Книга Z. Глазами военных, мирных, волонтёров. Том 1

СОПРОВОЖДАЮЩИЙ Дмитрий Бастраков, военный, книгоиздатель, общественный деятель, командир «ТЫЛа-22»

Все имена, позывные, города, обстоятельства — изменены. Все неприятные совпадения с реальными местами, людьми и подразделениями случайны и являются художественным вымыслом. Всё было не так.

Зима 2023, «Специальная военная операция». В военный госпиталь Ростова-на-Дону на вертолёте доставляют раненого добровольца 123-го Стрелкового полка — Гарнышева Алексея Владимировича 1998 года рождения.

В Ростове-на-Дону он проводит свои последние минуты в сознании — на операционном столе у него происходит остановка кровообращения, его вводят в медикаментозную кому и транспортируют в военный госпиталь Санкт-Петербурга.

1 марта его сердце останавливается.

«Привет, я Звёздочка. Мы с тобой поедем вместе, на „Урале" с грузом 200», — собеседница с приятным голосом на другой стороне провода даже не поняла, что заговорила стихами.

А я не понял, кто это, но всё равно согласился. Вчера меня разбудил приказ из трубки — я должен был сопроводить тело Шестого, нашего видеооператора, погибшего несколько дней назад от ранений, домой, в Набережные Челны. Сегодня голоса из трубки объясняли, где и во сколько мне необходимо быть. В обоих случаях я даже не особо понимал, с кем разговариваю.

В здешних краях это не редкость — голоса из трубок, которые невозможно верифицировать, часто вероломно вмешиваются в ход событий, и им не то чтобы принято перечить. Голосам в трубках достаточно осведомлённости и убедительного набора слов навроде «главное управление», «особый отдел», «специальная служба», чтобы менять реальность. Думается мне, толковый телефонный пранкер в союзе с разведкой легко способен перерисовывать линию фронта, разоружать полки и внедрять новые правила в армейские корпуса. Возможно, так всё и происходит — это бы очень многое объяснило.

Суть моей миссии заключалась в том, чтобы забрать тело Шестого (на момент гибели он был в госпитале в Петербурге, и его тело отказывались отдавать родственникам: по военным обычаям забрать Лёху мог только представитель военной части, где он служил); доставить тело в Набережные Челны и передать местному военкомату; принять участие в похоронах и собрать там мешок различных документов, которые помогут военной части укомплектовать папочки, а родным — получить положенные выплаты.

Осложнялась же моя миссия очень скудными вводными как, что и где («разберёшься сам как-нибудь по пути»), необходимостью перемещаться строго «по военной линии» и сомнительным статусом моего подразделения. Мой полк Народной милиции ДНР только два месяца назад формально превратился в полк Вооружённых Сил РФ, а реальная интеграция «в большую армию» только началась. Как у известного кота: мы как бы уже были, но как бы нас ещё не было. Похоронить при этом Шестого следовало именно как российского солдата. Мы на тот момент понятия не имели, как устроена бюрократия ВС, а они понятия не имели, какие уклады царят у нас. В ВС РФ нас беззлобно называли «ОПГшники», а мы их обычно величали просто «россиянами», а то и «русскими», хотя сами москвичи. «Союзная армия», одним словом.

В целом же я был рад, что честь проводить Лёху в последний путь выдалась именно мне — его командиру. Шестого я любил и испытывал чувство вины за его гибель: отправляя его на то роковое задание, я чувствовал, что делать этого не надо, но изменил своим принципам и проигнорировал чуйку. Мне казалось, что я немного смогу искупить вину, если разделю с ним возвращение домой и поддержу его родных. Мне казалось, что моя роль в этом важная и нужная, и отнёсся яке своей миссии со всей ответственностью. Мой прямой командир Холод также отнёсся к затее положительно, легитимизировав приказ из трубки: «Езжай, не препятствую, докладывай по обстановке». В дорогу мне дали доверенность на тело и похоронку для родных, в которой было написано, что «рядовой Гарнышев, проявивший героизм, стойкость и мужество в боях за освобождение Донецкой Народной Республики, верный военной присяге, братьям по оружию, получил ранение в ходе выполнения боевой задачи по освобождению г. Угледара, вследствие чего скончался…». Таких записок я ещё не передавал.

В следующий же рассвет я стоял в назначенное время в назначенном месте: возле морга у каких-то гаражей. Моим проводником в Ростов через ноль (так называют военные тропы через границу), конечно же, оказалась никакая не Звёздочка, а два похожих на отца и сына зевающих военных. «Да где этот гад с ключами!» — возмущались они, а я разглядывал землю вокруг гаражей: на ней было необычайно много предметов. Разбитые наручные часы, крестики, наколенники, какие-то тряпки… Наконец из-за «Урала» выбежал некто с ключами от гаражей, которые оказались рефрижераторными контейнерами.

«Ну шо, грузимся да едем!» — воскликнул военный постарше и широко отворил двери рефрижератора. Внутри беспорядочной кучей валялись друг на друге мёртвые тела: в форме и голые, целиком и по частям. Обгорелые и израненные.

Фото автора.

В нос ударил удушливый кисло-сладкий запах с душком полежалого крепкого сыра.

— Хули ты это говно со склада принёс, опять руки не отмоешь! Тащи те, что гуманитарщики привезли! — старшего явно не устраивало качество казённых перчаток.

