«Среди людей бытует мнение, что любовь можно вырастить, как куст в огороде; мол, для этого достаточно поить своего избранника или избранницу приворотным зельем, заговаривать в полночь при свете луны кварцевые камни и ворожить над портретом при свете семи свечей. Мы не скажем, что это полная чушь: подобные виды магии способны создать неподдельную привязанность и серьёзную зависимость, граничащую с душевным заболеванием, но не любовь. Любовь — одна из тех величин, что не подчинятся магии никогда, наравне с жизнью и смертью».
Книга чародеяний, теоретические главы.
***
Генрих с недоверием уставился на неё. В правой руке он сжимал бумажку со счетами клиентов, в левой — чьи-то чулки.
— Прям щас? — переспросил он. — Тебе очень приспичило?
— Угу, — ответила Адель, твёрдо решившая не отступать, не поддаваться на провокации и вообще вести себя прилично, насколько это возможно в борделе. — Тебе что, денег ещё надо? И так до костей ободрал, шарлатан-извращенец.
Во-первых, она не знала, сколько Бер заплатил ему за ночлег. Во-вторых, «шарлатан-извращенец» явно не звучало шибко вежливо, но Генрих привык к обращению куда худшему и даже не заметил. Он провёл щекой по острому выпирающему плечу, почёсываясь, и после этого решился:
— Ладно, пошли.
— Ты вообще хоть раз работал с потерей памяти? — Адель юркнула за ним в просторное помещение, где больше никого не было. Похоже, эдакий зал ожидания для богатых: следы ночного веселья ещё не сошли, а уборкой здесь и не пахло. — Или только людьми управляешь? Учти, если что-то будет не так…
— Ты меня о помощи просишь или угрожаешь? — обиженно буркнул Генрих. — Сделаю всё в чистом виде, девчуля. Только если кто-то войдёт, болтаем на нашем, усекла? А то пунктик у них, у этих… как заслышат латынь — сразу ждут своего Сатану.
— Усекла, — поспешно согласилась Адель. Генрих ей не нравился, но он был единственной надеждой — во всяком случае, так она решила. Верь в судьбу или нет, но не зря же он подвернулся под руку именно сейчас. — Не обижайся, — с усилием добавила Адель, до сих пор имеющая весьма смутное представление о том, как общаться с малознакомыми людьми. — Я резкая.
— Я заметил, — благодушно ответил Генрих, деловито поводил носом где-то за пределами распахнутого окна, задёрнул шторы, подёргал запертые двери. Сел. — Всё чисто, можешь плюхаться.
Адель устроилась напротив, слегка волнуясь. То, что у Генриха не было никаких приспособлений для его дела, не удивляло: матушка Эльза ясно дала понять, почему, да и смог бы он водить за нос хозяина борделя, если б каждый раз требовалось вставать за каким-нибудь хрустальным шаром или водить амулетом перед глазами.
О том, что гипноз представляет из себя не только и не столько внушение, сколько пробуждение внутренней энергии и скрытого потенциала, она уже знала. Немало гипнотических ритуалов проводилось на шабаше — отчасти поэтому ведьмы раскрываются в полную силу впервые именно там. Огни, танцы, монотонное пение, дурманящие напитки, что же будет теперь? Генрих резко выбросил руку вперёд и щёлкнул пальцами; Адель среагировала инстинктивно и укусила его за указательный. Генрих взвыл.
— Ты чего это?! Проверка связи!
— Предупреждать надо, — Адель цокнула языком, не особенно раскаиваясь.
— Ладно, — протянул Генрих. — Заново. Оп… хорошо. Тебе, короче, надо вспомнить даты примерные, когда ты забыла, ну, то, что ты забыла, и своё состояние. Эмоции там, вот это всё. Может, ногу свело или чесалось где…
Пока Адель старательно настраивалась, он полез в карман и выудил из кучи счетов и грязных носовых платков коробочку с благовониями. Что-то зажёг, что-то растёр, и вскоре по комнате поплыл знакомый запах сандала и ладана. Адель фыркнула:
— Ты их из церкви прёшь, что ли?
— Ну, пру иногда, — не смутился Генрих и хлопнул в ладоши, стряхивая крошево на пол и на свои ботинки. — А в чём они неправы? Расслабляет и мозги на нужный лад настраивает… то есть, расстраивает, а оно мне и надо. Во, теперь опустоши голову и ни о чём не думай, только чувствуй. Ага, вот так.
К такой схеме действий Адель было не привыкать. Она не считала себя особенно внушаемой или восприимчивой, но запахи и желание узнать правду вкупе с магическим даром, которым обладал Генрих, сделали своё дело. Гипнотизёр ещё пару раз щёлкнул пальцами и хлопнул в ладоши, притопнул ногой, буркнул что-то (вряд ли в колдовских целях), и вот она уже не могла отвести от него взгляд. Долгое смотрение в одну точку привело к тому, что всё вокруг растворилось в вибрирующих и растягивающихся цветных пятнах и чёрных мушках, всё, кроме двух омутов — глаз Генриха.
— Я не увижу то, что видишь ты. Но ты увидишь, вроде как, что было вокруг тебя, — он не корчил из себя циркача и говорил обычным голосом, только причмокивание и заикание куда-то делись. — Короче, дальше сама, в транс я тебя погрузил, осталось попасть куда надо. Это, если начнутся какие-то картинки из детства — не пугайся, но лучше побыстрей. а то надолго засядем тут…
Он что-то говорил, Адель и слышала, и не слышала. Гудения не было, как и полноценной тишины, звуки просто терялись и отступали как можно дальше от неё; вскоре у них, как и у зрения, не осталось опоры в настоящем. От калейдоскопа перед глазами немного мутило, но, возможно, стоило позавтракать, вместо того чтобы идти сюда.
Адель заставила себя вспомнить Мец.
Стало очень жарко, словно от огня. Кусочки витражей, исцарапанные руки, отчаянные глаза брата — будто ударило по мозгу яркой вспышкой. Но это она помнила, зачем заново проживать всю боль?! Она малодушничала, отворачиваясь от прежней вины, но смотреть на это сейчас было невыносимо. То, зачем она пришла, тоже вряд ли будет простым… Но управлять своим трансом Адель не умела, а Генриху не было доступа в её сознание — он был как руководитель театра, глядящий не из зала, а из-за кулис.
Отмучившись с церковью, Адель ощутила ни с чем не сравнимое чувство полёта. Это было как во сне — на самом деле она сидела на простом деревянном стуле и таращилась на Генриха, но всё тело чувствовало себя так, будто оно парит, летит, взмывает ввысь до ужаса и резко пикирует вниз, опасно задевая верхушки деревьев. Пару раз она касалась животом земли и видела острые камни прямо перед глазами, но потом её снова подбрасывало вверх… Значит, вот каково это было. На шабаше, на метле, Адель ощущала куда больше контроля. После Меца её сознание раздвоилось до предела, одна часть едва не оторвалась от другой — бешеная, исполненная злобы половина не до конца отпустила ту, которая пыталась от неё убежать. Вот так и бежала она до самой границы — то ли за собой, то ли от себя.
Когда она рухнула в поле, угодив в засеянную борозду, что-то изменилось. Теперь Адель из настоящего могла видеть себя со стороны, при этом держа едва уловимую связь с собственной памятью — она чувствовала себя разбитой и лежащей, измотанной душевно и телесно, чувствовала всё то же, что и тогда, но параллельно была сторонним наблюдателем.
К ней подходили люди в простых одеждах, ругались, жалели, пытались поднять — и, в конце концов, не трогали. Адель билась током, а ещё у неё дымились волосы и пятки. Неизвестно, что собирались делать эти люди: ни в прошлом, ни в настоящем Адель их не слышала, но в какой-то момент они ушли, а позже босоногий деревенский мальчишка привёл Берингара. Тот выглядел не лучше: полы плаща в грязи, на плечах какие-то веточки.
Какое-то время она ничего не видела, не слышала и не ощущала, только присутствие тени на щеке намекало, что сверху кто-то стоит. Вскоре немоту касаний сменила обволакивающая ткань. Несколько осторожных, почти боязливых прикосновений к запястьям, щиколоткам, шее. Сердцебиение, холодные руки… Надавили на синяк. Было немного больно, но у неё не нашлось сил пошевелиться, только дрогнули веки. Боль тут же исчезла.
Он ушёл и вернулся, оставив сторожить местного мальчишку. Адель смутно слышала звон монет и непривычно резкий тон: «Если хоть что-то с ней случится…» Вдалеке — лошадиное ржание, свист кнута. И вода; слух, повреждённый шумом разрушений и гулом собственной крови, пробудился окончательно и теперь доносил звуки со всех сторон. Ей отчаянно захотелось пить.
