Карьера

24

Логинов заехал за Галей в начале десятого. Ту ночь она ночевала в их доме.

Галя вышла к Ивану Дмитриевичу уже одетой.

— К деду? — тихо спросила она. — Ему плохо?

Логинов кивнул. Они молча опустились по широкой, мраморной лестнице.

Иван Дмитриевич поежился от прохлады, от огромности их подъезда.

Галя забилась в угол машины. Логинов сел у противоположного окна.

Москва за окнами летела сумеречная, пыльная.

На углу Комсомольского стояла большая очередь — стопы ящиков с заморскими апельсинами, грейпфрутами.

Ивану Дмитриевичу захотелось пить… Посмотрев на Галю, он увидел, что у нее тоже от жажды скривились губы.

— Принесите! — сказал он молодому человеку, сидящему впереди.

Двое ребят из задней машины принесли большой пакет с грейпфрутами.

Галя сначала пыталась чистить их аккуратно. Потом, незаметно для себя, стала со злостью рвать тоненькими своими пальчиками толстую, оранжево-зеленую кожу. (Ее ногти словно впивались в чье-то враждебное, трижды проклятое тело…)

Она глотала один за другим разорванные как попало дольки грейпфрута. И казалось, она все не могла насытиться.

Иван Дмитриевич съел один продолговатый, будто светящийся — изнутри пузырящийся — ломтик.

Загородный воздух — после недавнего стремительного, короткого дождя! — рванул им навстречу свежей влажностью, запахом молодой травы.

— Ты… поплачь! — сказал Логинов. — Ведь любила…

Она пожала плечами. Лицо ее стало серьезным, взрослым.

— Все было так быстро… Необъяснимо!.. Даже.

— Но ты знала… Что у него жена? Дочки — твои ровесницы?

— Конечно! — Она снова пожала плечами. — Я их никогда не видела. Мы у тети Жени жили.

— А отца-матери тебе не жалко?

— Мать? Нет… — Галя задумалась. — Отца… Немного! Он был, как потерянный. Нельзя было им… мне так — доверять. Они же — такие глупые…

— Кто? — почти рассердился Логинов.

— Ну, старшие! Что ли… — Галя покраснела. — Считают, что мы должны жить, как они. Работать, как они! Жениться, как они! Как они — мучаться из-за своих дел!

— А разве — не так? — Иван Дмитриевич нахмурился.

— Так… И… Не так! — вяло ответила девочка.

— А все-таки?

— Хорошо! — Она бросила пакет с недоеденными фруктами назад, к заднему стеклу. — Когда взрослые спокойны? Когда мы заняты своими делами. Учимся там… Ходим на лыжах! Готовим конспекты! Отдыхаем на юге! Ну, конечно, чтобы еще друзья были. Вечеринки… В меру, конечно?!

— Ну, — пока не понимал ее мысли Логинов.

— Но мы-то ведь… Тоже самое! — неожиданно слабо рассмеялась Галя. — Отец занят своими делами. Мать на телевидении. Передачи, зарплата, знакомые, премьеры… Перспективы!

— И что же здесь плохого? Жизнь…

— Но нам-то? Почему-то не приходит в голову волноваться из-за каждой их неприятности?! Или командировки? Или что кто-то с ними там не поздоровался, как надо! А они же нас буквально мучают этим всем! И на нас же — все свое зло! Плохое настроение! Неудачи! Все на нас вымещают! А мы… Мы-то их не трогаем?! Не лезем на стену? Не жалуемся?! Вот и поучились бы… Лучше! У нас!

Логинов повернулся и осторожно, чтобы она не заметила, стал рассматривать ее лицо, резко отвернувшееся к открытому окну.

Недлинные светлые волосы летели на ветру… Высокий, чистый лоб. Светло-серые, какого-то стального оттенка, глаза.

— Не любишь ты своих? — По-прежнему приглядываясь, спросил Иван Дмитриевич.

Она то ли не расслышала, то ли не придала значения. Ответа не было…

— А Олег Павлович?.. Он был… другим? — настойчиво спросил Логинов.

— Олег? — она резко развернулась к нему, и в ее глазах вспыхнула недетская злость. — Он должен был думать! Если уж… Не обо мне, так о ребенке!

— «И не трусить»? Ты это хотела сказать? — не сразу, но жестко спросил Логинов. Он больше не смотрел на нее.

— Отец бы так не сделал! — вдруг выпалила она. Логинов откинулся на спинку дивана от неожиданности:

— Чего… Не сделал?

— Всего! Ни этих дел… Ни пули в лоб!

