Кровавый пакт

IV. КРЕПОСТЬ ААРЛЕМ

К тому времени, как лимузин привез его обратно в Крепость Аарлем, уже было темно. Пока они ехали по дороге на холме, он смотрел на мелькающие мимо натриевые фонари, линию периметра, и на очертания цепей и колючей проволоки. В свете появлялись снежинки и превращали воздух в белый шум.

За рвом и двойным ограждением, подобно театральной сцене, ярко освещенной для представления, он мог видеть главный тренировочный двор, окаймленный фонарями, и цепи фонарей на шестах, расходящихся от двора, освещающих ряды модульных зданий. Крепость Аарлем была названа так из-за крепости под названием Аарлем, которая когда-то стояла на этом месте. Она была разрушена до основания во время Знаменитой Победы, и на ее основании вырос гарнизон.

Это уже год был их дом.

Гаунт никогда не ожидал вернуться на Балгаут, и он, определенно, не ожидал оставаться на нем длительное время. Он делил, произвольно, как предполагал, свою жизнь на три части: на свое кадетство, свою службу с Гирканцами, и свое командование Призраками. Балгаут был концом Гирканского периода, водоразделом перед Танитским. Это было похоже на возвращение в прошлую жизнь.

В то же время, все было, как возвращение в прошлую жизнь после Яго.

Они сделали ему пересадки кожи, значительные пересадки кожи, и каким-то образом залатали его жестоко поврежденные органы. Были такие повреждения органов, которые подводили его к концу в течение недель после спасения из рук мучителей Архиврага, и было фесово близко к концу полдюжины раз.

Глаза, по-странному стечению обстоятельств, были самым поверхностным повреждением. Аугметику легко было вставить в пустые глазницы. Генерал Вон Войтц, возможно изводимый чувством вины, одобрил особенно сложные импланты из керамики и нержавеющей стали. С точки зрения характеристик, они были лучше, чем собственные глаза Гаунта. Он видел на большее расстояние, и у него было более глубокое восприятие, и ощутимо расширенное видение света и тепла. И они достаточно хорошо сидели в его лице. Они выглядели, как... глаза. Немного, как фарфоровые глаза дорогой куклы, часто думал он, когда видел их в зеркале, но, по крайней мере, они были живыми, а не пустыми, как у куклы. Когда ловишь их под правильным углом, в них видна вспышка зеленого огня.

Хотя, именно глаза больше всего беспокоили его, больше, чем месяцы зудящих пересадок кожи, и больше, чем режим приема лекарств и процедуры, чтобы вылечить его зашитые внутренности. Глаза не болели, они прекрасно работали, и они не пугали детей; они просто были не его.

И время от времени, он видел...

Не было четко ясно, что было тем, что он видел. Это происходило слишком быстро, слишком подсознательно. Док Дорден сказал, что этот феномен совсем не имеет ничего общего с его новыми глазами. Это была память от травмы от потери его старых глаз. Память навещала его глазные нервы.

Это казалось возможным. Гаунт не мог вспомнить многое из того, что Кровавый Пакт делал с ним, и мимолетные проблески передавали больше ощущения, чем что-то зрительное, но он мог чувствовать в них боль.

Он был убежден, что прерывистые отблески были вспышками самых последних вещей, которые видели его старые глаза.

Колеса лимузина прогрохотали по рифленой поверхности моста через ров, и они поехали вверх к главным воротам. Фары выхватили черно-желтый орнамент заграждения, пока он рос, как челюсти зверя.

Танитские казармы были на западной стороне двора, напротив серых тусклых блокгаузов, которые использовал 52-ой Бремененский. Все еще шел легкий снег, но ничего не оседало. Толстые снежинки казались желтыми, когда падали в янтарном свете натриевых фонарей. Воздух был полон сырого, металлического холода, который можно было почувствовать в задней части легких.

Гаунт выбрался из лимузина рядом с лестницей командного пункта. Водитель Муниторума придержал дверь для него.

— Завтра во сколько, сэр? — спросил водитель.

— Не беспокойся, — ответил Гаунт. Он посмотрел на человека, который, внезапно, напрягся. — Я запрошу нового водителя.

— Сэр? — пробормотал человек. — Я не понимаю.

— Ты заставил меня ждать, — сказал Гаунт.

— Я... я приношу извинения за это, сэр, — сказал человек, стоя по стойке смирно и пытаясь не поймать взгляд керамических глаз Гаунта. — На автостоянке была задержка, и...

— На автостоянке была карточная игра. Ты играл с остальными водителями. Хороший расклад, который ты не хотел сбросить, поэтому ты заставил меня ждать.

Человек открыл рот, но затем быстро закрыл. Уже было достаточно плохо получить выговор от комиссара, но гораздо хуже было быть пойманным комиссаром во лжи.

— На этом все, — сказал Гаунт.

Человек отдал честь, сел в машину и уехал.

Гаунт поднялся по ступенькам в командный пункт. Карточная игра была удачным предположением. Откуда оно пришло? Были ли эти идиоты так предсказуемы в своем притворстве и некомпетентности, или он просто становится слишком старым и циничным? Он уже видел все это раньше. Он сделал разумное предположение.

За исключением того, что это ощущалось так, как будто он каким-то образом был свидетелем проступка человека: водители, сгорбившиеся вокруг перевернутого ящика рядом с жаровней в холодной парковке, карты, стюард, пришедший из клуба, выкрикивающий номера запрошенных служебных машин, пренебрежительный взмах рукой и слова, — Пусть ублюдок подождет минуту.

Ясно, как день.

Он засмеялся. Слишком много лет в качестве дисциплинарного офицера: он знал все трюки и увертки. Он видел их все тысячи раз.