Мальчишка на просьбу не среагировал — боялся отойти. Видимо, в самом деле боялся, судя по перекошенному лицу. Адель на какое-то время потеряла если не сознание, то самоощущение (в настоящем стало темно), а очнулась уже в объятиях Берингара, который как раз намеревался отнести её в карету. Тогдашней Адель и в голову не пришло обратить на это внимание — она могла думать только о воде, как же пламя обезвоживает, думала она, пить, пить, пить. Нынешняя поневоле вздрогнула и сцепила пальцы в замок. Было в этом жесте столько нежности, она и представить себе не могла… Есть разница между тем, чтоб подхватить и донести, и тем, чтоб бережно взять на руки. Берингар делал и то, и другое. Может, поэтому он оставался таким загадочным? Не лгать никому и делать только то, что нужно…
Одна Адель очнулась. Вторая — внутренне подобралась: она одновременно боялась и жаждала увидеть правду.
— Пить…
— Сейчас.
— Скорее!
— Потерпи ещё немного.
Адель передёрнуло от того, какой требовательной и капризной она была даже в состоянии полутрупа. Но это настроение, как всегда, быстро сменилось другим: на смену ему пришла полная апатия, пустой взгляд и непреодолимое желание умереть. Она уже не пила сама, пришлось помогать. Адель из настоящего смотрела на эту сцену со смесью стыда и презрения к себе, в то же время она не могла не обращать внимания на то, как бережно и терпеливо к ней относится Берингар. Какое терпение выдержало бы столько взрывов, за которые, к тому же, приходится отдуваться? Это уже зовётся иначе.
— Что?
— …убить меня. Убей меня, пожалуйста. Убей меня, убей меня, убей меня… всем будет только лучше, этому сообществу будет очень хорошо, ты же работаешь на них, это будет хорошо, убей меня…
Она повторяла это, как заведённая, без тени эмоций на лице. Берингар слушал, пока ей не потребовалось сделать новый вдох, и негромко заметил:
— Тебе не приходило в голову, что они только этого и добиваются? Твоего самоубийства. Прежде это казалось мне маловероятным, но сейчас…
— Убей меня, убей меня, убей меня…
— Зачем?
— Так будет лучше.
— Кому?
Адель из настоящего не удержалась от улыбки, шаловливой и почему-то гордой. Это было не утешение — это был допрос. Именно то, что требовалось грохнувшейся наземь ведьме, которая решила, что потеряла всё. Возьмись он сразу её успокаивать, вышло бы хуже, да и это был бы не он. Когда они успели так хорошо изучить друг друга?
— Так кому?
— Всем, — упрямо повторяла она. — Всем будет лучше. Если ты не убьёшь меня, я сама себя убью.
— Арману не понравится ни то, ни другое.
Упоминание брата произвело неожиданный эффект. Смотреть на свои рыдания было препротивно, и Адель таращилась на пуговицы чужого плаща. Резкий птичий крик со стороны реки заставил её вздрогнуть, и взгляд сместился выше сам собой. Адель не была мастером по определению настроения (чьего угодно, и в первую очередь — своего), и выражение лица Берингара в эту минуту представляло для неё труднейшую из загадок. Он ждал, и он слушал. И то, что он слышал, ему не нравилось.
— …не понравится, но ему же будет лучше, — хныкало растрёпанное чудище, в котором Адель не без труда признавала себя. Внутри встрепенулось что-то стереотипно женское: проклятое пламя, могла бы и получше выглядеть, когда на тебя так смотрят! — Он просто привык, но на самом деле это плохо, ему очень плохо со мной, он не говорит… может, он сам так не думает, но после того, что… того, что сегодня… мне лучше вообще не возвращаться, а жизни я не заслужила, так что просто позволь мне умереть!
— Нет, — спокойно ответил Берингар. — Я тебе не позволяю.
Адель запнулась и резко подняла голову. Зарёванные глаза не придавали взгляду грозности, скорее, вышло до тошнотворности трогательно. Адель из настоящего еле успевала следить за ними обоими, но она была готова поклясться, что Бера этот взгляд тоже задел. Не мог не задеть…
— Пока мы не закончим работу, — мягко напомнил он, — ты не вправе ослушаться моего приказа. Это всё, что я имею в виду.
— Я всё испорчу. Я всё время всё порчу, зачем вы вообще меня с собой взяли…
Она продолжила плакать, и хныкать, и ныть, не замечая, что происходит вокруг. Из настоящего было лучше видно, и как она раньше не заметила? Не было у них с братом ничего общего, кроме неё самой. После смерти родителей и первых проблем с обществом ведьм у Адель был только один человек, который принимал её в любом виде, и был второй, и они одинаково говорили с ней, но прикасались по-разному. Арман вырос вместе с ней и, несмотря на свои рыцарские замашки, не стеснялся хватать сестру за запястье или просто гладить по спине, когда ему вздумается — или если ей надо. В каждом жесте Берингара, который так или иначе относился к ней, было чувство границы, неуловимый пиетет, как меч, лежащий на постели между мужчиной и женщиной, которым нельзя познать близость. Он сам был и мужчиной, и мечом, оберегал Адель от самой себя и от всего мира. Он не позволял никому притронуться к ней и не притрагивался сам, пока в этом не было нужды, и уж если приходилось — делал это с величайшей осторожностью, но без робости. Что происходило теперь? Теперь женщина сбежала от метафорических защитников и осталась наедине с собой, наедине со своим злейшим врагом… Спасти Адель Гёльди могли лишь два человека на земле. Один спасал всегда, и она всегда подводила его; другого она не замечала непозволительно долго, зато теперь он был совсем рядом. Оставалось только принять спасение или оттолкнуть его…
— Зачем? — еле слышно шмыгнула она. — Зачем ты это делаешь? Зачем ты мне помогаешь? Я тебе мешаю, я всем мешаю… лучше не будет, я знаю, что не будет, я никогда не стану лучше, это никогда не изменится… мне страшно, — она всхлипнула и слабым движением прижалась лицом и телом к единственному человеку, который её держал. Адель из настоящего успела увидеть, как в этот короткий миг менялось лицо Берингара… Гипнотический транс сработал слишком хорошо — в прошлом она никак не могла этого видеть, и Берингар точно это знал, иначе бы он просто не позволил себе такого взгляда. Адель была бы рада убедить себя, что видит другого человека, но не могла — это всё ещё был он, только исполненный горечи, переживающий чужую боль и что-то ещё, чего она не распознала прежде. Он слушал неразборчивое бормотание, трепетно прижав к себе дрожащую Адель и придерживая её вдали от сырой земли, пряча её от себя — в себе, и пряча от неё свои прищуренные глаза и тревожную складку между бровями.
— Мне страшно жить.
— Не бойся.
— Мне страшно жить, пока я всё время… убиваю, и разрушаю, и…
— Ничего не бойся.
— Это неправда, Адель. Ты способна на большее… То, что у тебя отняли, то, что тебе не позволили приобрести — это несправедливо, обидно и страшно, но это не повод прекращать жить. Есть люди, которые любят тебя, и неважно, знаешь ты об этом или нет, — голос Берингара не дрогнул и не надломился, для этого он был слишком хорошо вышколен, только стал много тише — ещё тише, чем прежде. — Обещаю, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе.
— Зачем? Зачем мне помогать?.. зачем?..
Дура, мысленно взвыла Адель. Он уже всё сказал. Он сказал больше, чем всё…
— Ты не заслужила этой боли. Презрения старейшин и всех магов, недопуска на шабаш, ненависти к самой себе, ты этого не заслужила, — Берингар немного отклонился, нащупал твёрдую землю и медленно встал, всё ещё держа Адель на руках. В настоящем нелепо подумалось, что в такой позе должны были страшно затечь ноги. — Это было первое, что я подумал, когда увидел тебя. Теперь идём. Кажется, ты всё равно этого не запомнишь…
Это было так. Адель в самом деле запомнила лишь одну фразу, и то — вспомнила по случайности, потому что Берингар её произнёс. По её поведению было очевидно, что она с трудом осознавала произошедшее и вообще забыла всё под действием страха и боли, и всё равно было немного совестно. Немного ли? При мысли о том, что Бер всё это время жил так, словно ничего этого не было, и намеревался жить так и дальше, не рассчитывая на её благосклонность, стало нехорошо. И злиться на него за это молчание Адель была не в силах — при том, как она вела себя в здравом уме, ни один человек на земле не надеялся бы даже на доброе слово, не говоря уж о чём-то большем.