Покойников стали сволакивать за оставшиеся конечности на улицу, класть в пакеты и забрасывать в кузов. Окоченевшие тела находились в самых изощрённых позах и формах — скрюченные руки, пальцы, перекосившиеся лица… Благодаря украинцам, фанатично спамящим в начале войны в интернет-комментарии фотками трупов, вы наверняка можете это легко представить. Мне поручили считать.

1, 2, 3, 4, 5, 6… Выкуривая одну за одной сигарету, я считал мёртвых русских солдат, стараясь отводить взгляд от излишне обезображенных трупов. Иногда от них что-то отваливалось или что-то из них выпадало — особенно из тучных тел. С трупами крупных мужчин вообще было очень много проблем. Их сложно было уложить в мешок и вдвоём не поднять — здесь приходилось помогать мне. Читающий, если ты толстый — похудей, пожалей будущих братьев по оружию.

— Чьи это трупы? — спросил я.

— Не трупы, а тела, — недовольно поправил меня старший. — Россияне это всё. Добровольцы вроде как.

Тела не отличались однообразной формой и были одеты кто во что горазд. Объединяли их всех, кто имел руки или ноги, только тактические знаки — белые или красные повязки на руках и ногах, георгиевские ленточки, триколоры. На одном из покойников я заметил шеврон с Бобом Марли и надписью «Убитых не убьёшь». Хозяин шеврона был наполовину чёрный из-за обгорело-стей и имел только полголовы. Есть всё-таки вещи разрушительнее, чем наркотики. Атмосфера при погрузке при этом не была особо мрачной: напарники шутили, обсуждали последние новости, подкалывали друг друга за перегар.

— А я рад, что моя смена! Сегодня в Ростове хоть в «Бургер Кинге» наконец поем!

— Херня твой «Бургер Кинг», «KFC» — вот это настоящее мясо.

— «Вкусно и точка!» — грузчики и их помощники спокойно спорили про материковый фастфуд, размазывая чужие кишки по асфальту.

33, 34, 35, 36, 37, 38, 39… - я продолжал считать. Мы опустошали уже третий рефрижератор. Тела, тела, тела — у меня начинала кружиться голова. То ли уже от трупного запаха, то ли от тревожных мыслей, на которые подталкивали изуродованные пулями и снарядами мертвецы.

— Сколько насчитал?

— Тридцать девять.

— Ты чем считал? Их сорок пять по ведомости должно быть!

Погружённые в кузов тела тщательно пересчитали, но пропажи не нашли. «Отряд не заметил потери бойца». Напарники стали бегать туда-сюда с какими-то списками, кому-то звонить, отчаялись и устроили перекур. Пропавшие бойцы обнаружились несколько погодя как-то сами собой — все шестеро были в одном небольшом кульке размером с спортивную сумку. Помечена она была просто как «ДНК» — это были останки сгоревших танкистов, личность которых была установлена лишь ориентировочно.

«Ты становишься тем, во что веришь.

Работа, которую мы делаем, исцеляет боли».

Эта фраза, написанная белым маркером, украшала зелёную панель в салоне «Урала»-труповоза. Кого-то такая работа, может быть, и исцеляла — у меня же уже начинался нервный тик. Мы тряслись по полям какими-то военными тайными тропками, и в каждом пакете мусора на обочине мне мерещились человеческие останки. В кузове то и дело стукались об борта покойники, в салоне играл какой-то пацанский рэп про тяжёлую и жестокую жизнь на районе. Напарники грызли семечки, не обращая на меня никакого внимания.

Через пару часов мы остановились возле какой-то накрытой масксетью лачужки. Тут же материализовались два ФСБшника с тетрадками. Оказалось, что это КПП — раньше здесь проходила граница между Россией и Украиной. Сейчас — между старой Россией и новой. Новороссией.

— 200?

— Да.

— Сколько?

— 45. Пересчитывать будете? — пограничник скривился и показал взмахом руки, что ему тяжело из-за запаха даже рядом стоять, не то, что лезть в кузов.

— Вы не проедете. По списку в этой машине из живых едут только двое.

— Двое — это мы. Нам сопровождающего подкинули. У нас приказ — отвезти его в Ростов, передать Огрызку.

— А у меня приказ другой — пускать только по списку. — окружающие снова заговорили стихами.

Следующие два часа мы провели в ожидании: кто-то кому-то звонил, кто-то на кого-то кричал, кто-то кому-то тыкал в лицо бумажками.

Тела продолжали разлагаться и пахнуть: южнорусский март не был похож на холодильник.

Фото автора.

— «Бургер Кинг»!

Наша первая остановка после КПП была возле известной едальни.

— Здесь или с собой?

— С собой! — хором ответили напарники.

Я попытался робко возразить и предложить поесть за столом, но парни были неумолимы. Усевшись в тесной кабине, плотно прижавшись к друг другу локтями, мы принялись за трапезу. Почему было решено кушать в кабине, где стоит плотный запах мертвечины, а не в кафе — тайна велика есть. Протокол это или просто привычка парней — непонятно. Было в этом решении, впрочем, и хорошее — запах картошки фри и бургеров на какое-то время перебил запах жжёной и гниющей человеческой плоти.

Не спеша отобедав, мы наконец прибыли на территорию ростовского морга. На КПП была пробка из точно таких же, как у нас, «Уралов».

