Книга Z. Глазами военных, мирных, волонтёров. Том 1

ЗАПИСКИ САНИТАРА ФРОНТОВОГО ГОСПИТАЛЯ Роман Волков, санитар

Медбрат Дима с прошлой смены передал нам Манечку, тучную женщину лет семидесяти. Она два месяца жила в холодном подвале под обстрелами, не ходила, обморозила ноги, поясницу и спину, вся была в глубоких пролежнях, примерно третьей степени, по сути — в кровоточащих ранах с гноем, и повредилась психически. Дима обрабатывал пролежни несколько раз в день, и они начали подживать. Медбрат просил нас тщательно за ней приглядывать и жалел, что уезжает. Переворачивали Манечку вдвоём: слишком тяжёлая — и обрабатывали пролежни. Она на боку лежать не хотела, и ей обещали кефир за послушание. Манечка пыталась повернуться назад на спину, смотрела на стакан на подоконнике и кричала: «Где мой кефир!

Когда наконец мне дадут кефир? Я не поняла, почему вы так и не дали мне мой кефир?»

Потом, наконец, я лил ей холодный кефир в открытый рот, по чуть-чуть, чтобы не простыла (согреть было негде, да и разбавить нечем, — это потом бы уже догадался сбегать в нашу комнату и чайник вскипятить, а в первый выход на смену растерялся). Манечка жадно глотала и говорила: «Лей, Дима, лей побольше». А я отвечал: «Дима уехал, я — Роман. Теперь я буду за вами приглядывать». Ещё оттирали ей губкой руки, ноги, ногти — въевшаяся грязь никак не слезала. Голову мыли пенкой. Потом перенесли её на другую кровать, чтобы из окна не дуло.

Вообще, голодавшие пациенты любят кефир, а больше всего — сладкий лимонад.

Манечка умерла через два дня, мы с Антоном сами же и везли её в морг, чистую и вымытую.

Это был мой первый двухсотый в госпитале.

Морговские носилки белые, металлические. Когда тащишь тело в морг по разбитой дороге с выбоинами, колдобинами и камнями, звон приглушённый и сдержанный. Назад везёшь пустые, и они гремят как колокола, как ни зажимай.

Патологоанатом морга — известная на весь город Инна. Она многих встречала и многих ещё проводит. Инна похожа на капитана корабля, который перевозит мертвецов в обитель покоя через бурлящие воды, — крепко сбитая, в кожаном пиджаке, на голове — седой ёжик. Как и положено, отпускает грубые шутки вроде «Вчера па-хуууучего привезли», но при этом умиляется, когда ей дарят шоколадку, и ухаживает за аккуратно разбитым садиком вокруг морга.

Всё цветёт — тюльпаны, вишни. Вокруг домиков аккуратные палисаднички. Весна.

Порядок такой — привозят пациента (в нашу смену это в основном были старики из подвалов после обстрелов, с обморожениями, пролежнями, осколочными или пулевыми ранениями). Они грязные, закутанные в несколько слоёв одежды, на ногах по пяти пар носков. В приёмном отделении мы с Антоном кладём их на носилки, носилки на каталку, спускаем во двор, грузим в старый УАЗ-буханку и везём в другой корпус на рентген. Антон обычно идёт туда пешком, а я сопровождаю пациента в машине и разговариваю или пою вместе с ним. Потом на лифте мы поднимаем каталку на второй этаж корпуса терапии, кладём пациента на стол для рентгена и, получив результат, везём обратно.

В приёмной врач принимает решение, куда направить поступившего (чаще всего это отделение хирургии), и мы отвозим его в ванную, раздеваем, снимаем грязные, жутко пахнущие тряпки, сажаем в ванну и моем стоя или сидя, если человек лежачий, или выборочно, если пролежни или раны позволяют (иначе — в оперблок, тут не до мытья). Вода стекает чёрная. Люди плачут, они не мылись по нескольку месяцев, или шутят вроде: «Ещё резиновый круг сюда», или умиляются: «Мы так с женой детей купали сорок лет назад», или стыдятся.

А потом мы поднимаем их на носилках на второй зтаж, в хирургию. Лифта нет. Тяжёлых приходится нести вчетвером, с лёгкими можно управиться в паре с Антоном.

Иногда до ванной мы возили пациентов в туалет по-большому, и старики кричали за дверью, ничего не выходило, или получалось выдавить только чёрные камешки с кровью. Это значит, потом надо будет ставить клизму.

Клавдия Захаровна — бывший главбух.

Она плакала на всё отделение, когда поступила: «Почему вы на меня кричите, я хорошая!

Вы же врачи, вы не имеете права на меня кричать!» Хотя никто, конечно, не то что не кричал, но и не говорил с ней. Как раз с ней я решил попробовать петь, потому что ничего другое не помогало, — и она сразу начинала петь со мной дуэтом, сильным народным голосом — про калину в поле у ручья, про золотые огни на улицах Саратова и заводскую проходную. Но только я останавливался взять воздуха, она сразу продолжала: «Я знаю начальство! Вылечите меня, они всем заплатят! Помогите мне! Не кричите на меня! У меня дочка в Италии! Она приедет, вывезет!» Но нет, не вывезла.