Наконец-то она поняла источник своего чувства. С той же силой, с какой она прежде ненавидела, теперь она любила; внутреннему огню Адель было всё равно, брёвна или хворост, он пылал одинаково сильно и с полной отдачей, все враги должны были умереть, все друзья должны были выжить. Друзья… пожалуй, другом она могла назвать одного Милоша, но были люди, которые были ей дороги куда сильнее. В чувствах Адель нашлось место и беззащитному эгоизму, и личной самоотверженности — нерастраченное пламя, которое в своём лучшем и худшем проявлении доставалось одному Арману, теперь могло позволить брату дышать спокойно. Любила ли она? Более чем. Прежде никто, кроме Армана, не видел в ней что-то большее, чем бешеное чудище. И никто не пытался открыть ей на это глаза… Адель пугала и одновременно кружила голову эта немая преданность, непреклонная и безответная — Берингар был готов к тому, что ответа не будет, и всё равно продолжал оберегать её. Никогда прежде Адель не сталкивалась с таким отношением, никогда прежде сама не испытывала подобного; будь ей всё равно, она бы вслепую пользовалась чужой любовью в своих целях, сейчас же ей этого вовсе не хотелось. Она стыдилась того, что может поделиться столь малым, и силилась понять, что такого увидел в ней Берингар, чтобы отдать ей своё сердце.
В том, что оно у него было, уже не осталось никаких сомнений. Адель корила себя за то, что не замечала этого прежде: само по себе умение Берингара скрывать свои чувства не было чем-то редким, достаточно посмотреть на Армана, просто для одного это привычка, а для другого — профессиональное качество, поддающееся контролю.
— Слышь, фройляйн, — гнусавый голос Генриха вырвал её из транса. — Тут это, пора бы уже сваливать. Не изволишь?
— Изволю, — Адель резко поднялась, чувствуя себя одновременно очень хорошо и очень плохо. — Ты точно ничего не видел?
— Ничего, — Генрих замялся и добавил: — Но если б ты таким взглядом не сквозь меня пырила, а на меня… я б не сдержался.
— Ага, — сказала Адель и перегородила ему проход к двери. Она стояла, скрестив руки на груди, и щурилась на Генриха с сомнением во взгляде. — Ну-ка, колись. Как ты это сделал? Я не могла увидеть себя со стороны, но там рядом точно никого не было. Что за посторонний взгляд?
Генрих прерывисто вздохнул. Он любовался раздраженной ведьмой и подумывал о том, как бы им и вовсе не выходить из комнаты, но в то же время боялся и её, и её спутников. Для того, чтобы беречь секреты своего мастерства, он оказался простоват, поэтому пожал плечами и гордо промямлил что-то про память духовной ауры, которая не зависит от такой ерунды, как зрение или слух; она, мол, окружает человека всегда и везде, и незримая площадь у неё шире. Какая площадь? Ну, вот Адель не видела себя со стороны, а эта аура как бы… (здесь была пауза на то, чтобы справиться с потоком «как бы») Как бы вокруг Адель, и из вот этого самого круга можно выкурить то, что было забыто головой и телом.
Объясняй это кто-то вроде матушки Эльзы, у Адель был бы шанс понять, но Генрих был магом-самоучкой и оттого изъяснялся довольно слабо.
От чего именно он намеревался сдерживаться, Адель уточнять не стала. Все её мысли крутились вокруг другого человека. Вчера… вчера они толком не поговорили, потому что было уже поздно, но точно поняли друг друга. Теперь она вспомнила и была готова ко всему, хотя готовность — не самое подходящее определение: ей хотелось чего-то, она смертельно жаждала, ей казалось неизмеримо важным дать понять, что она чувствует. Адель нехотя напомнила себе, что сейчас есть более важные вещи и их ещё накануне пытались убить. Зато теперь выживание не было ни пыткой, ни наказанием — оно превратилось в шанс, о котором стоило мечтать.
***
Им позволили позавтракать в компании пастора, а точнее, пастор оказался достаточно хитёр, чтобы заподозрить в неожиданных гостях какой-то подвох. Ничто не выдало их: Лаура прекрасно говорила по-немецки и уже была в церкви незадолго до шумихи на Эльбе, писарь красноречиво молчал и смотрел в пустоту, а и без того «чахоточный» Арман не подходил под описание убийц. Славянин и ведьма… Берингар обещал вернуться за ними за три часа до полудня, но у Армана не было уверенности, что он успеет спрятать Милоша и Адель. Спрятать так, чтобы не нашли ни маги, ни люди. Судя по слухам, приносимым прихожанами Фрауэнкирхе, преступников пока не обнаружили, как и не установили личности убитых…
Арман не без труда заставил себя съесть кашу и выпить что-то, вкуса чего он не разобрал. Сон и отдых не очень помогли, и он до сих пор не понимал, почему. Чары писаря были единственным адекватным объяснением, но что-то раз за разом заставляло оборотня отворачиваться от этой версии, несмотря на отсутствие других. Лаура только беспомощно развела руками и предложила амулет для бодрости. С благодарностью приняв сплетённое из ветвей колечко, которое отлично село ему на палец, Арман отстранённо подумал, что правду могут знать только сам писарь и люди, которые его заколдовали. Будет ли уместно спросить об этом, когда они вернутся? Лучше уточнить у Берингара.
Вчера он немного бредил, когда свалился в изнеможении на скамью, спрятанную в тени колонны. Встревоженные лица священников и лицо Лауры, которая отлично играла любящую сестру, всё это пролетело мимо него — Арману снова почудилось, будто писарь смотрит на него и изучает чужими, живыми глазами. Теперь это было очевидным продолжением кошмара, оттого не менее мерзким и пугающим. В сочетании со словами матушки Эльзы — впору было спятить, но Арман для этого слишком устал. Смешно, подумал он, как можно слишком устать для сумасшествия? И почему ему кажется, что он уже видел это прежде — задолго до встречи с деревенским самодуром и его кошмарами?
— Большое вам спасибо, — Лаура, держа его за локоть, прощалась с пастором. Другие не заметили бы её усилий, но Арман был уверен — поддерживать легкомысленное простодушие сейчас подруге очень непросто. Она тоже волновалась за остальных, и необходимость отвечать за писаря и книгу практически в одиночку страшила и угнетала её не меньше, чем отсутствие рядом Милоша и Берингара. — Мы вам очень благодарны, правда-правда. А то когда братику на улице плохо стало, я так испугалась, так испугалась… а если что-нибудь случится с дядей, я и вовсе не переживу!
— В следующий раз, дочь моя, попроси своих родственников сопровождать тебя хотя бы до городских ворот, — покачал головой пастор и жестом благословил её и всех по очереди. Лаура, как истинная ведьма, не поняла, поэтому на всякий случай сделала книксен и продолжила на выдохе:
— Ах, вы, наверное, не слышали эту печальную историю. Наши с братиком родители…
«Братик» убедительно закашлялся, отвлекая внимание. Если она ещё раз повторит легенду и, не дай древний дух, что-нибудь напутает, они отсюда выйдут нескоро. К счастью, пастор тоже подустал, поэтому благословил их дополнительно и поспешил по своим пасторским делам.
Они остались втроём на пороге церкви. Каменные ступени, ещё не нагретые ранним летним солнцем, были почти пусты, чего не скажешь о площади и расходящихся от неё улицах — в городе жизнь кипела почти в любое время суток. На патрули конной полиции, тянущиеся в сторону реки, Арман старался не смотреть.
— Уф… как-то нелегко играть дурочку, когда всё плохо, — вздохнула Лаура и заботливо поправила воротник писаря, хотя ветра почти не было. — Что теперь будем делать? Поищем их сами?
— Сначала подождём, — Арман сверился с часами: у Бера оставалось ещё минут десять. Обычно он пунктуален, как те же самые часы, но что сейчас было обычным? — Потом подумаем.
Лаура согласно кивнула и, взяв под руку писаря, повела его смотреть фонтан. Она обращалась с ним, как с самостоятельно мыслящим человеком, чтобы лишний раз не привлекать внимания. Арман брёл за ними, отставая на пару шагов. Раньше ему требовалось меньше времени, чтобы прийти в себя, особенно после обращения в мужчину… Чары, не может же дело быть только в них, или может? Их слишком много. Предсказание матушки Эльзы… оно и предсказанием толком не было, но он бы лучше выслушал какое-нибудь дрянное пророчество, чем этот возглас. «Бедный мальчик!» Ничего хорошего от сердобольной женщины это не сулило. Оставалось надеяться, что всё дурное с ним уже случилось, но Арман предпочитал не лгать себе в этом — какую-то надвигающуюся гадость он ждал с самого начала. Вряд ли что-то с сестрой, она уже пережила всё, что на неё свалилось. Только если за ночь не произошло что-нибудь ещё. Очередное убийство, но к крови на руках Адель не привыкать…
Поток невесёлых мыслей прервал радостный возглас Лауры. Проследив за её взглядом, Арман с облегчением увидел Берингара, который шёл в их сторону неспешным, прогулочным шагом. Глядя на него, можно подумать, что всё в порядке и мир никогда не рухнет.
— Всё хорошо? — первым делом спросила Лаура. — Где ты их спрятал? Вас не искала полиция?
— Никто не ранен? — присоединился Арман. — Как мы будем выбираться отсюда? Может, нужны ещё деньги?