«Морг» оказался полноценной военной частью, вот только вместо строевой и огневой подготовки солдаты здесь занимались только одним — опознанием и обработкой покойников, последующей запайкой их в цинк, заколачиванием в деревянный ящик и отправкой домой. В мире только две таких воинских масти — одна в Оклахоме, сформированная под войну во Вьетнаме, а вторая здесь, развёрнутая под Афган и спрятанная за загадочной вывеской ЦПООП.

Символ похоронных войск — чёрный тюльпан. История его берёт начало с Афганской войны — так называли военно-транспортный самолёт Ан-12, на котором возвращался в СССР «груз 200». Чёрный тюльпан — самый мужской цветок, символизирующий бескорыстное служение и дружбу. В некоторых культурах его дарят друг другу мужчины — в знак поддержки и выражая крайнее почтение. Некогда такая традиция гуляла и у нас — жаль, что не прижилась.

Масштаб работа похоронного подразделения обрела во время Чеченских войн — когда морги госпиталей и больниц не справлялись с потоком погибших. Сейчас не справлялся и сам ЦПООП — «Уралы» с телами прибывали круглосуточно, работа не останавливалась ни на секунду. Несколько гигантских ангаров, напичканных холодильными камерами, битком были набиты трупами — тел было несколько сотен, если не больше тысячи. Я зашёл в один из ангаров. Десятки очень молодых солдат постоянно носились туда-сюда, разгружали «Уралы», ковырялись с обезображенными телами, одевали их в зелёную форму, какую не встретишь на фронте, клали в руки крест и запаивали в цинк. Затем заколачивали в ящик. Конвейер работал непрерывно — стук молотка об гвозди доносился со всех сторон ужасающей симфонией. Я расплакался.

— Где твоё тело? — я опешил от странного вопроса, вытер слёзы, посмотрел на свои руки, убедился, что моё тело на месте и вопросительно уставился на какого-то офицера.

— Я тебя ещё раз спрашиваю, где твоё тело? Ты ведь сопровождающий? Дэнер?

— Да. Но моё тело в Петербурге, мне просто нужен спецборт, вот мои документы.

Вы Огрызок?

— Нет, я Корнет.

Фото автора.

Корнет забрал мои документы, наказал ждать, не стоять как столб и помочь ребятам, сам же куда-то исчез. Я начал бесцельно бродить по ангару и хаотично помогать: кому-то перетащить тело, кому-то гроб, кому-то что-то подать, кому-то — разобрать надпись на бирке покойника. Тела, тела, тела. Пакеты, пакеты, пакеты. Гробы, гробы, гробы. Стук, стук, стук… Иной раз окоченевшие в жутких позах тела не давали закрыть крышку гроба — мешали поднятые, словно в мольбе, руки. Солдатам приходилось эти руки ломать. Некоторые лица погибших солдат напоминали морды глубоководных чудовищ, никогда не видящих света.

В их руках кресты смотрелись особенно зловеще.

Отведя взгляд от всего этого ужаса, я увидел на стене икону Божией Матери. Рядом с ней — горящая лампадка. Я снова расплакался.

Недаром это единственная военная часть в России, попав в которую по призыву любой срочник имеет право в любой момент отказаться от службы и тут же быть переведённым в общевой сковое подразделение. Наверное, даже биологически ненормально видеть столько трупов своих собратьев. Душу разрывают противоречивые чувства, голову — неутешительные мысли. Хорошо, что Шестой погиб в госпитале в Петербурге, а не на поле боя. Хорошо, что ему не пришлось пройти через этот адский конвейер.

Спустя какое-то время у меня начала слишком кружиться голова, и я покинул ангар.

На улице солдатики, на десять лет моложе меня, разгружали какой-то «Урал» с телами: небрежно сбрасывали мертвецов на носилки с метровой высоты. Иногда от тел что-то отлетало или что-то из тел вываливалось. Я не смог на это смотреть, грубо подлетел к солдатам и ударил одного по рукам: «Аккуратнее, блядь, это же люди!» Парни, оглядев мою песочную полевую форму, отнеслись к требованию с пониманием и стали принимать тела на руки, а не сразу бросать на носилки. Только в этот момент я обратил внимание, что все вокруг — в пиксельной форме или вообще в гражданском, и только я — в песочном койоте. Кроме меня в койоте были только некоторые покойники.

Через несколько часов вернулся Корнет с моими документами.

— Сержант Бастраков! Ваш борт завтра в 9. Построение в 8.30. Можете остановиться у нас или можете поехать в город — если есть к кому.

Я выбрал второй вариант, хотя и ехать мне было некуда. По пути на выход я встретил одного из моих попутчиков. В руках у него был тот самый мешок с «ДНК» — останки сгоревших танкистов.

— А как их опознавать-то будут? — спросил я.

— А чёрт знает. Мы ещё с Чеченской-то не всех опознали, до сих пор у нас лежат.

В гостиницу я прибыл уже сильно за полночь в крайне подавленном состоянии. Так как после ухода «Букинга» отечественные сервисы бронирования я так и не освоил, отель был выбран случайно. На ресепшене меня встретил субтильный и чрезвычайно обходительный мальчик-хостес: с порога налил воды, помог занести вещи, стряхнул с моего плеча какую-то прилипшую пакость. Лишнего не спрашивал и всячески старался повеселить. На секунду мне даже показалось, что он со мной флиртует, и, несмотря на природную гомофобность, я принял ухаживания этого андрогинного юноши с благодарностью.