Они уже сворачивали к даче старика Корсакова, поэтому Логинов постарался выяснить последнее, самое важное для себя.

— И тем не менее… Ты ушла от них?

— Я не от отца ушла!

— А от кого? От матери? Брата? Из семьи?

Он почувствовал, что задал слишком много вопросов. «Надо было уточнить! Успеть!»

Сквозь стекло он уже различал у калитки тяжелую фигуру Февроньи Савватеевны в темном, непривычно сидящем на ней платье.

— А дед? — уже спеша, спросил Иван Дмитриевич. — Он больше всех, кажется, переживает за вас? А уж… За тебя-то!

— Дед?!

Галя застыла, приоткрыв дверцу остановившейся машины. Лицо ее было искренне растерянно…

— Да, он же. Там… В том веке?!

— Все мы для вас… «Там! В том веке!» — недобро закончил Логинов.

Они уже выбрались на лужайку перед домом. Иван Дмитриевич пошел вперед, навстречу протянутым рукам Февроньи Савватеевны.

Логинов первый раз в жизни видел старика в широкой деревянной постели, застеленной белоснежным, старинным бельем. Лицо было спокойное, даже посвежевшее…

Но глаза казались чуть безумными.

Иван Дмитриевич держал вздрагивающую руку старика.

Изредка тот заглядывал в глаза Ивану, но молчал.

Только один жадный вопрос в глазах умирающего!

«Тот ли перед ним человек?!»

Которому нужно сказать все?! И как сказать? Из каких последних сил? Все… Надуманное за последние годы… Им, Александром Кирилловичем Корсаковым?

Их лица были вплотную — глаза в глаза.

— Сами поманили… Прельстили! А теперь что? — еле слышно выговорил Корсаков. Он пытался пошутить, но лицо его стало вдруг грозно.

Он забыл, что рядом люди…

Недремлющий, скептичный, старческий мозг говорил ему о другом… Говорил сам себе!

«Больна страна! Общество, строй, за который он, Александр Кириллович Корсаков… В общем-то отдал всю свою жизнь… Кажущуюся теперь безначальной и бесконечной… Всю жизнь!

Болезнь чуть ли не в каждой клетке!

И больно это общество не старостью, как он сам… Наоборот! — это Корсаков-старший понимал с отчетливостью еще не меркнущего, борющегося сознания. — Здесь болезнь молодого, почти юношеского организма!

Упоение молодой, неуправляемой… Иногда злой силой молодости… Незаметно проникающие в душу пороки! Привычка к лжи якобы во спасение?!

Инстинкт власти, боязнь потерять ее! Как боится вор потерять нож… Полицейский — шашку или дубинку…

Страну развратила ее молодая сила! Неслыханное богатство — в дурных руках! Вседозволенность — без малейшего контроля…»

Старик перевел дыхание, словно это была его речь, а не только бешено рвущиеся мысли. Кто-то пытался заглянуть ему в глаза, но он уже не узнавал никого.

«А кто для нее, для страны, были — старшие? Кто были родители?» — снова и снова спрашивал он сам себя.

Так их же… — Уничтожали! С начала тридцатых… До конца сороковых! И год-другой пятидесятых… Даже парой лет — не побрезговали!

Кто погиб в славе… В достойной смерти, о которой только мечтали те, полуживые, полуханурики… их-то забивали в казематах… Закапывали в безымянные могилы… Гибли от колымского ледяного плена… Кого топили целыми баржами, полусписанными пароходами… Заваливали в алмазных и атомных рудниках… Многие сотни тысяч умерших от голода, холода, удара безжалостного приклада… Зарезанных натравленными «урками»…

Вот! Вот где не стало родителей… Отцов… Старших братьев… Матерей, сестер… Дядек, учителей… Революционеров, политкаторжан… Это от них всех избавились пухлощекие, упитанные, розовоглазые «майоры Нащекины!»

Они-то и сделали сиротами… «Безотцовщиной»… Духовными подворотными беспризорниками… Два, а может, и три поколения этого народа! Именем которого они клялись с разных трибун! Из разного калибра кресел!

Умалчивали, подтасовывали… Замазывали! Находили даже объективно оправданными эти многомиллионные могилы… Да, те самые простые мужицкие и бабьи могилы, которыми они гатили свою дорогу к бесстыдному, языческому, вороватому, якобы государственному Торжеству.

Может быть, от этого, скверно пахнущего, блатного, могильного Торжества и отшатнулась вначале большая масса народа?!

А потом, закормленная подачками, бесконтрольностью, лихим кабацким посвистом: «Однова живем!», сама бросилась, остерегаясь и одновременно наглея?!