— Доброе утро, для начала, — сказал Берингар, и Арман убедился, что катастрофы не произошло. — Почти всё улажено, рад видеть вас в добром здравии. Полагаю, нам не стоит обсуждать дела на улице.
С этим поспорить было трудно. Они без труда наняли экипаж и вскоре добрались до улицы, на которую приличные люди без охраны не ходят. Когда экипаж уехал, пришлось ещё кружить по соседним переулкам, прежде чем они остановились напротив на первый взгляд непримечательного дома. Второй взгляд выявил непристойно цветастые занавески, висящие на подоконниках после стирки кружевные чулки и ещё кое-какие предметы одежды, которым следовало бы находиться в других местах. Третий — стайку щебечущих женщин разного возраста и телосложения, которые прошествовали по двору, провожая грузного мужчину в дорогом костюме.
— Заходите ещё, господин Краузе! — хихикнула блондинка.
— Мы вас будем очень ждать, — добавила брюнетка с очень низким грудным голосом.
Поименованный Краузе важно поправил шляпу и подтянул штаны, чмокнул напоследок одну рыженькую и отправился искать транспорт на более приличной улице.
Лаура, натренированная ложью в церкви, не стала краснеть и бледнеть, но лицо у неё было такое, словно ей только что прилетело в затылок кирпичом. У Армана ещё оставалась какая-то надежда, поэтому он уточнил:
— Нам же не сюда?
— Нам сюда, — кивнул Берингар. Его, естественно, ничто не смущало.
— Но это бордель!
— Прежде всего — наше убежище. Будь добр, отнесись к этому с уважением.
— Берингар… это всё равно бордель.
Никаких возражений их лидер не слушал, пришлось идти во двор, и даже через чёрный ход. Армана несколько примирил с действительностью Милош, который сидел внутри на лестничной перекладине и равнодушно провожал взглядом снующих туда-сюда дам.
— Вчера я был немного не в себе, — заявил он, обращаясь ко всем, — но сегодня готов оценить. Бер, это шедевральный ход, хоть я и почти женатый человек… Никому не придёт в голову искать нас здесь! Мне бы не пришло, — подытожил Милош, подтверждая, что его собственное мнение априори равнялось мнению всего мира.
— Арману не понравилось, — будничным тоном сообщил Берингар. — Адель всё ещё там?
— Угу. Похоже, она решила вытрясти душу из нашего славного гипнотизёра. Арман, что тебе не понравилось?
— Да вы совсем рехнулись! — не выдержала Лаура, со священным ужасом глазея по сторонам. Для душевного равновесия она всё ещё цеплялась за локоть писаря. — Если моя матушка узнает, где я была… куда мы с вами… это будет скандал… Но если узнает дедушка, это будет конец света!
— Не волнуйся, — совершенно серьёзно ответил Берингар. — Я объясню им, что это была тактическая необходимость.
Они все сошли с ума, решил Арман и успокоился. Мелькнула мысль, что в других обстоятельствах он, как неженатый человек, не преминул бы воспользоваться местечком по прямому назначению. Во Франции ему доводилось посещать подобные заведения, да и некому было осуждать, просто сейчас он меньше всего рассчитывал оказаться в обществе куртизанок. На них обращали внимание, но не подходили близко — только зазывали подмигиваниями, хихиканьем и шелестом юбок.
Лаура не сдавалась и пыталась растолковать Милошу, что он как жених и будущий примерный муж не может позволить себе даже ночевать в таких местах; Милош слушал, честно стараясь не отвлекаться на высокую рыжую особу, которая несколько раз прошла мимо, только чтобы задеть его бедром. До большего не доходило, потому что всех несколько отпугивал бдящий писарь. Кажется, в Дрездене он принёс больше пользы, чем все они вместе взятые.
— Когда будешь готов, мне понадобится твоя версия событий, — сказал Берингар, чуть отведя Армана в сторону. — Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо, — по привычке соврал Арман, потом посмотрел ему в глаза и нехотя подчинился: — Могло быть лучше, но это не беда. Не хочется думать, что я не в состоянии справиться с единственным делом, которое умею делать хорошо.
— Сейчас лучше ничего не скрывать. Мы на последнем отрезке пути, что вовсе не значит, что этот отрезок будет лёгким.
— Согласен… где Адель? О каком гипнозе вы говорите?
— О гипнотизёре, — педантично поправил Берингар. Вблизи он выглядел невыспавшимся, но вполне спокойным. — Это Генрих, колдун, который приютил нас здесь. Не бесплатно, разумеется, но иного выхода не было и я спешил.
— И зачем ей понадобилось, — пробормотал Арман. — Ладно… а что было вчера, вы выяснили что-нибудь?
— Расскажу по дороге. — Берингар поднял голову к лестничному пролёту, безошибочно выгадав шаги Адель среди многочисленных женских шагов. Арман улыбнулся, увидев сестру в целости и сохранности, и махнул рукой.
Неизвестно, чем занималась Адель с загадочным Генрихом, но впечатлена она была неизгладимо. Арман решил так, потому что сестра трижды споткнулась о собственную юбку, не заметила этого, рассеянно пожелала доброго утра ошарашенной Лауре, перепутала Милоша с писарем — Милоша! с писарем! — и с полминуты в упор не замечала собственно Армана, хотя он стоял плечом к плечу с Берингаром и не сказать чтобы терялся на его фоне.
— С тобой всё хорошо?..
— А? — глаза Адель казались ещё больше обычного, то ли от всеобщего недосыпа, то ли от искреннего удивления. — Да, а что? Ты цел?
— Цел… — К этому моменту Арман убедился, что сегодня у них утро дурацких диалогов. — Как скажешь. Бер, у нас есть план?
В этот раз планов было несколько, и они смиренно выслушали все. На то, чтобы менять внешность Милошу и Адель, не было времени; на то, чтобы менял внешность Арман, не соглашался никто, кроме него — очевидно, что оборотень ещё не отошёл от предыдущей метаморфозы. Берингар решил, что люди, которых точно из города выпустят — это полиция, и через какое-то время вернулся в сопровождении вышеупомянутого Генриха с ворохом одежды.
— Вы думали, у меня формы нет? — гордо спросил Генрих. — Зря думали! У нас тут не только девчули переодеваются! Вам наручники нужны? Тоже есть. Только это, доплатить придётся.
Таким образом, Арман и Берингар перевоплотились в полицейских, не прибегая к колдовству. Один из них спокойно говорил на местном языке, второй мог молчать или изображать глупого новичка. Следующим этапом стало рисование синяков и царапин на Лауре, которая теперь играла жертву то ли кражи, то ли насилия, то ли и того, и другого вместе — Лаура сначала опечалилась, но позже зажглась энтузиазмом, когда ей разрешили много и громко плакать. Порешили на том, что девица и её небедный дядя приехали в город на ярмарку и угодили в драку, а бравые стражи порядка вызволили их и теперь провожают домой.
Арман, более остальных знакомый с неколдовской частью общества, попытался намекнуть на несостыковки с протоколами настоящей полиции и прочие дыры в их легенде, но не преуспел. Остальные к тому же считали себя знатоками жизни и прекрасными актёрами, и только Берингар признал, что рассчитывает в основном на удачу, скорость и фирменные козырьки.
— В таком виде нас не примут за убийц, это главное, — заключил Берингар, оглядев то, что у них получилось. — Если будут вопросы, используем легенду. Главная задача — не давать им осмотреть дно.
— А что будет на дне? — поинтересовался Милош. После паузы он тихо протянул «а» и замолчал.
Первую часть пути полукарета-полуколяска с частично открытым верхом проделала спокойно: Берингар соответствовал представлению о среднестатистическом дрезденском страже порядка ровно настолько, что с ним здоровались «коллеги» и пропускали дальше, не задумываясь. Арман понукал лошадей и старался не думать о том, что каждый подскок их транспортного средства отдаётся в костях тех, кто в нём лежит. Адель относительно повезло — она уместилась в полом пространстве под сиденьем, устроив себе гнездо из тряпья.
— Как в гробу, — заметила сестра, прежде чем за ней закрыли «крышку».
— Пожалуйста, не шути так, — ответил Берингар и опустил длинное сиденье. Удивительно дырявое, оно как нельзя лучше подходило для того, чтобы сыграть в вампира и не задохнуться.
Сверху, как вишенка на торте, пристроился господин писарь.
Милош страдал, но не возражал, потому что не видел иного выхода и считал себя в чём-то виноватым. Ему пришлось забраться в тёмный мешок и лечь в ногах у пассажиров. Заботливая Лаура не находила себе места, пытаясь сделать так, чтобы он там не разбил себе лоб, но помогло ли это, Арман не знал.
Они подъезжали к городской заставе, которую в прошлый раз прошли без труда, присоединившись к большому семейству в их пути на ярмарку. Берингар вполголоса рассказывал, что произошло вчера. Лаура сидела спиной к своим возницам и слушала, затаив дыхание, а Арман пару раз едва не выпустил поводья.