— Мне кажется, вам надо покушать. Наше кафе уже не работает, но, если хотите, я сделаю вам яичницу.

Принимать от него еду в качестве дополнительной услуги мне показалось чрезмерным, поэтому я решил найти работающий ресторан. Постояв под контрастным душем и переодевшись в гражданскую одежду (я называю её «костюм человека»), я обратился к онлайн-картам. Военная форма настолько пропахла трупами, что пришлось спрятать её в шкафу — чтобы ничего не напоминало о месте, в котором мне довелось побывать.

Интернет предложил мне единственное работающее место в пешей округе: некий ночной клуб прямо в том же здании — буквально над моей головой, этажом выше. Меню обещало сырный суп и пометку «18+».

«Ночной клуб» оказался недоборделем, зачем-то притворяющимся стриптиз-клубом. Среди по сетителей — исключительно военные. Потасканные, усталые, немолодые и всеми силами старающиеся развеселиться. Девочки были точно такими же: обшарпанными и медлительными. Девочки шныряли от гостя к гостю туда-сюда, виляя полуобнажёнными попами и голыми грудями. Несмотря на вульгарную южнорусскую пластику губ и украшенные синяками ноги — зрелище было вполне приятным. Тела, тела, тела. Наконец-то живые тела. Наверное, Шестой никогда не был в подобных заведениях: слишком он был робкий. Представляю, какой фактурный и жирный он мог бы сделать отсюда фотосет с отдыхающими военными. Их грязные берцы, патриотические шевроны и рейдовые рюкзаки на фоне «расслабляющего» убранства выглядели очень сильно. Что-то подобное по духу я видел только на фото с войны во Вьетнаме.

Дождавшись официантки, я заказал сырный суп, 300 грамм джина, литр тоника и ведро льда. Сцена с пилоном всё время пустовала — что меня несколько огорчало. Залипать пришлось в чужое веселье за соседними столами: солдаты почему-то всё время смущались, когда девочки что-то предлагали им из меню.

Наконец и ко мне подползла пышная виктим-ная девочка. Буквально — подползла на коленях. Уставившись мне в глаза и сделав мини-тверк попой (видимо, местный аналог реверанса), девочка положила рядом со мной буклет.

Причина смущения вояк сразу стала ясна — «Crazy меню» настойчиво предлагало весьма экстремальные услуги в стиле БДСМ и шире. Среди позиций можно было найти «фистинг», «урология», «бондаж», «зажимы», «унитазные игры», «имбирный страпон» и «мумификация», что бы это ни значило. Все услуги имели две опции: «подчинение гостя» и «подчинение актрисы». Подчинение гостя — значительно дешевле.

Оглядев публику вокруг, я мысленно представил, кому из каких солдат какая услуга подойдёт. Надеюсь, каждый из них тогда отдохнул и не постеснялся выбрать то, что ему необходимо. Компенсаторика — лучшая терапия, а психическое здоровье русских солдат — это важно.

Интересная атмосфера царила в углу возле барной стойки, куда приходили девочки, чтобы отдохнуть от общения с гостями. За баром сидел второй в этом клубе мужчина в гражданском — и тоже пил джин-тоник.

— Плохой здесь джин, — я решил завести разговор, была необходимость непринуждённой социализации.

— Простите, ну в смысле плохой, я сам его выбирал, это очень хороший джин. Леночка, принеси от него бутылку! — мужчина оказался хозяином сего безобразия.

— Всегда здесь столько солдат?

— А кто ж ещё будет куролесить в четыре утра в среду.

Хозяин борделя оказался весьма интеллигентным и эрудированным человеком, знатоком музыки, кино и даже немецкой классической философии. Последующие два часа я провёл с ним в светских беседах, делая вид, что я не имею никакого отношения к войне, не политизирован и занимаюсь дистрибуцией детской литературы.

— Это очень растущая ниша рынка, сам подумывал вложиться!

Помимо прочего, мой собеседник оказался родом из Донецка. Отношение к происходящему выразил просто: «Бедный мой город».

Построение я, конечно же, проспал — снил ся сон, что яндекс-курьер принёс мне оторванную по плечо руку с шевроном «ТЫЛ-22» в огромном зиплоке. Чья рука — мне выяснить так и не удалось: в чате команды мне все подтвердили, что целы. Руку я решил положить в холодильник.

Прибыл я в часть чёрных тюльпанов уже на погрузку тел в «Уралы», чтобы везти их на аэродром. Двухсоткилограммовые короба иногда тяжело было поднять и вчетвером, и я знатно подорвал спину. Недосып и похмелье также давали о себе знать, и на погрузке я вечно подводил своих попутчиков — тоже сопровождающих, но с одним отличием: их гробы были при них.

Фото автора.

«Спецборт» же оказался совсем небольшим и изрядно потрёпанным грузовым самолётом, возможно даже тем самым Ан-12. Условия спартанские — располагаться пришлось прям на полу на своих рюкзаках: предусмотренные сидения были либо заставлены гробами, либо завалены каким-то хламом. Борт люто продувался, всё скрипело, тряслось, гудело, и из доступных услуг была только возможность иногда покуривать и беспрепятственно подходить к кабине к пилотам, чтобы разглядывать панель управления. Никаких дверей и перегородок между кабиной и грузовым отсеком не было.