Ринулась в этот языческий, безжалостный, бюрократический круг… Что царил под визг шлягеров, каждомесячных истерических призывов… Завиральных, прославляющих самих себя панацей… В мир все растущей разнузданности, вседозволенности. Тупого, нетрезвого упрямства! Уверенности в собственной безнаказанности! В их. Ими же самими созданном ореоле государственного избранничества?!

Шарахнулись — от всего этого бесстыдного, все наглеющего закостенелого политического авантюризма — Слабые и Порядочные! Несмелые! Уставшие бороться!

Кинулись — на услужливо придуманную злыми устами «землю предков»!

Попрятались по разным высоко… И низкоширотным метео- и радиостанциям… Нырнули в осатанелость бесконечных хобби — от покорения Гималаев до сбора спичечных этикеток…

Попрощались — с бутылкой или с трезвой слезой? — со своими мечтами… С надеждами на счастье детей! И отказались рожать их, заводить семьи! Утешать себя иллюзиями дожить до глубокой старости — «в окружении большой и счастливой семьи, с внуками и правнуками!»

Спились… Сдались… И поставили крест на самих себе!

С сухими, горячечными глазами перечеркнули свое будущее! И, как на погосте, перекрестились за всю вину свою! Пусть за малую… Пусть за бессильную… Но вину!

Вину! Перед землей своих отцов… Перед землей своего народа!

Александр Кириллович сидел, закрыв лицо тяжелыми, трясущимися руками. Кто-то пытался отвести их, но они были, как каменные.

«Но они… Забыли! Что даже один человек… Даже целое поколение! (Пусть и одно, или два!..) Не в силах остановить… Удержать! Сломать — саму природу тысячелетнего народа!!!

Народа с его естественной, генетической памятью! С вековым характером! Со сложившимся единством языка и культуры! С естественной правдой… Правдой простой, земной человечности!»

Корсаков опустил руки… Открыл глаза, замутненные невольной, старческой влагой. В большое окно било жесткое, холодное, сильное солнце.

По лицу Александра Кирилловича — мгновенно и явственно! — проступила коварная бледность… Глаза потухли! Голова, чуть качнувшись влево, начала теперь заваливаться вправо… И вперед.

Логинов бросился к нему, схватил его холодеющие руки.

— Сыновьями своими… Расплачиваемся! — строго и раздельно выговорил Александр Кириллович. — А кто виноват? Мы? Я?

Логинов не слышал, не понимал, как оказались рядом Февронья Савватеевна, Галя… Как кто-то звонил в «скорую»…

Перед его глазами стояли только что… еще недавно темные от гнева… Глаза Александра Кирилловича!

И так же угрожающе, с каким-то другим значением звучали его слова:

«Сыновьями своими… Расплачиваемся! — билось в его мозгу. — А кто виноват?»

Логинов неотступно следил за побелевшими веками Корсакова. И несмотря на всю обычную, суматошную возню около больного… И после того, как замелькали белые халаты «скорой помощи»… Входили и выходили люди… Быстро опробовали и всаживали в белую, почти голубую руку холодные иглы шприцев… Перед глазами названного сына старика, перед Логиновым, были только его, — старика Корсакова! — почти птичьи, серые опущенные веки…

«А кто виноват? Я? Кто?!»

Похороны старшего Корсакова — неожиданно для прилетевшего Кирилла, для семьи, да, в общем, и для большинства помнивших старика — были торжественными.

Сначала, правда, намеревались дать только траурный четырехугольник в центральной газете. Но накануне похорон, к вечеру, когда уже верстался номер, пришло распоряжение задержать последнюю полосу. Вот-вот должны были прислать большой некролог с портретом. За подписью первых лиц государства, немногих оставшихся старых большевиков, высоких военачальников…

Похоронили на Новодевичьем кладбище. На траурном митинге присутствовали Логинов, Манаков и еще два руководителя их уровня.

Был траурный оружейный залп.

Кирилл неясно помнил все эти подробности. Он только понимал, что отцу отдавали почести, как герою еще гражданской войны. Одному (пусть не из первых!) — основателей государства и Красной Армии.

В тот год похороны «больших людей» были довольно частыми. На их торжественном (Кремлевском!) фоне кончина и прощание с Александром Кирилловичем были, естественно, событием вполне заурядным. Но прошедшим — как потом говорили многие — очень и очень достойно.

«Старик был бы доволен! Почтили… В большом ряду! Хоть под занавес!» — то ли мрачно шутя, то ли удовлетворенно сказал Тимошин и, вздохнув, сел в свою черную машину, ждавшую его в длинном ряду напротив выхода с Новодевичьего кладбища.