— Что именно она сказала? — настойчиво спросил он, глядя не на собеседника, а по сторонам из-под козырька. — Всё-таки она умирала, вряд ли её речь была сильно осмысленной…
— Тем не менее, она как будто узнала меня и уверенно ответила на поставленный вопрос. По её словам, все нападения были организованы моим отцом. Те, первые, с зачарованными людьми — пробные, затем — всерьёз.
— Это бессмысленно, — покачал головой Арман. Ему не хотелось верить, с другой стороны, были и подозрения. — Я не вижу достойных причин, хотя мы не сказать чтобы знакомы близко…
— Мы можем гадать до бесконечности, но это, как ты выразился, тоже бессмысленно. Пожалуйста, не будем пока об этом говорить, — Бер отвлёкся на то, чтобы переброситься парой фраз с очередным патрульным. В этот раз пришлось предъявить им Лауру. Лаура, только что выслушавшая колдовские новости, была достаточно убедительна, чтобы их отпустили восвояси провожать богатенькую девицу, попавшую в беду. Каретой никто не интересовался. — Дело в том, что отсюда правды всё равно не узнать. Вернёмся и всё выясним.
Арман понял, что ему не хочется это обсуждать, и промолчал, но вереница мыслей в голове становилась всё мрачнее. Выясним — это значит «спросим в лоб»? Если их враг — действительно Юрген, он не ответит на такой вопрос. Или по-тихому избавится от всех свидетелей… Арман совсем мало знал этого человека, но с трудом представлял его в этой роли. С другой стороны… он вспомнил, как перевоплощался в Юргена Клозе на глазах старейшин и других молодых кандидатов. Этот человек был внешне спокоен и уравновешен, он мог таить скрытые мотивы, а мог и не таить их. Юрген казался не таким холодным, как Берингар, но именно поэтому он выглядел способным если не на подлость, то на неожиданные повороты. Одна деталь царапала память Армана: когда он распознал её в куче других ненужных подробностей, стало зябко и неприятно.
— Добрый день, господа. Вы позволите?
Он внутренне вздрогнул и приготовился к досмотру. Здесь, в настоящем, карету окружили несколько служащих сразу. Они не лезли внутрь, только разглядывали внимательно Лауру и писаря. К счастью, последний дремал: у внимательных людей могли возникнуть обоснованные вопросы к его внешнему виду. Тот же пастор, подумал Арман, вполне мог бы поймать их на лжи — и очень хорошо, что его отвлекли другие дела.
— Что произошло, офицер?
Человек, который обращался к Берингару, Арману не понравился, только одно радовало — он явно стоял на посту довольно долго и уже устал. Легенда, на ходу обросшая новыми деталями, показалась ему убедительной, а затея обыскивать очевидно едущих по делу людей, когда на въезде — толпа, а на выезде — потенциальные убийцы, бесполезной.
Тем не менее, оставить без внимания экипаж он не мог. Арман слез со своего места и вызвался помочь. Вялый обыск ничем не грозил надёжно спрятанной Адель, но Милош был в опасности.
Арман намеренно подвёл полицейского к дверце с той стороны, где должны были быть ноги, и лениво поворошил содержимое мешка. Они напихали кучу женской одежды для мягкости, ну и заодно для того, чтобы выдать эту самую кучу за покупки Лауры.
— Ясно, — протянул служащий и не отошёл. Арман демонстративно зевнул и почесал нос, хотя внутри всё переворачивалось: если Милош сейчас пошевелится, чихнёт или хотя бы вдохнёт слишком глубоко, им всем крышка. Конечно, магу проще отбиться от человека, но придётся слишком долго и тщательно заметать следы, здесь не обойтись без помощи других колдунов. Ещё и под самый конец!.. Это совсем не дело.
А ведь были ещё запахи, звуки, были спрятанные за ворохом женского белья мужские сапоги. Если Милош успел их снять, то мужские ноги картину не приукрасят. К счастью, в этот момент случился скандал на въезде. В последний раз оглядев фальшивых коллег, всем своим видом изображающих спокойствие и нежелание возиться со своей работой, служащий махнул рукой и отошёл.
Они не меняли позицию ещё какое-то время, пока Дрезден не скрылся из виду за холмом, пока небольшая деревушка не отбила воспоминания о близости города. Арман вернулся к своим размышлениям, которые отвлекали одновременно от беспокойства и от собственной усталости. Тот, кто всё это затеял, тот, кто караулил книгописцев на всём их непростом пути, ставил разномастные ловушки и только под конец выступил в открытую, тот, кто решил любой ценой завладеть книгой, определённо был умным, сильным и опасным магом. Вся сущность Юргена Клозе лучилась его умом, а о силе, о колдовской силе, Арман раньше не задумывался. А ведь именно Юрген остановил стихийное бедствие Адель, едва пошевелив хлыстом.
Уже не было сомнений в том, что кто-то дёргает за ниточки: даже если покойная ведьма бредила, вопрос её не удивил. Про Сореля все забыли, он для подобного очевидно слабоват. Боевые маги в распоряжении военного, подумал Арман. Как же это просто.
— Но нам дали дописать её, — пробормотал он. — Нам позволили дописать книгу. Теперь её будет почти невозможно уничтожить! Вместо бестолковых нападений в самом начале можно было прервать дело и…
— И старейшины организовали бы всё сначала, — так же тихо возразил Берингар. — Это не подойдёт. Что до самой книги, ты упускаешь ещё одну вероятную версию.
— А именно?
— План врага мог измениться. Нам позволили дописать книгу, потому что кому-то она нужна готовой. Только не в распоряжении старейшин, а в своём собственном.
Они остановились, чтобы наконец выпустить разыскиваемых страдальцев и переодеться. Было уже совсем тепло, и для этих целей подходила опушка леса с густыми разросшимися кустами. Адель и Лаура устроились по разные стороны ручья, чтобы смыть кто пыль, кто грим, Милош меланхолично стряхивал с себя последние кружева — он был слегка помятый и, по собственному выражению, местами безнадёжно затёкший, зато живой и не под арестом. Арман переоделся быстро, и это не отвлекло его — он снова погрузился в невесёлую цепочку размышлений. Как было бы просто и правильно не забивать себе голову и во всём положиться на вышестоящих магов, или хотя бы на одного Берингара… Однако что-то вновь и вновь не давало ему покоя. Непонятные страшные слова, сказанные матушкой Эльзой, и напряжённость вокруг книги.
Это никак не было связано, но в голове Армана стояло на одной полке, и почему-то ему казалось, что подобное положение вещей не очень далеко от истины.
Сейчас не время что-то скрывать, сказал ему Бер. И это было более чем верно, но слов для того, чтобы пересказать ему свой короткий разговор с ясновидицей, Арман не находил. Его судьба может быть связана с судьбой книги, а может — и нет. Стоит ли грузить этим следопыта прямо сейчас, когда ему и без того нужно вывезти всех из страны вкупе с мощнейшим магическим артефактом, а потом вместо заслуженного отдыха разбираться со своим отцом?
— …но привал — это хорошо, — донёсся до него голос Милоша. — Я могу пристрелить кого-нибудь, заодно разомнусь… Птицу, Бер, птицу! Честное слово!
— А мне нужно собрать ещё трав…
— Хорошо, Лаура, пойдёшь с ним. Постарайтесь вернуться в течение часа.
Они ушли, и возможность поговорить с Берингаром так и маячила перед глазами, но Арман уже решил его не трогать, тем более что тот уединился с писарем. Кажется, их главный ходячий талисман был в порядке, если не считать уже привычного пустого взгляда и застывшего будто в восковой капле лица. Криво успокоив свою совесть, Арман отыскал сестру: Адель сидела на берегу ручья, сгорбившись в своей любимой позе и уложив голову на колени, и смотрела на воду.
Он невольно замер, не доходя последнего шага, залюбовавшись её спокойствием. Это до сих пор казалось чудом, а ведь после шабаша прошло не меньше месяца. Сколько раз они болтали за это время? Вроде бы постоянно, а нормального разговора так и не вышло. Потому что Адель больше не нуждалась в подобных разговорах, внезапно понял Арман. Возникло желание тихо развернуться и уйти — он ведь ей сейчас не очень-то и нужен.
Но она его заметила. Подняв голову, Адель обернулась к брату и встретила его улыбкой — не губ, но глаз, в черноте которых бликовала бегущая вода.
— Без дела шляешься? Иди ко мне.
В её тоне прорезались нотки, которых он очень давно не слышал — любовь и забота о младшем брате. В груди что-то ёкнуло, и Арман подошёл, и даже сел, отлично зная, что сейчас точно ничего ей не расскажет. Он понимал, что это глупо, но сердце всё ещё помнило переменчивый нрав сестры: меньше всего на свете он хотел нарушать её безмятежность. Свои домыслы можно было отложить, тем более, совсем скоро они со всем разберутся. Почти со всем…
— Как дела? — спросила Адель. — Кажется, мы давно просто не сидели и не болтали вот так…
Арман посмотрел на неё — тихую, беспечную, без нахмуренных бровей и взгляда исподлобья, без резкости движений. Никакой ценой он не собирается нарушать эту радость.
