Меня преследовали паршивые знаки. Чего может опасаться участвующий в боевых действиях человек, думаю, объяснять никому не нужно. Страшнее смерти для меня сегодня может быть, пожалуй, только украинский плен.
Да и не только для меня — граната на груди сейчас для многих является не столько оружием, сколько способом достойно закончить свой путь, прихватив с собой ещё кого-то.
Война вообще делает человека чертовски суеверным. Ветеран спецназа, с которым мне доводилось работать на гражданке, упорно исправлял «последний» на «крайний». Когда я сам попал на фронт, то начал настойчиво стучать по дереву при каждом удобном случае. Что же касается паршивых знаков… Один раз передо мной встал вопрос о переходе в другое подразделение. Я не решился менять привычный коллектив и понятную обстановку на что-то совершенно неизведанное и потенциально опасное, хотя «знаки» твердили, что нужно было перейти. На это указывала подброшенная монетка, случайно раздавленный моим командиром во время разговора о переходе большой жук, хрустнувший под подошвой. Когда я решил отказаться от перехода, то, выглянув из окопа, увидел молодое дерево в форме идеального креста. Вроде бы мелочи, но мне они виделись как очень стрёмные предзнаменования.
С другой стороны, я свято храню завет уже упомянутого экс-коллеги, который как-то сказал мне, что главное во время каждой поездки принять: ты — пушечное мясо и назад уже не вернёшься. Ещё до фронта, в Санкт-Петербурге, мне пришла в голову мысль о том, что на территории бывшей Украины я могу проститься с жизнью абсолютно бесславно — получив, например, пулю в затылок от гражданского, которому киевское руководство выдало автомат, или как-то в подобном духе. «За тем туда и еду», — успокоил себя я. И эта фраза почему-то взбодрила меня и дала решимости. «За тем туда и еду».
Действительно, я ехал на войну умирать, и так было гораздо проще. Жить мне хотелось, и я сделал бы всё, чтобы не лечь в местный чер нозём, но смирение со скорым фатальным исходом и подготовка к нему успокаивали. Поэтому я написал для своего канала в Телеграме короткий текст, который должен был быть опубликован в том случае, если я в течение месяца я так и не выйду на связь[46]. В посте был снимок, где я иду по льду Финского залива, и песня «Чёрная земля» группы «Оргия праведников». Это должно было оповестить всех о том, что я закончил со всеми делами на этом свете.
Ласточки, цветочки, птички, тополя,
Над моею крышкой чёрная земля,
Над моей воронкой звёзд водоворот,
Над моею вербой — яростный восход!
Всё так. Я останусь здесь, а яростный восход ирреденты надо мной продолжится. Песня, которую перед выездом включил мне мой хороший друг, крайне мне полюбилась. Я ещё не встречал ничего, что лучше описывало моё отношение к смерти. Хоть я и пытаюсь быть православным и верить в Бога, но в загробную жизнь заставить себя поверить не могу. Рано или поздно мы просто окажемся «за крышкой», а ласточки и цветочки останутся по другую сторону от неё.
Однажды я захотел поделиться этим треком с дорогой мне девушкой. Песня из Яндекс. Музыки не загружалась, я полез в отложку своего канала, чтобы переслать композицию, но случайно преждевременно опубликовал пост. Разумеется сразу же стёр, однако это тоже показалось мне крайне тревожным знаком. Тем не менее «Чёрную землю» я послушал ещё несколько раз, вогнав себя этим в несколько опечаленное состояние.
Некому смеяться, некому рыдать,
Некому скрываться, нечего скрывать,
Некому нажраться, некому курить,
Некому сражаться, некого любить.
И вот один вечер дал понять, что все мои опасения были не напрасны. Когда закончилось обычное построение, нас внезапно собрали ещё раз.
Выдёргивали из строя по спискам, услышавшие своё имя становились позади командира и ждали дальнейших распоряжений. Я встал возле пожилого кавказца в камуфляжном сомбреро, которого явно ломало от приёма чего-то запрёщен-ного — он то сгибал ноги в коленях, то трясся, то рычал, то пританцовывал на месте. Поначалу командование не обращало на обдолбыша внимания, но затем один из офицеров посоветовал ему пойти и переобуть тапочки, чтобы не мёрзнуть. Камуфляжный ковбой ответил на это решительным отказом и остался в строю. Самое занимательное, что при этом он пытался отдавать окружающим какие-то указания, но его соседи оставались равнодушны. Однако напряжение чувствовалось. Один носатый солдат в чёрной папахе обернулся к нам и несколько раз настойчиво и несколько истерично спросил, готовы ли мы.