Путь оказался куда длиннее, чем я ожидал: нам предстоял не прямой перелёт Ростов-Петербург, а настоящий тур по городам Золотого кольца России. К тому же самолёту требовалось каждые три часа заправляться.

В Иванове я впервые за год увидел сугроб и был искренне ему рад; во Владимире я поскользнулся на рампе и шлёпнулся прямо под ноги курсантов, встречающих нас воинским приветствием; в Суздале и Вологде я решил не выходить и кутался в какие-то мешки и тенты — слишком было холодно.

Во всех городах мы выгружали часть гробов, передавая их местным военным. Сокращалось и количество сопровождающих: до Питера и вовсе долетел только я.

В перерывах между выгрузками тел и дозаправками я умудрялся проваливаться в сон, но от кошмаров быстро просыпался, кричал и бредил, чем ни разу не смущал своих попутчиков. Снились трупы, расчленёнка и повторяющийся сюжет, что я не могу найти гроб Шестого. Где я только не терял его тело: плывя на лодке, сидя в баре и летя в самолёте. Везде я осознавал, что гроб должен был быть со мной, но обнаруживал, что его нет, что я его потерял — и в панике просыпался.

Приземлились под Питером мы где-то подле полуночи: весь полёт занял около 14 часов. Узнав, что трансфер ждать ещё полночи, я вежливо улизнул на трассу, где, пытаясь поймать попутку, в полной мере осознал ошибку в выборе своего гардероба. Питерский март был совсем не похож на донецкий: летняя обувь дико скользила по наледи, куртку продувало, шапки не было, а тормозить машины в балаклаве и форме мне показалось не самой удачной идеей.

Пока ловил машину, получил СМС от военкома Набережных Челнов: Лёху Шестого распорядились хоронить с почётным караулом, залпами и оркестром. Это меня порадовало.

Через полчаса меня наконец подобрали — военные, обратив внимание на форму. Добравшись до моего друга и сослуживца Тимура, который в это время как раз был здесь в отпуске, я наконец поел, переоделся в костюм человека и настоял на том, что нам необходимо немедленно выпить. Мы отправились в сторону Невского.

Посопротивлявшись, Тимур всё-таки согласился занырнуть со мной в неоновый портал. Вывеска над порталом обещала гурий и развлечения.

— Колюще-режущее, огнестрельное, запрещённое с собой есть?

— Никак нет, всё на ПВД. Гранаты тоже выложили.

— Что-что?

— Неважно, просто шутим.

Вспоминаю, как в ДНР мы искренне возмущаемся, когда нас не хотят впускать в кафе с автоматами или пистолетами. Такой фашизм в свободных республиках редкость, но после официального воссоединения с РФ всё-таки случается.

На ресепшене при получении браслета получаю СМС из Челнов: «К 9 вас ждут в госпитале на получение тела».

В распутном кабаке сегодня тематическая вечеринка — все женщины наряжены в духе Великой Депрессии: шляпки, перчатки, широкие вырезы, заниженные талии, перья, ободки, жемчужные бусы и яркий, выразительный макияж. Комфорт-менеджер провожает нас до столика мимо длинной барной стойки, плавно перетекающей в сцену. На сцене выстраивается с полтора десятка женщин — начинается эротическое шоу. На ручках и ножках актрис — таблички с порядковыми номерами. Вспоминаю бирки покойников.

На стенах возле столика — картины с частями женских тел: попы, груди, ноги, локти. Всё как у чёрных тюльпанов, только с точностью до наоборот беспорядочная груда тел, которая образовывалась на сцене, сочилась энергией, жизнью, молодостью и красотой. Полная противоположность ростовскому борделю и никаких военных.

Девушки в этом заведении были действительно хороши и не просто кривлялись на сцене — но исполняли серьёзные и изобретательные хореографические номера, завораживая и пугая размахом. Шестому бы здесь понравилось.

А если бы ему дали здесь поснимать — это были бы очень, очень чувственные фотографии.

Лёха был мастером нахождения трогательных деталей — обожал снимать ладони военных, вылавливать мимические морщины, повороты шей и голов. Жаль, что Лёха не успел поснимать ню.

Печальные размышления прервали двойные негрони и две полуголые танцовщицы, примкнувшие к нашему столу. Одна из артисток оказалась детским видеоблогером с десятками тысяч подписчиков на Ютубе, другая — талантливой поэтессой, ведущей небольшой телеграм-канал.

Мы же представились простыми книгоиздателями.

Фото автора.

В тот вечер мы с Тимуром постановили, что жить надо по возможности хорошо, а мужской гардероб должен состоять исключительно из двух видов костюмов — классических и военных. Остальная мужская одежда от лукавого.

Условились, что после войны будем ходить исключительно в тройке, забыв про все эти хаки, койоты, оливы и мультикамы.

Вовремя в госпиталь я, конечно же, не при ехал — слишком тяжёлым было пробуждение. Снова снились кошмары о потере Лёхи — в этот раз я по терял его гроб прямо в купе поезда. В недоумении я начал врываться во все соседние купе по очереди. В каждом была одна и та же картина — трое военных что-то кушали и пили, а вместо одной из полок стоял гроб. Всегда не Лёхин. В госпитале я был с опозданием в 30 минут.

— Сержант Бастраков? Где вас носит?

Нам пора его уже запаивать.