— Всё хорошо, — ответил он и улыбнулся. Эта улыбка, как обычно, совсем не стоила труда. — Рад, что у тебя тоже. Расскажешь, как вы вчера провели вечер? Я-то после их дуэли почти сразу выпал.
Они проболтали обо всём подряд, не особо касаясь дел, до самого отъезда, и потом в пути изредка возобновляли свой невинный разговор. Сосредоточенный на своём притворстве и умиротворённый спокойствием сестры, Арман не заметил истинных причин её нового настроения и никак не мог взять в толк, почему Милош назвал его дундуком уже три раза, а у Лауры периодически мелькает взгляд удивления и ужаса.
Не стоит винить Армана в невнимательности: безнадёжно упустивший начало любовной интриги, происходящей у него на глазах, он уже не был в силах её нагнать. К тому же, ему пришлось бы обратить особое внимание на двух людей, с которыми это сложно было сделать — Берингар практически не выдавал себя, а не лезть в душу Адель Арман привык давно, зная, что ничего хорошего там не увидит. Теперь, пожалуй, мог бы, но он боялся задавать вопросы — Адель выглядит радостной, и это хорошо, а что там за причины, лучше и не знать. Он помнил её прежней и видел новой, но пока не стремился понять, боясь потревожить хрупкий штиль.
Люди менялись, и Арман хорошо это знал. Изменить своё мнение о ком-либо подчас было труднее, чем измениться самому, и это он знал не хуже. Другими словами, если бы Арману прямо сказали, что его сестрица больше не мужененавистица, а вовсе даже наоборот, он бы не поверил. Его настолько радовало, что Адель не чурается общества Берингара и что её можно оставлять не только с Милошем, что он абсолютно не замечал, как она этого общества ищет.
Таким образом, Арман подсознательно находил происходящему объяснения, совершенно не соответствующие действительности, и его никто не переубеждал.
Единственный раз, когда правда едва не задела его по носу, случился в последний день пути.
— Я пойду первым, вы подождёте в общем зале, — инструктировал Берингар. — Скоро всё закончится, так что, пожалуйста, постарайтесь без инцидентов.
— Хорошо, — покорно кивнула Лаура. Чем ближе был конец путешествия, тем больше она отдалялась от них, мечтая о доме и охотно беседуя с одним Арманом.
— Ничего не обещаю, — сказал Милош, поигрывая пистолетом.
— Если что, я его ударю, — предложила Адель. Милош сделал вид, что испугался.
Арман подтвердил, что нужно вести себя сдержанно, а господин писарь промолчал. Как и прежде, Арман много думал о неозвученном обвинении Юргена Клозе и присматривался к Берингару, надеясь хотя бы понять его мнение по этому поводу. Ничего предосудительного по теме он не обнаружил, зато задержал взгляд на болезненного вида алом пятне, которое украшало следопытскую шею.
— Это же ожог, — безошибочно определил Арман. Адель резко подняла голову. Вспомнила о том ожоге, подумал Арман и невольно потёр давно зажившую руку.
— Ожог, — согласился Берингар.
— Когда ты так?
— Вчера вечером.
— О, — сказал Арман. — Мне жаль.
Берингар подождал, не задаст ли он правильный вопрос, и не дождался. Адель опустила голову, с преувеличенным интересом разглядывая свои ладони. Наверняка жалеет о том, что раньше ранила людей, с грустью подумал Арман.
— Ну надо же, — заметил он чуть позже, когда они приближались к замку и Бер менял потрёпанный плащ на приличный сюртук. На открытой шее виднелось ещё несколько маленьких ожогов в форме полумесяца. — Как тебя так угораздило?
Берингар помолчал, расправляя рукава, и медленно ответил:
— Я был неосторожен.
— Нельзя же так, — не сдержался Арман, которому ожоги по личным причинам сильно не нравились. В эту минуту на него с надеждой и страхом смотрела вся компания, исключая господина писаря, но всё, что он добавил, было: — Лучше наложить мазь.
— Лучше наложить мазь, — согласился Берингар. Он подождал снова, и снова ничего не произошло. Адель прикрыла рот кулаком и уставилась в окно, Лаура спрятала лицо в ладонях. Теперь они обе вспоминают историю с ожогом и целебной мазью, вздохнул Арман. И кто его за язык тянул? Только зря расстроил девушек.
Один Милош не стал церемониться и громко рассмеялся. Милош отлично знал, какие следы оставляют страстные поцелуи ведьмы.
***
Группу молодых магов ждали в замке со дня на день.
На правах отца, а также почётного члена посольского комитета, пан Росицкий прибыл заранее. Сердце его переполняло радостное волнение — скоро завершится работа над великой книгой, и, что ещё важнее, совсем скоро он увидит сына! В прошлый раз Милош показался ему совсем чужим, но только в первые пять минут — потом вся Прага имела честь убедиться, что вернулось ровно то же, что уехало. Каково будет теперь?
Конечно, пан Росицкий переживал меньше Корнеля. Старший сын окончательно запутался в себе: одной своей частью он скучал по Милошу, другая часть понимала, что возгордившаяся мелочь перетянет всё внимание семьи на себя, третья часть помнила, что Милош в Праге — это круглосуточная головная боль, четвёртая голосила, что не всё ж одному Корнелю возиться с девочками… В общем, со страданиями несчастного Корнеля не могло сравниться ничто, тем более что он разрывался на несколько неравнозначных частей, и все эти части, как мы видим, требовали неусыпного внимания.
Девчонки тоже извелись: Хана не понимала, почему любимого брата так долго нет, и чаще ревела, от чего у соседей трескались тарелки и осыпались стены. Катаржина вела себя сдержаннее, но только для виду, одна матушка хранила спокойствие и загадочно улыбалась, словно ей всё уже было известно.
И вот пан Росицкий сидел в полутёмном круглом зале, освещённом волшебными свечами, и с некоторым трепетом ожидал, что будет сказано, что будет сделано. Дураком пан Росицкий вовсе не был, поэтому его облик искренне беспокоящегося отца бросался всем в глаза в первую очередь, а поблёскивание внимательных глаз за пенсне — во вторую или даже в третью.
— С этого момента всё пошло не очень хорошо, — сурово говорил один из старейшин. Имя у него было — какое-то из двух десятков, их мало кто помнил, поэтому возникали постоянные трудности с обращением. — На след нашей группы вышли враждебные маги. Отряд из двух боевых колдунов и одной ведьмы.
— Древний дух! Книга уцелела?
— Судя по докладу, основная команда цела полностью, разумеется, с книгой и господином писарем, — старейшина поджал высохшие губы и косо поглядел куда-то вбок. — К несчастью, вынужден сообщить тем, кто ещё не знает… Погиб другой отряд, который мы направили к основному с результатами расследования. Об этом стало известно совсем недавно от наших друзей в Хайденау.
— Как — погиб отряд? — педантично уточнила Вивиан дю Белле. — Вы хотите сказать, все?
— Все, — сухо повторил старейшина. — Мария Вильхельм, Адельхейд Вильхельм, и Густав… Хартманн.
Охи, вздохи и тревожный шёпот со всех сторон обволокли пана Росицкого. О ведьмах он только слышал, да и Густава лично не встречал, но его отец, Роберт Хартманн, посол от Пруссии, был здесь. Когда-то они работали вместе, и пан Росицкий помнил улыбчивость, дружелюбие, неиссякаемое остроумие и аристократические манеры этого человека. Сейчас Хартманн казался потерянным: он кивал, принимал соболезнования и рассеянно улыбался краешком рта, словно пытался понять, почему все обращаются к нему в такую минуту. Пану Росицкому стало его жаль, и он промолчал, тем более, в общем хоре его слова совсем ничего не значили. Потерять сына! Это его самый страшный кошмар. Пан Росицкий постарался отвлечься, но теперь его мысли с новой силой завертелись вокруг Милоша.
— Мы почтим память погибших бойцов, тем более что они были такими юными и отдали жизни ради самой магии, — после паузы продолжилась речь. — Мы будем скорбеть вечно, но помните: если бы не ошибка, сделанная врагом, если бы не эта путаница, мы бы потеряли всё и пришлось бы начинать сначала.
— Грубы ваши слова, — похожий на паровозные гудки голос смуглой женщины слева от пана Росицкого заставил всех вздрогнуть. Это была Чайома: её он тоже знал. — Потеря юных — большое горе, неуважение к горю карается духами, а неуважение в присутствии потерю понёсшего карается вдвойне.