Фото Дмитрия Плотникова.
— Всегда готовы, ёпт. Чего спрашиваешь? — прорычал кто-то из моей группы.
— Волчара, да! — заключил, видимо довольный ответом, но всё равно крайне обеспокоенный воин.
Затем нас завели в ангар, на очередное построение, уже третье по счёту. Там всё встало на свои места — поступил приказ собираться на выход. «Прорыв», — послышалось в строю. Нет, на нас никто не наступает, напротив, это мы пойдём прорывать укрепления противника. Авдеевка… Восемь лет подготовки противника к обороне, восемь лет войны.
Этим утром мы должны зайти туда и продвинуться настолько, насколько возможно. Отбой, подъём в четыре часа утра. В пять солдаты должны быть готовы и вооружены.
Пазл сложился, все знаки вели меня именно к этому. Завтра — бой, в котором я должен сложить голову. Мысли об этом вызвали всплеск адреналина, но не страх, нет.
Всё будет именно так, как нужно. Нужно только подготовиться: совершить два звонка, один — музе, другой — объяснить, что нужно делать с публикацией-оповещением после моей смерти.
Над моею крышкой чёрная земля,
Над моей воронкой вербы, тополя.
Едет по вселенной маленький вагон,
Тамбур заколочен, стены без окон.
Я попытался оставить номер отца командиру группы, но он наотрез отказался записывать его, твёрдо сказав, что я занимаюсь глупостями. С его стороны, возможно, это был верный шаг — людям не нужно идти в бой с мыслью о том, что для них он последний. Но я-то знал, что меня ждёт в ближайшем будущем. Как мне однажды сказал мой друг, русского должны по-настоящему волновать только две женщины: Россия и смерть. Я должен отправиться ко второй ради первой. А контакты людей, которые должны раньше всех узнать о случившемся, я скинул сослуживцу.
Где-то к полуночи я смог уснуть беспокойным и сбивчивым сном. Спать в свою последнюю (как мне тогда казалось) ночь совсем не хотелось, но нужно было набраться сил и быть максимально бодрым. В конце концов, я должен быть способен забрать кого-то с собой. Один раз проснулся от криков, причём даже не понимал, начался уже бой или нет, — кто-то кричал, что всем нужно залечь, а так как команда была мной получена в положении лёжа, то я счёл её выполненной и заснул снова. Кричал, как выяснилось утром, один из сослуживцев в таком же тревожном сне — он появился в части утром предыдущего дня, накануне выйдя из запоя. Когда его отправили в качестве наказания копать окопы, то он не выдержал нагрузки и упал под солнцем без сознания. А теперь ему нужно было идти невыспавшимся на штурм украинских позиций… Вот уж кому я точно не завидовал.
Утро выдалось суматошным и глупым.
На всех не хватало автоматов, а тем более магазинов — людям, которые остались без них, остальные скидывали «на общак» — оружейник слёзно просил перед строем положить «излишки» в кучу на асфальте тех, у кого больше четырёх рожков. Я скинул свой, пятый, но моему примеру последовали далеко не все, кое-кто поехал в бой с очень хорошим запасом.
Сначала нам сказали, что гранатомёты и гранаты мы получим на месте. Потом командиру моей группы, А., всё-таки удалось заполучить «шайтан-трубу» и три заряда на неё, старшим групп раздали рации, после чего мы все погрузились в старый «Урал» с деревянными бортами. В машину мы набились буквально как сельди, многим пришлось стоять, но я, облачённый в тяжёлую броню, нашёл себе местечко с краю и приземлился. Кроме нашей группы в грузовике везли множество почти незнакомых мне людей, включая бойцов, чьи позывные я ни разу не слышал.
Я смотрел снизу вверх на голубое небо, и больше всего мне запомнилось лицо одного из солдат, выделявшееся на контрастном фоне. Сухой мужчина, явно уже в годах, всем видом напоминал подростка, пусть и покрытого морщинами. У рта топорщились редкие светлые усики, а из глаз текли слёзы. Не знаю, то ли из-за цели нашей поездки, то ли из-за того, что в лицо стоявшему в кузове человеку нещадно бил резкий утренний ветер.
