и всунулся в неведомую мне среду, выпал на чью-то ладонь… Разве это не было страшно?!»

Кирилл рывком сел на тахте, закурил. Мозг его работал горячечно-ровно, словно какой-то гигантский, учащенный пульс бился в голове.

Страшно подумать — но этот страх… Страх перед жизнью проходит, когда физически умирают твои родители! Да! Люди, родившие тебя. Что это? Реальность — края? Реальность того, что ты — следующий в роду? Последняя рухнувшая защита? Между тобой… И всей этой гнетущей, могучей тяжестью бренного нашего существования?

А что остается? «Мужество обреченного?»

Его, освещенный разумом и целью, — «кураж»? (Так говорят в цирке?)

Долг?! Перед всеми… Да! Долг — от Бога! Перед всеми — до самого ничтожного твоего поступка, помысла? До самой последней крупицы памяти!

И смирение?!

Он не слышал, как открылась дверь… Только увидел в темном проеме двери силуэт сына.

Кирилл понял, что Генка пришел с чем-то важным… За стеной стало тихо… Но не так тихо, когда все уходят, а когда все остались на своих местах и ждут, прислушиваются…

Ждут решения.

— Не надо зажигать света, — попросил сын, увидев, что Кирилл потянулся к выключателю.

Генка сел рядом с отцом на тахту и вынул пачку сигарет, протянул отцу.

— У меня свои… — Корсаков закурил.

— Я женился… Отец! — сказал, словно выдохнул, Генка.

Боясь, что отец опередит его вопросом или поздравлениями, поспешил сказать самое главное.

— Она — иностранка! Студентка из Италии. Тоже Мария… Она — там!

Он кивнул в сторону гостиной.

«Смирение…»

— Почему — тоже? — как можно спокойнее спросил Кирилл Александрович.

— Ну… Как бабка!

Генка радовался, что, кажется, нашел общую с отцом нить.

— И это… Все решило? Имя?!

…Кирилл сидел с открытыми глазами и ясно видел, как мать вышла кормить голубей. Они слетались к помойке их П-образного, пятиэтажного дома. Старик в телогрейке, небритый, «с утра поправившийся», копался в бочках. Нашел сравнительно целые иностранные пакеты с наклейками. Увидев маму, кормящую голубей, сказал: «Тебе Бог за голубей… Все грехи твои простит».

Мать улыбнулась. Утро было свежее, пальто было на ней светлое… И сама она казалась не такой уж старой.

— А есть что прощать? — подмигнув, спросил старик.

Мать улыбнулась, поправила уже редкие, белые волосы и только кивнула головой.

— Тогда значит… Спасешься! — успокоил ее мусорщик. А потом подумал и протянул одну из сумок: «Тебе не надо сумку? А? Могу подарить».

И мать заплакала.

Кирилл Александрович не знал… Что полчаса назад, во сне, скоропостижно скончался Иван Дмитриевич Логинов…

Не мог знать он и того… Что через несколько месяцев наступят еще более важные события! И придет новая Эпоха…

Какой она будет, эта новая Эпоха, — рассудит История! В нее — в новую Эпоху, малюсенькой искрой вольется и его дальнейшая жизнь… Постепенно разгораясь, она будет подыматься ввысь! Пока не потухнет! Не исчезнет в небытии…

И уж совсем он не мог знать… Что когда наступят последние мгновения его земной жизни, то он, Кирилл Корсаков, почувствует то, что он называл своей душой, — взбунтуется! Не дав ему покоя кончины…

«Только то, что нам, вдвоем, удалось понять, выдержать… Успеть, преодолеть, просто суметь пережить (это самое малое!) — есть и всегда будет смыслом всего нашего… «секундного вихря!»

Только оно — обогащенное, горестное понимание смысла и счастья, — оно уже не пропадет! Не потеряется… Не исчезнет! Впечатанное то ли в клетки, то ли в гены… То ли еще — Бог знает во что… — будет говорить его добрая душа.

Не разнесется в безмерности и безначалии после нас!

И в этом победа всей неуклюжести и условности любой человеческой жизни…

И нашей — тоже!

Самая малая наша отвага и утлый труд — и в безмерно большом, и в безмерно малом!