— Нет, нет, — пробормотал Роберт Хартманн, словно очнувшись. Он немного поморгал и остановил свой взгляд на этой могучей, рослой ведьме, которая даже за столом возвышалась над многими из них. — Благодарю, Чайома, но не стоит… Старейшины говорят правду, это так. То, что погиб мой сын, ничего не меняет для… для нашего дела, я знаю, он бы тоже всё понял.
Чайома едва заметно качнула головой, выражая несогласие, и не ответила. Она всегда была скупа на жесты и на слова, но если уж говорила, то по делу. В такт её движению сухо стукнули друг о друга деревянные бусы.
— Что было дальше, господа?
— Дальше вражеский отряд (их личности до сих пор не установлены, похоже, у магов был умный покровитель) столкнулся лоб в лоб с нашим. Благодаря навыкам и опыту Берингара Клозе, а также поддержке местной ясновидящей Эльзы фон Беккенбауэр, они смогли уберечь книгу, господина писаря и, собственно, себя, — старейшина откашлялся. — Я возьму на себя смелость не читать доклад целиком, в общем, вкратце — они убили всех троих, а потом успешно скрылись от людской полиции. Следующий наш вопрос…
— Минуточку, — снова вмешалась мадам дю Белле. — Как это — вы не будете читать? Потрудитесь, пожалуйста. Вдруг там что-то важное для всех, мы по старинке отложим, а потом снова кто-нибудь… подавится вишней.
Хольцер хмыкнул, сэр Дерби кашлянул, Чайома неодобрительно загудела. Пан Росицкий удивился, с чего это Вивиан пробило шутки шутить, он догадался позже — суровая госпожа посол пыталась развеселить своего давнего друга. Вышло непонятно и неуместно, а Хартманн, кажется, даже не заметил.
— Ну ладно, — буркнул другой старейшина. На внешний вид они отличались только длиной и густотой бороды. — Я, конечно, не одобряю, но так тому и быть. Раз это желание большинства…
И они принялись читать, громко и вслух. Пан Росицкий уже не мог не улыбаться, хоть ему и было неловко — он слушал хитросплетение сложных, порой незнакомых, но определённо очень умных слов, и повторял их про себя голосом Берингара. Он видел этого молодого человека не очень много раз, но есть в жизни вещи, оставляющие впечатление до самой, с вашего позволения, смерти.
— «…и вышеупомянутая операция была проведена незамедлительно, как того требовали обстоятельства», — запинаясь, читал пожилой колдун. — «В связи с тем, что человеческие, магические и временные ре… ре… ресурсы были ограничены, я взял на себя смелость в очередной раз… раздроб…» Да чтоб тебя! «Раздробить наши силы и перераспределить их для наиточнейшего выполнения поставленной задачи…» Какой задачи? Какой, я вас спрашиваю, задачи?! Не склеить копыта? Я уже забыл, с чего он начал!
Тут уже захихикали многие. Пан Росицкий поискал глазами Юргена Клозе и увидел, что тот старательно прячет улыбку.
— Прошу прощения за причинённые вашему языку неудобства, — мягко сказал Юрген и отобрал бумагу. — Боюсь, в детстве у моего сына было слишком много книг. Это моя вина… Если хотите, я прочитаю быстрее.
— Не надо! — взмолились все. — Мы поняли, можно не вдаваться в подробности…
— И не нужно, — вполголоса заметила Чайома. Пан Росицкий понял, что она обращается к нему, и склонил голову набок. — Они рассеянные сегодня, как и всегда, наподобие праха на ветру. Нас, очевидно, может слушать тот, кто виновен в смертях многих.
— Правда, правда, — покивал пан Росицкий. — Спасибо за доверие, хотя, каюсь, я тоже не подумал об этом.
— Тебе я верю, твой сын — там.
— У Клозе и Хольцера тоже…
Чайома поглядела на них обоих и медленно покачала головой. Крупные бусины совершили перекат в противоположную сторону.
— A им — не верю, но дело это не моё. Общее оно.
Кто-то из многоопытных ведьм уловил витающую в воздухе мысль Чайомы и вынес её на всеобщее обсуждение — мысль о том, что среди них мог затесаться предатель. На это верховные маги и послы среагировали вяло: на их веку было уже столько предателей самого разного сорта, что, казалось, их уже ничем не удивить. Пан Росицкий невольно задумался, почему их жизнь ничему не учит, но вовремя спохватился: маги ведь. Когда ты способен менять день на ночь по щелчку пальцев, поневоле чувствуешь себя самым лучшим. Несмотря на то, что твой товарищ рушит мосты хлопком ладоней…
— Всё-таки я озвучу, — настаивал Юрген Клозе. — Спасибо. Здесь сказано, что есть новости по поводу противостоящих нам людей, но это требует личного разговора и выяснения обстоятельств.
— Правильно он не доверяет бумаге, — пробормотала Вивиан дю Белле. — Далеко пойдёт.
— Ну ладно, хоть что-то, — теперь проснулся Хольцер. Пан Росицкий не сомневался, что этот старый приятель скажет какую-нибудь гадость, и приятель не подвёл: — А что с молодёжью делать будем? Они, конечно, сослужили хорошую службу, но нельзя после такого просто их отпустить.
Собрание смущённо замолчало. О том, что делать с молодёжью после миссии, вообще никто не думал.
— Эрнест, — обратился к нему пан Росицкий. Его голос немного дрожал, но пана Росицкого все любили, поэтому ему всё прощали. — Мне не совсем понятен смысл ваших слов. Эти достойные молодые люди сделали то, на что не решился никто другой, они почти довели до конца важнейшее на нашем веку дело — конечно, они нуждаются в награде. Прошу всех не думать, что я только хлопочу за сына… Конечно, меня переполняет гордость, но я уверен, отличились все. — Собственные слова показались ему недостаточно вескими, и он добавил: — Если кто-то сомневается, можно в этом убедиться, перечитав доклады пана Берингара с самого начала.
— Никто не сомневается! — испугался Хольцер. Юрген, сидящий сбоку от вредного старика, усмехнулся. — Так, ну что ж… Полагаю, господина Клозе нам стоит наградить сразу и как можно быстрее.
— Уверяю вас, мой сын не тщеславен, — заверил его Юрген. В глазах военного мага искрился неозвученный смех.
— Знаю, — буркнул Хольцер, — но он определённо будет весьма благодарен, причём благодарен вслух… Моя дорогая внучка сослужила хорошую службу, её навыки амулетоплетения были полезны в пути, а в деревне этого проклятого отщепенца Никласа она и вовсе всех выручила. Моя девочка…
— Это так, — подтвердил Юрген, перелистывая лежащие перед ним бумаги. — Господин Росицкий также полностью оправдал свою фамилию: уверен, без него многие не вернулись бы живыми.
Эти слова тронули пана Росицкого до глубины души. Он так расчувствовался, что даже забыл что-то сказать, а когда сморгнул слёзы гордости, за столом уже обсуждали Гёльди.
Родственников у Гёльди не осталось, и некому было высказаться за них. Однако за Адель ручались многие ведьмы, посетившие шабаш в этом году (например, пани Росицкая), и те, кто шабаш не посещал (например, пани Хелена): их свидетельства, зафиксированные в письменном виде, тоже лежали на столе. Арман произвёл на колдунов сплошь положительное впечатление даже без отзывов Берингара — картину смазывало лишь то, что он был оборотнем, но, в конце концов, среди гипнотизёров и чёрных заклинателей это была не самая подозрительная личность.
— С этим согласен, — вынужденно кивнул Хольцер. — Но что насчёт ведьмы? Не знаю, как вы, а я не верю в то, что разовое посещение шабаша — на который её, к слову, вполне оправданно не пускали — одним махом всё исправит. Вы видели эту бестию, уважаемые! Её сила неохватна, и её никто не держит в узде!
— Как же брат? — уточнил Юрген. Кое-какие из старейшин согласился с ним.
— Да никак, — холодно ответила мадам дю Белле. — По моим личным наблюдениям, Арман Гёльди абсолютно её не контролирует.
Пан Росицкий расстроился. Он успел немного узнать новых друзей Милоша, и ему казалось, что члены собрания намеренно сгущают краски. Ну конечно! Эрнест Хольцер всегда был злопамятным человеком: если Лаура когда-нибудь простит Адель все их разногласия, то он определённо этого делать не намерен.
Споры росли, ситуация накалялась. К единому выводу не пришли, и пан Росицкий убедился: Адель придётся несладко. Её не смогли ослабить, не смогли убрать, напротив — даже пустили в общество. Конечно, Эльжбете ничего за это не грозило, но одно дело — Эльжбета, и совсем другое — юная ведьма, у которой в самом деле было мало опыта, но много горечи в судьбе… Адель действительно оставалась потенциально опасна, с этим поспорить трудно. Однако то, что её собирались подвергать каким-то испытаниям, унижениям или наблюдениям и впредь, совсем не нравилось пану Росицкому. Что они имели в виду под уздой, которая необходима Адель? Какую-то колдовскую клетку в виде обета или очередное поручительство? Но если их не удовлетворило поручительство самой Эльжбеты Росицкой, то что тогда?