Клеточке раскрыться, зайчику скакать,
Кто теперь решится сказку рассказать?
Кто теперь засунет душу в омолот?
Кто теперь полюбит? Кто тебе споёт?
Мысли о скором и фатальном исходе определённо преследовали не только меня. Ещё вечером в кубрике один из моих соседей решил поразмышлять на тему ближайшего будущего.
— Да, на прорыве точно девяносто процентов личного состава поляжет.
— Не пизди, — сухо прервал его я.
— Да ты не думай, что я Рембо такой.
— Я понимаю, что ты не Рембо.
Просто не пизди.
Во-первых, я не люблю, когда кто-то бросается взятыми из головы статистическими данными.
Во-вторых, умирать мне всё-таки чертовски не хотелось.
Последние часов десять мы сидели в заброшенном одноэтажном кирпичном здании, страшно захламлённом и ранее использовавшемся, по всей видимости, в качестве гаража. Периодически рация передавала какие-то разговоры, из которых нельзя было толком понять, что происходит вокруг нас и что от нас требовалось.
Время от времени неподалёку свистели пули и падали снаряды, а я кемарил в бронежилете, иногда просыпаясь, слушая пространные разговоры сослуживцев, отходя на улицу помочиться и возвращаясь обратно. Сухих пайков нам с собой не дали, поэтому на 25 человек пришлось делить несколько банок тушёнки и пару буханок хлеба, да разок кто-то сварил котелок кофе на всю группу.
После очередного пробуждения я услышал, что нужно грузиться в «Урал», который периодически уезжал и возвращался на место.
Уже после погрузки я спросил у сидевшего рядом со мной медика, куда же мы, собственно, отправляемся.
— Да на базу. «Беха» сломалась.
БМП сломалась. Артиллеристы отработали не так, как было нужно. Авиация в воздухе так и не появилась. Прорыв закончился, так толком и не начавшись. Мы уезжали обратно в Донецк.
Я посмотрел на здание, в котором укрывалась группа. «Мы будем жить вечно», — гласила оставленная кем-то из наших предшественников надпись. Такая искренняя и такая лукавая. Кого-то она воодушевит, а кто-то примет её за издёвку. Я понял её по-своему — мы просто будем жить вечно. Хотя бы сегодня.
Но точно не всегда. Мне это дал понять случай, произошедший несколько суток спустя. Всю тщету надежд на вечную земную жизнь я понял после того, как рядом ударил взрыв мины.
Разноцветных шариков радостный конвой,
Небо надо мною, небо подо мной.
Думали, забыли? Думали, пиздец?
Думали, зарыли? Думали — мертвец?!
Не помню, как я оказался в ближайшей яме, память сохранила только то, как я судорожно бросился ощупывать свои ноги, и то, как шедший впереди сослуживец Руся осмотрел мне голову и сказал, что всё нормально. Запущенная взрывом земля впилась в правую часть лица, покрыла плотным полусантиметровым слоем автомат и очки, оставила следы на пальцах правой руки, но, в сущности, ничего страшного со мной не случилось. Мы быстро уходили с территории, на которую за последние восемь лет не ступала нога русского солдата, потому что попали под миномётный обстрел. Дальше — взрыв мины, потом — пробежка до блиндажа в околошоковом состоянии.
Новый разрыв меня впечатлил. Свист, затем грохот. И спустя доли секунды по зарослям идёт волна, как будто море, на берегу которого мы сидели, выплеснулось на нас и толкает перед собой кустарники, деревья и траву.
Следующие секунд пять по каске упорно стучали комья земли, поднятые взрывом в воздух, пролетевшие по крутой дуге и, наконец, упавшие на землю. Мина калибром 120 миллиметров, метрах в 15–20 от нас. Это значит, что скоро прилетит ещё.
— Если бы он крутилку свою ещё на миллиметр повернул, то всё. Не хотел я туда идти, остановило что-то меня. Потом к вам вернулся, — объяснял мне А. через несколько дней.
По мнению командира, наш ангел-хранитель нас уберёг. А мне преподал суровый, но действенный урок — не лезть туда, куда лезть не стоит. Наверное, я ещё зачем-то здесь нужен. Наверное, я ещё поживу. Пусть и не вечно, нет. Но с этой войны я планирую вернуться. Под «крышку», думаю, ещё очень рано[47].
Фото Дмитрия Плотникова.