Я был рад, что наконец добрался до него. Лёша лежал в тёмно-зелёной военной форме на белой подушечке, коротко обритый и равнодушный. Вероятно, обрили его, пока лежал в коме. Я обратил внимание на необутые ноги.

— Простите, пожалуйста, то ли ноги у него разбухли, то ли размер не тот выдали…

Не налезают туфли… Мы их просто в гроб положим, ладно?..

Я кивнул и коснулся Лёхиного плеча рукой. Вспомнил нашу последнюю встречу и наш последний разговор в фойе донецкой больницы, куда его доставили сразу после ранений. Досталось ему крепко — сквозное осколочное в грудь, такое же в бедро, повреждён локоть… Лёха тогда был обколот адреналином и не осознавал тяжести своего положения, поэтому постоянно просился самостоятельно сходить в туалет и спрашивал, где его «ловы»[60].

В растерянности, я не нашёл ничего лучше, чем мягко пожурить его за отсутствие бронежилета на позиции. Он обещал исправиться и напомнил о заранее составленном протоколе оповещения его родных. Протокол состоял из двух пунктов:

«Лёгкое ранение (дееспособен, нахожусь в сознании и могу говорить) — никому ничего не сообщать.

Тяжёлый, кома (больше двух суток нахожусь в бессознательном состоянии), 200, пропал без вести — оповестить родных».

Следуя протоколу, я сообщил родителям о случившемся через два дня. Тогда же они узнали о том, что их сын герой и последние полгода воюет. О его предыдущих командировках в составе нашей гуманитарной миссии они тоже не были в курсе — Лёша берёг их нервы и говорил, что ездит на подработки в Москву.

Любимые «ловы» Шестого мы так и не нашли — в отряде МОСН[61], где его первично стабилизировали, сказали, что всю окровавленную верхнюю одежду, в которой принимают раненых, практически сразу сжигают.

— Сержант Бастраков, у нас очередь, ещё несколько таких, отойдите от гроба, пожалуйста.

Я перекрестился и отошёл. Гроб заколотили, цинк заварили, всё поместили в деревянный ящик. В довесок к ящику мне вручили берет, русский флаг и венок «От Минобороны».

— Распишитесь, что не имеете претензий к качеству цинковой пайки.

Последующие часы я провёл в решении вопроса транспортировки Лёхи. Ближайший военный спецборт в Казань обещали минимум через неделю, а оформить заявку, чтобы ускорить процесс, мешало отсутствие каких-то документов из-за пограничного юридического статуса моего подразделения. Не желая ждать, я принял решение везти Лёху обычным гражданским авиарейсом за свой счёт. Госпиталь выделил мне «Урал» с парой солдат, и мы отправились в аэропорт.

По пути мы снова заехали в «Бургер Кинг».

Фото автора.

Представьте себе, что вашу ступню с голенью соединяет система натянутых гитарных струн в диапазоне от «ми» до «соль». Она же контролирует амплитуду движений ступни и позволяет ей выполнять опорные функции.

Теперь представьте, что ваша ступня немного подвернулась вовнутрь и на неё сверху начали давить. Давить яростно, давить до того, чтобы струны начали лопаться — с характерным пронзительным звуком, хлопком, последующим эхом, ощущением расхлябанности и пищащей, как нота «ми», болью. Так звучит разрыв связок на голеностопе. Боль — не самое неприятное следствие такой травмы. Самое страшное — невозможность опираться на повреждённую ногу. Ступня становится бессмысленной культей, болтающейся, как болванчик. Без дополнительной опоры на руки становится невозможно не то чтобы ходить, но и просто стоять и держать равновесие.

О том, что я порвал связку, я узнаю позже. Пока же я просто сидел посередине пустой стоянки грузового терминала Пулково и ждал, пока пройдёт боль. Сидел прямо на деревянном ящике с Шестым и громко сетовал на солдат, которые свалили сразу же после выгрузки гроба.

Бушевала метель, под ногами — бегловский не посыпанный реагентами гололёд. До дверей в офис терминала — метров 20. После нескольких неудачных попыток встать и идти я начал кричать и звать на помощь, но никто не пришёл. Пришлось ползти до входа на четвереньках, оставив Шестого на стоянке.

Впрочем, всё могло быть ещё хуже — в момент выгрузки, когда моя нога дрогнула на льду и подвернулась под весом ящика, солдаты-помощники чудом смогли удержать уже летящий мне в голову 200-килограммовый гроб на руках.

Нужный мне офис находился на третьем этаже, внизу никого не было. Кое-как доковыляв на оформление груза, я второй раз за всю войну обратился к своей аптечке первой помощи — вколол себе шприц-тюбик нефопама[62]. Стало полегче. Первый раз аптечка пригодилась мне тоже не в зоне СВО — а в Москве, на презентации второго тома «Чеченской войны» Евгения Норина. Тогда мне пришлось воспользоваться гемостатиком, чтобы быстро остановить кровь — за три минуты до своего выступления я умудрился сильно рассечь плоть возле большой берцовой кости, ударившись об сцену. В следующий раз поеду на материк в бронежилете.

До вылета оставалось несколько часов, похороны были назначены на завтрашнее утро.

Мы с Лёхой успевали на них прям впритык — в Казани нас должна была встретить машина и сразу отвезти в Набережные Челны на отпевание.