А вот Катюша, 63-летняя буфетчица с металлургического комбината, сидела не вставая в подвале два месяца. Да и вряд ли она могла встать, потому что весила килограмм под сто шестьдесят. Огромные ноги отекли и покрылись язвами, спина, поясница были в кровоточащих пролежнях.

Несли её вшестером, положили на койку, сняли тряпки, и тут же появился вопрос: как обработать спину и поясницу? На боку было не дотянуться. Придумали такое решение: взяли брезентовый ремень от военных носилок, обернули простынёй, просунули Катюше под мышки, сами встали на два стула, ремень провели по плечам, как грузчики, которые волокут рояль, и приподняли её, а третий поднимал сзади под спину. Наши девчонки обрабатывали пролежни. В дверь в этот момент зашёл МЧСовец из реанимации и, увидев эту картину, разинул рот и даже снял видео для науки: впервые с таким столкнулся.

— Ну вы, ребята, тут не скучаете!

А другие женщины — соседки по палате — в этот момент кричали на мужчину, который ковылял по коридору из перевязочной: «Куда это ты смотришь! Вот я палкой!» (я ещё подумал, не каждый даже за деньги согласится смотреть на такое, а особенно чувствовать запах).

С Катюшей и её соседками мы пели песни и обсуждали рецепты: как правильно варить борщ, окрошку и делать чебуреки. Они приглашали меня в гости, когда всё кончится, давали адрес. Я не взял. Потом всех вывезли в другой госпиталь. За ними никто не приехал.

Игорь, красивый мужчина лет семидесяти, прятался не в подвале, а дома. Он был относительно чистым, с длинными седыми волосами, усиками ниточкой, как у мафиозо, и с длинным ногтем на мизинце. На указательном — золотой перстень с прозрачным камнем. Шутил, это он говорил, когда мы его мыли, — мне ещё надувной круг надо. Когда я спросил, не музыкант ли он, — оскорбился. «Я — работяга! Я — люковой с „Азовстали"!»

На другой день ему стало хуже. Ввели катетеры, а он только стонал и бормотал еле слышно: «Девочки, я писать хочу…» Я ему отвечал: «Ну писай, писай, Игорь! У тебя ж катетер!» А он: «Я не могу…» И опять: «Меня тошнит… Я писать хочу, писать!» Когда ему делали гастроскопию, эндоскоп он глотать не мог от слабости. Я держал ему голову и лоток подо ртом, а врач вставлял и вставлял кишку, а она сворачивалась где-то в горле, так что снаружи был виден блуждающий огонёк. Но раз на десятый получилось — и врач безнадёжно покачал головой: Инна долечит. И показал мне окуляр — там пульсировали кровоточащие вены. Его отвезли в реанимацию, а утром — в морг.

Были дети — две девочки лет десяти в инфекционке. Я как мог их развлекал, читал наизусть басню про ворону и лисицу, они её не знали, но поняли, что лиса ворону обманула. Рассказали, как сидели в подвале, делали свечку из картошки, как сражались с крысами подушкой и увидели на пакете лик Богоматери.

Потом — рванули и бежали восемь километров до села. Уберегла Богоматерь. Окна их палаты выходили прямо на морг, и когда мы сгружали тела, девчонки махали мне рукой.

Был Санька — беспризорник лет семнадцати с лёгкой степенью слабоумия, который не хотел никуда уезжать. Он только ночевал в больнице, а днями шлялся по городу, помогал по магазинам, ему что-то подбрасывали. Как только он слышал фразы вроде «поехали в Донецк», «давай в интернат» и понимал, что дело пахнет жареным, то сразу включал дурачка, и становилось понятно, что убежит.

Вырос он в детдоме, сестрёнка умерла, когда ей был годик, а брат до сих пор в приюте.

Была ещё одна девочка с сильным психическим расстройством, без обеих ног. С ней удавалось немного поговорить, она односложно отвечала на вопросы. А когда никто на неё не смотрел, начинала громко тараторить, как ускоренная плёнка, на каком-то жутком наречии, из которого выскакивали камешками знакомые слова.

Врачи очень радовались гражданским травмам, казалось, мир снова возвращается. Был мальчик, который дома наступил на разбитый ста кан. В ступню ему вкололи лидокаин, а я его держал, пока зашивали: хорошая фиксация — половина выздоровления. Был весёлый пожилой дядька с длинной бородкой, которого забодала коза, и теперь его, как султана, возили на коляске три бабы, а он довольно посмеивался.

Люди были героями — героями любви, жертвенности. Хрупкая старушка сопровождала свою младшую сестру — от подвала, потом вместе с нами от приёмной и до морга.