В этот невесёлый момент полоска света на полу стала шире. Высокие двери распахнулись, и младшие колдуны, подскочив со своих мест, замахали руками и прибавили огня. Берингар Клозе прошёл к столу чётким шагом, не останавливаясь на пороге и не обращая внимания на полный раздрай за столом. Он даже подождал, пока его заметят — и почтенные члены собрания, один за другим и одна за другой, по очереди поворачивали головы в его сторону и замолкали. Чем дальше от входных дверей — тем позже спадал шум, и, когда прикусил язык самый последний маг, наконец-то стало тихо.
— Приветствую собрание. — Сегодня Берингар был лаконичен, как выстрел, и это произвело должное впечатление. — Мы вернулись.
Вдоволь наругавшиеся старейшины вмиг приняли торжественный вид (возможно, этому способствовал внешний вид самого Берингара — высокий и отстранённый, в своём длинном пальто, он один уравновешивал разодетых и разгорячённых магов всех мастей).
— Все ли добрались?
— Все на месте и ожидают ваших распоряжений.
— Тогда мы немедленно проведём церемонию, — решили старейшины и поднялись, опираясь кто на посох, кто на модную трость. За ними торопливо встали все остальные. — Нам следует освободить господина писаря от его обета, поставить последние печати на книгу… и, конечно…
— Конечно, конечно, — забормотали из углов. — Разумеется.
— Совершенно точно, само собой…
— Определённо, вопросов нет!
Пан Росицкий смутно догадывался, что речь идёт о непридуманной награде для группы, но не был в этом уверен.
Достопочтенные колдуны и ведьмы потянулись к дверям, и образовалась некоторая давка. Обычно в таких случаях пан Росицкий, не особенно крепкий физически, предпочитал держаться в кильватере Чайомы, но она отошла выразить соболезнования Хартманну, и пришлось пробираться своими силами. От надежды наконец увидеть сына пана Росицкого отделяла толпа, и он смиренно замер возле стены, чтобы напряжение немного схлынуло. Волею судеб он оказался рядом с Берингаром.
— Вот толкотня, — виновато пожаловался пан Росицкий, глядя на него снизу вверх. — Не очень-то красиво вас встретили.
— Это не главное, — сказал Берингар. Пан Росицкий ожидал, что следопыт покинет его и пойдёт к своему отцу, но этого не произошло. Наверное, Юрген уже проложил себе выход в общий зал. — Пан Михаил, когда я вошёл, здесь очевидно происходила ссора. Что-то случилось?
Пан Росицкий поколебался немного — речь шла об Адель, возможно, стоит рассказывать сразу ей или её брату. С другой стороны, насколько он лично знал и помнил, Берингар заботился о её благополучии не меньше, если не больше Армана, поэтому правда не заставила себя ждать.
— Так вышло… Боюсь, больше ничем не могу помочь — они хотят как-то её приструнить, а я даже не знаю, как. И соответственно не имею идей, каким образом этому можно помешать, — вздохнул пан Росицкий. Он искренне переживал и совершенно искренне расстраивался, потому что не мог найти решение.
— Понятно. Спасибо за сведения, — пан Росицкий даже прищурился, пытаясь распознать выражение его лица, но при беспорядочных отблесках свечей это было непросто. Через какое-то время Берингар спросил у него: — Вы получили письмо от Милоша? Мы пытались передать его с группой Густава Хартманна, но я не уверен, что оно добралось до адресата.
— Ох, — сказал пан Росицкий. — Мне жаль, но, кажется, их всех убили до того, как… мне правда жаль. Вы были близки?
— Мы были приятелями. Служили вместе, — Берингар внимательно посмотрел на него, потом отвернулся. — Спасибо, что сообщили. Давно это известно?
— Лично я узнал только что…
Хотелось сказать что-то ещё, но он не мог придумать, что. Дело было не в том, что у пана Росицкого не хватало слов — в отличие от многих других присутствующих, его не смущало и не отталкивало присутствие Берингара. В конце концов, лет семь-восемь назад Корнелик был точно таким же. Дело было в том, что слишком многое хотелось сказать и спросить, но пан Росицкий понимал, что он сейчас будет неуместно навязчив. Он и к своему-то сыну подойти стеснялся, что уж говорить о чужом!
Поэтому пан Росицкий вышел в общий зал, заморгал от непривычно яркого освещения, а потом повертел головой, ища, где бы пристроиться. Тут он увидел Милоша. Сын несильно изменился внешне — немного похудел, немного отпустил волосы, потерял любимую трость и в целом стал больше похож на старшего брата. Пан Росицкий тихо вздохнул… Его одолевали сомнения постепенно стареющего отца. Подойти или нет? Милош теперь тоже важная персона, гораздо важнее, чем он сам. Не будет ли ему неловко от этой встречи? Как ни крути, кругом новые друзья и высокие колдовские чины.
— Пан Михаил! — его позвали. Это был Арман, широко улыбающийся за плечом Милоша. — Мы здесь.
Пришлось идти, преодолев смущение. Пан Росицкий честно сделал несколько шагов, но ему не удалось достичь цели — отвлёкшись от болтовни с кем-то знакомым, Милош повернулся к отцу, разглядел его, издал какой-то неразборчивый возглас и в следующую минуту уже висел у него на шее.
— Милошек, — растрогался пан Росицкий, претерпевая мучительную внутреннюю борьбу между приступом нежности и своими понятиями об общественных приличиях. — Ну люди же смотрят. Я думал, ты вырос…
— Да, пап, — невнятно пробормотали ему в плечо. — Именно это я и сделал.
Когда они наконец расцепились, церемония началась, и пан Росицкий поспешил отойти. Ему выпала возможность поглядеть на всех со стороны, и он ею воспользовался с радостью. Помимо Милоша и Берингара, которых он уже видел, здесь были и Гёльди, и внучка Хольцера. Лаура казалась отстранённой и немного грустной, но вряд ли из-за того, что миссия кончилась: об этом говорил её нежный взгляд, посланный деду, а также то, что она старалась держаться в стороне от остальной группы, хоть их и выстроили всех рядом. Пану Росицкому стало жаль, что девочка так и не прижилась в компании, но что ж, не всем дано, не всем дано. Только в сказках бывает так, что все живы и довольны, напомнил себе он.
Aдель и Aрман смотрелись куда увереннее, чем в прошлый раз: сестра больше не обращала внимания на шепотки и взгляды и победно улыбалась, да и братец вёл себя более раскованно. Пан Росицкий не знал, почему он так уверен в этом, но ему казалось — все вынесли из своего путешествия больше, чем рассчитывали.
Тем временем старейшины торжественно вели в центр зала господина писаря с книгой в руках. Выглядел тот жутко: совсем бледный и местами жёлтый, с пустыми запавшими глазами, какой-то высохший и худой. Только кисти рук казались плотнее, но то они опухли от частого письменного труда. Пан Росицкий покачал головой; его утешало, что этого человека вот-вот освободят, но сколько ему придётся поправлять здоровье? Будет ли он гордиться тем, что сделал? Нужно позаботиться о том, чтобы этому господину дали лучшие условия. Была у пана Росицкого навязчивая мысль, что об этом собрание тоже не подумало, вопреки всем красивым словам.
Но пока всё шло хорошо. Разные маги, в своё время наложившие чары на писаря, вставали по очереди в кружок вокруг него и снимали свои заклятия. Пан Росицкий в этом не участвовал, но ему приходилось то и дело вжиматься в стену, пропуская то Юргена Клозе, то Эрнеста Хольцера, то Роберта Хартманна, то Вивиан дю Белле. К счастью, Чайома стояла в стороне, и пропускать её ему не пришлось. Оставались последние штрихи — триумвират главных старейшин воздел руки и монотонно запел… Пан Росицкий подался вперёд, силясь разглядеть лицо писаря. Он-то думал, что снятие чар будет постепенно высвобождать запечатанную волю, память и имя, но внешне книгописец не менялся никак, только стоял и равнодушно ждал, глядя перед собой.
В один момент господин писарь выпустил из рук книгу: она упала аккурат на бархатную подушку у него под ногами.
— Луи-Станислав Антуан де Рец де Арманьяк, — провозгласил старейшина. — Ты выполнил свою работу, и отныне ты свободен! Мы возвращаем тебе…
Что они собирались вернуть, почтенное собрание так и не услышало. Вопреки ожиданиям, поименованный Луи-Станислав не очнулся, когда его позвали, и не изменился в лице, и взгляд его не оживился выражением радости или страха. Когда прозвучали заветные слова, этот человек не шевельнулся, не открыл рта и даже не моргнул — только рухнул, где стоял, на устланный коврами пол, и теперь бездонные глаза глядели на потревоженный мягкий ворс. Господин писарь был мёртв.