Оформив и передав свой груз 200, я обратился за помощью. Сотрудники терминала достали где-то инвалидную коляску и отвезли меня до медпункта, где мне сделали тугую повязку, вкололи ещё обезбола и вызвали скорую помощь. С подозрением на закрытый перелом меня увезли в травмпункт на рентген. В военной форме и в инвалидном кресле я получал незаслуженно много сочувствующих взглядов — было неловко.

Всю дорогу фельдшер Татьяна сетовала, что её не берут на фронт — оказывается, она подавала заявку даже в «Тыл-22», когда мы объявляли набор медиков на службу, но не получила ответа. С оформлением женщин на военную службу действительно есть сложности.

В травмпункте мне сообщили о разрыве связок и предложили наложить гипс, чтобы нога не разбухла. Я плохо представлял себе, как я смогу закончить миссию в гипсе и на костылях, поэтому вынужден был отказаться. Фельдшер Татьяна согласилась отвезти меня в ортопедический магазин, помочь подобрать ортез[63] и трость. После покупок Татьяна отвезла меня обратно в аэропорт.

До трапа смог кое-как доковылять сам — инвалидное кресло больше не потребовалось.

В маленькой часовне было не протолкнуться — на отпевание Шестого пришло слишком много людей. Большую часть времени я стоял на улице, ругаясь внутри себя на набережночелнинский март: одет я был совсем не по погоде. Когда пришло время прощаться — я положил на закрытый гроб два шеврона: «Тыл-22» и 123-го полка. В создании полкового шеврона Шестой принимал непосредственное участие — мы разместили на нём аиста, солнце и прицел. Так как аист питается змеями, червями и жабами — это символизировало очищение от скверны.

Шеврон 123-го полка, созданный командой «ТЫЛа-22». Фото автора.

После отпевания мы поехали на кладбище, на Аллею Героев, где для Лёши уже была вырыта яма. В «Газели»-катафалке мне досталось место у изголовья гроба. Гроба, который я десятки раз терял в своих кошмарах. Гроба, который теперь будет со мной всю жизнь.

Передвигался я с огромным трудом и очень медленно — я ещё даже не понимал, какой рукой правильно использовать трость, чтобы было меньше боли. На Аллее Героев я наконец встретил Любаву, мою невесту и боевую подругу, прошедшую вместе со мной самые страшные месяцы войны — освобождение Мариуполя.

Любава была самым близким человеком Шестому в нашей команде. Она была его наставником по видеоремеслу, хорошим другом и напарником. Они проводили очень много времени вместе, работая над видеороликами. Любава единственная, кто знала хоть какие-то подробности личной жизни Лёши: его детство, учёбу, работы, отношения с девушками. В мужской компании Шестой предпочитал молчать о своём прошлом — будто бы его у него никогда и не было.

Народ на похороны всё прибывал: помимо родственников, друзей и одноклассников приехал мэр, куча офицеров, никогда не видавших войны, курсанты, почётный караул, телевидение. Когда-то на этом телевидении работал Лёша, снимал и монтировал сюжеты. Теперь сюжет делают про него — погибшего добровольца Народной милиции ДНР.

Если бы Шестому кто-то при жизни сказал, что на его похоронах соберётся такая компания, — он бы ни за что не поверил. Если бы добавили про то, что будет звучать оркестр и греметь оружейный салют, — он счёл бы это издевательством. Он точно не видел себя военным, и всё это было совсем не про него, из другого мира. Война должна была стать просто вехой его личностного и творческого взросления, но не фатумом. Жизнь пророчила ему выдающуюся карьеру режиссёра, но смерть навсегда сделала его воином. «Солдатами не рождаются, солдатами умирают» — с этих слов я и начал свою прощальную речь на похоронах.

Оркестр на похоронах Шестого. Фото автора

Бойцы, что эвакуировали тяжелораненого Шестого с поля брани, рассказывали, что были поражены его стойкости. Чтобы Лёха не терял сознание, с ним требовалось всё время говорить — это нелегко в условиях вражеского огня и оказания первой помощи. Облегчив задачу санитарам, Шестой начал с расстановкой читать стихи. К сожалению, бойцы не запомнили, что это были за строки — как бы мы ни выпытывали.

Матёрые штурмовики могли бы позавидовать мужественности Лёхи: истекая кровью, он не ныл, не кричал, не корчился и строго следовал командам группы эвакуации. Чётко и по-солдатски отвечал на любые вопросы, знал наизусть номер части и паспортные данные. Это редкость. Чаще всего раненые теряют самообладание, впадают в истерику, мешают санитарам, орут и не дают притронуться к ранам.

Лёха же проявил максимум воинской выдержки.

Дмитрий Бастраков. Похороны Шестого, фото автора.

Он заслужил все воинские почести, с которыми был похоронен. И орден Мужества, который ему вручили посмертно, — тем более заслужил.

На поминках после погребения мы с Любавой сели за стол к родителям и очень долго беседовали. Они заново знакомились со своим сыном, узнавая подробности его жизни с нами. Многое повергало их в шок. Мы тоже заново знакомились с Шестым, всё больше узнавая его как Лёшку Гарнышева.

На поминках я обратил внимание, что вся родня Шестого — в возрасте. Лёша был единственным сыном в семье, не имел двоюродных братьев, сестёр или молодых родственников в детородном возрасте. За столами совсем не было детей или подростков. Я поймал себя на страшной мысли, что это поминки не только Лёши, но и всего рода Гарнышевых.