Бойкий мужчина лет семидесяти два месяца ухаживал за своей раненой женой в подвале, вывез её из-под обстрела, на тележке, и сейчас не отходил от неё в больнице. К ним приехали дети, передали гостинцы и уехали: мол, отец справляется, нам самим сложно.

Ещё один крепкий дядька с ампутацией обеих ступней и пулевыми ранениями под ключицами. За ним ухаживала жена, сама спала в коридоре. Мы сбрили ему длинную бороду и по его просьбе оставили седые усы а-ля Шевченко. В итоге он к неудовольствию жены стал похож на деловитого кума из старых фильмов по Гоголю. Когда его нашли дочь и внуки, заплакали, бросились обнимать. А он даже глазом не моргнул: хорошо, что нашлись. Где вы были?

Бог, наверное, наградил меня за мою старательную бесполезность по сравнению с врачами, и я стал свидетелем, как женщина в ночи нашла в палате свою старушку маму; я сам её привёл, они обнимались и плакали вместе со мной, вместе её погрузили в «Таврию» и повезли домой.

Многие врачи, волонтёры, бросали свои дела, брали отпуск за свой счёт и ехали сюда через всю Россию, помогать и лечить. Лёша, молодой хирург из Москвы, жил в ординаторской целый месяц, не выходил из оперблока — заработал в ковидной красной зоне, где хорошо доплачивали, пришло время и потратить.

Ольга, главврач питерской больницы, приехала простой санитаркой. Пожилая худенькая Лиза прибыла из Донецка санитаркой по благословению батюшки, вставала затемно, молилась и шла ухаживать за самыми тяжёлыми и капризными больными. «Я здесь как в отпуске, девочки, — говорила она. — После бомбёжек тут так хорошо! Жаль, скоро домой надо». Ирина, успешная бизнесвумен из Ростова, красавица, создательница крупного производства железобетонных конструкций, с утра до вечера носилась по отделению в розовой хирургичке.

С ней мы расписали облезлые стены бывшего склада, куда нас поселили, видами приморских кофеен и пейзажами Лавкрафта. Света, медсестра столичного хосписа и начинающий иконописец, с которой всегда можно было пошутить и посмеяться. Без смеха там было тяжело.

Много там было добрых, самоотверженных, сильных.

Серёга, красивый высокий мужчина шестидесяти лет, выглядящий на сорок пять, посечённый осколками от уха до пятки, ждал сына. Вот-вот должен приехать. В больницу Серёгу ночевать не пускали, только раны обрабатывали и кормили, и он днём тусовался во дворе, а ночью спал на лавочке в коридоре. Потом, правда, дали ему койку, и он всеми правдами и неправдами не хотел уезжать: ждал сына. Но сын так и не приехал. Серёга оставил послание и уехал вместе со всеми.

У Ирины, брюнетки лет тридцати, муж закрыл собой дочку и погиб, сама она в ожогах и осколочных ранениях, длинные волосы слиплись и сплавились в огромный колтун, как чалму. Ирина просила светло-русую краску для волос: хочет вернуть свой привычный цвет. После пожара волосы почернели.

В Донецке после обстрелов собаки поседели.

Запах гниения живой плоти шибает в нос, но к нему быстро привыкаешь. А вот у трупов не так — потом долго ощущается, волоски в носу им пропахивают. И от одежды воняет, даже если ты в морг зашёл и вышел.

Ночью позвали помогать грузить тела военнослужащих, такие уже, двухнедельной давности. Один был в наручниках, у другого в карманах судмедэксперт нашёл две гранаты, одну без чеки.

Под конец смены доставили пожилую интеллигентную женщину — уже не работягу, а моего круга. Анастасия — руководитель детского танцевального кружка. Когда пошла за водой из подвала, машина военная зацепила за трос, её ударило по ногам, потеряла сознание. Старенькая свекровь осталась одна. Я нашёл потом на Ютубе видео — девчушки на новый год лихо танцуют в красивом светлом доме культуры, ёлка, Дед Мороз, вокруг суетятся дети с подарками, родители… Весёлая песенка, яркие костюмы…

В крайний вечер, перед выездом я пел в ординаторской хирургии. Дворовые песни, «ковыляй потихонечку», «калину в поле у ручья».

А вот на словах «мальчики опять надеются, что бой, последний бой, ждут они, когда приказ придёт домой» хирург закрыл лицо руками, да и мой голос задрожал. Врачи и сёстры стали вспоминать случаи, все, которые они помнили с 2014 года, и каждый погибший, каждый родственник, который выл над телом, словно находился перед ними. Концерт прервался.

А вообще этих историй, прошедших и будущих, не хватит, чтобы заполнить все книги мира.

Когда уезжали, подарили Инне в морг ещё коробку конфет. Она сказала нам: всё будет хорошо. Мы повторяли эту фразу всю дорогу назад.

Всё будет хорошо.

Использованные носилки около здания госпиталя Фото автора.