Лето 1942 года, «Донбасская оборонительная операция». В боях за Ростов-на-Дону героически погибает Гарнышев Андрей Иванович — доброволец 1149-го Стрелкового полка. В тылу у него остаётся вдова с 8 детьми — Гарнышева Ульяна Ивановна, Михаил, Павел, Николай, Алексей, Вера, Роза, Марина, Геннадий.

Семья чудом переживает военный голод. Чудо заключалось в мужестве и стойкости Ульяны Ивановны — несмотря на тяжёлую болезнь, неграмотность и отсутствие профессии, она смогла обеспечить детей пропитанием, образованием и любовью. Через 20 лет у Николая родится сын Владимир, а у Владимира, через 30 лет, родится сын Алексей.

Гарнышев Андрей Иванович (17.89.1902 — 20.07.1942).

Гарнышева Ульяна Ивановна (12.12.1899 — 24.82.1985) Фото из семейного архива.

Фото из семейного архива.

Имя Андрея Ивановича сейчас можно встретить на мемориальной стене комплекса «Родина-Мать» в Набережных Челнах. Недавно часть стены обновили, и городской пантеон героев ВОВ пополнился именами погибших на СВО. Теперь там можно найти и правнука Андрея Ивановича — Гарнышева Алексея Владимировича. Набережночелнинский монумент «Родина-Мать» напоминает Ульяну Ивановну — могучая птица Феникс с лицом женщины, под крыльями которой — её сыновья.

В Набережных Челнах мы с Любавой задержались на несколько дней: необходимо было помочь родителям Лёши собрать и оформить документы на выплаты, обследовать мою повреждённую ногу и немного выдохнуть. В сердцах Марина Михайловна и Владимир Николаевич пытались отказаться от выплат, но мы настояли: Лёша был очень практичным человеком и никогда бы не простил нам, если бы мы это допустили.

Монумент «Родина-Мать» в Набережных Челнах. Фото из интернета.

В один из вечеров мы приехали к родителям на ужин и побывали в комнате Шестого. Первое, что бросилось в глаза, — я. Я сидел спиной в форме «горка» и панаме на обложке книги «Записки террориста (в хорошем смысле слова)» Виталия Африки, изданной нами в 2015 году.

Рядом со мной стоял автомат, на столе — шлем, граната и рация. Пророческая вышла фотосессия. Не знал, что Лёша читал изданные мной книги про Донбасс. Он говорил, что знаком с «Чёрной Сотней», но не говорил, как близко.

Владимир Николаевич разрешил нам взять по любой книге из Лёшиной библиотеки на память — я выбрал «Маленького принца» Экзюпери, Любава — «7 %, или Фильмы Андрея Тарковского» Майи Туровской. Не обошлось и без просмотра фотографий. На одном из детских снимков Лёша был заморским генералом в треуголке, на другом, уже взрослым — был похож на лощёного американского подростка, на третьем… от третьего снимка меня передёрнуло. На третьем фото Лёша смотрел на нас безумными глазами, в каске и форме, с грязным, окровавленным лицом. Ещё одна пророческая фотосессия.

После ужина отец протянул нам какую-то бумажку: «Не знаете, что это? Мы нашли её в вещах Лёши, которые вы нам прислали». Бумажка оказалась справкой о прививках из ветеринарной клиники, что соседствовала с нашей базой в Донецке.

Мы рассказали, что Лёша дружил с бесхвостой кошкой, что прибилась к нашей команде в начале войны. Прибилась Бесхвостая вместе со своей подружкой, которая вечно ходила за ней по пятам. Кошки были совершенно неразлучны и впадали в истерику, даже когда их совсем ненадолго разделяли. Со временем мы стали воспринимать их как один организм. «Лёша любил её? Отдайте мне её, я хочу, чтобы она жила со мной», — Владимир Николаевич вызвался перенять эстафету заботы о Бесхвостой у сына. Спустя некоторое время кошки переехали из Донецка в комнату Шестого в Набережные Челны. Обе — потому что их нельзя разлучать.

Фото из семейного архива.

Бесхвостая и подружка в Набережных Челнах. Фото из семейного архива.

Видео: Глазами Шестого. Последний день перед смертельным ранением.

С самого моего прибытия в Челны мне казалось, что этот город — не Лёхин. Будь моя воля, я бы переименовал Набережные Челны в «Спящие Челны». Казалось, что весь город состоит из уютных, но абсолютно одинаковых спальных районов: серые многоэтажки, уродливые торговые центры, неуместные офисы. Опять многоэтажки, опять торговые центры, опять офисы. Я не мог отличить один район от другого, здесь даже центр — и тот, казалось, был спальным. Тишина, неподвижность и мещанское небытие. Что здесь мог найти столь искушённый наблюдатель, как Шестой?..

Лёха был больше этого города. Этот город был ему слишком тесен, слишком душен, слишком мал. И даже Москва и та оказалась слишком слабой мишенью для его объектива. Он всё-таки успел в ней пожить и поработать — снимал холёные корпоративные видео про успешный успех и никогда не был на своём месте. На войне Лёхе сразу понравилось, здесь он был счастлив и наконец-то при деле, в котором он видел смысл. Здесь он был действительно нужен, важен и полезен. Избежать войны Лёха мог только при одном сценарии — если бы войны не было совсем.

Стало быть, поделом. Всем нам — поделом.

Фото из архива «ТЫЛа-22».