Капитан Обел нес вахту. Он поднялся из-за стола рядом с канцелярским бюро, которое было пустым ночью, и отдал честь. Солдаты, стоящие у дверей, встали по стойке смирно.

Гаунт махнул рукой «вольно» в их направлении, когда вошел, снимая перчатки.

— Что к сегодняшнему вечеру, Обел? — спросил он.

Обел пожал плечами.

— Квадратный корень из всякого феса, сэр, — сказал он.

— Могу я взглянуть на журнал?

Обел потянулся к столу и передал Гаунту планшет, содержащий дневное расписание полка и журнал активности. Гаунт просмотрел его.

— Майор Роун не на базе?

— Трехдневный пропуск, сэр.

Гаунт кивнул. — Да, я помню, что подписывал его. У тебя вся ночь?

— Я до двух. Потом Гол Колеа. Кстати, ваш адъютант нашел вас? — Гаунт посмотрел на Обела. — Белтайн? Он искал меня?

— Да, сэр. Ранее.

— Знаешь, в чем дело? — спросил Гаунт.

Обел потряс головой. — Он не сказал, сэр. Простите.

Гаунт отдал журнал обратно Обелу. — Есть что-нибудь, о чем я должен знать?

— Было шумное дело этим днем на дворе между кое-кем из наших и несколькими парнями из Бремененского. Много горячего воздуха. Комиссар Ладд накрыл его крышкой. — Гаунт сделал мысленное замечание поговорить с командиром Бремененцев. Скука на базе начинала портить когда-то дружественное соперничество между соседствующими полками.

— Что-нибудь еще?

— Комиссара Харка вызвали в город примерно час назад, сэр, — сказал Обел.

— Официально?

— Это звучало так, сэр.

Гаунт вздохнул. Вне базы одновременно по пропускам было, по меньшей мере, три сотни Призраков. Это означало пьянство, ставки, шлюх, и список других, менее приятных дел. Одного из комиссаров полка вытаскивали в улей каждые пару дней.

Мы толстеем, подумал Гаунт. Мы становимся толстыми и ленивыми, и наше терпение истощается, и это истощение причинит наихудшие проблемы.

Гаунт брел по коридору блокгауза к своей квартире, и увидел человека, сидящего на стуле снаружи его офиса. Он был гражданским: молодой, слегка неряшливый парень в черной, застегнутой на пуговицы одежде и с шарфом. Несколько коробок из кожи для переноски и ящики с инструментами стояли на полу рядом с ним. Когда появился Гаунт, он поднялся на ноги.

— Полковник-Комиссар Гаунт? — начал он.

Гаунт поднял указательный палец.

— Секундочку, — сказал он. Он прошел мимо человека и вошел в свой офис.

— Где вы были, черт возьми? — спросил Белтайн.

Гаунт поднял брови, посмотрел на своего адъютанта и тихо закрыл дверь офиса за собой.

Белтайн заморгал и успокоил себя. Он положил пачку бумаг, которые сортировал на столе Гаунта и кратко отдал честь.

— Мои извинения, сэр, я перешел черту. Добрый вечер.

— Добрый вечер, адъютант, — ответил Гаунт, снимая пальто.

— Итак, где... где вы были, сэр? — спросил Белтайн.

— Я провел день с Капайцами. Это нормально?

— Было бы... — начал Белтайн. Он передумал. — К несчастью, нам не удалось поговорить днем, сэр. У вас было несколько обязательств.

— Да?

— Встреча в три часа на совместном обзорном совете, — сказал Белтайн.

— Тогда, это, возможно, милость, без которой я обошелся, так ведь?

— И вы должны были быть здесь в пять для встречи с Мистером Жайме.

— Кто такой Мистер Жайме? — спросил Гаунт.

Его адъютант поднял руку в форме лебединой шеи и указал на дверь офиса.

— Гражданский снаружи?

— Да, сэр.

— И что у него за фесово дело?

— Он – портретист, — ответил Белтайн. — Ему поручили сделать портреты офицеров, которые служили во время Балгаутской Войны.

— Я не сижу для рисования.

— Он делает фотографические экспозиции, сэр. Было рекомендательное письмо. Я показывал его вам. Вы разрешили встречу.

— Я не помню.

— Портрет для мемориальной часовни, или что-то такое.

— Я не умер, — сказал Гаунт.

— Точно, — ответил Белтайн. — Мистер Жайме пришел в назначенное время, а вас тут не было. Он ждет с тех пор.

Гаунт сел за свой стол. — Просто отошли его домой с моими извинениями, и переназначь время. Скажи ему, что я ничего не знал о встрече.

— Несмотря на то, что знали, — сказал Белтайн.

— Что?

— Я первым делом прикрепил записку с вашим расписанием к вашему блокноту этим утром и оставил его на столе.

Гаунт посмотрел на стол. Он отодвинул кипу документов в сторону. Его коричневый кожаный блокнот и желтый листок бумаги, прикрепленный к обложке, лежали на столе.

— Вы не взяли его с собой, — сказал Белтайн.

— Видимо, нет, — ответил Гаунт.

Белтайн вздохнул.

— Я пойду, перенесу встречу, — сказал он. Гаунт посмотрел на него. Он мог видеть раздражение Белтайна. Он мог видеть его говорящим, Тебе нужно быть более сфокусированным! Есть дело, которое нужно сделать, а ты относишься ко всему, как к игре! В тебе нет больше строгости! Ты бы предпочел взять и свалить! Этот твой друг, пьющий идиот Бленнер, он твоя погибель!

Конечно, Дуган Белтайн никогда бы ничего такого не сказал ему, но, просто на секунду, Гаунт мог видеть его стоящим рядом со столом и говорящим это. Гаунт мог видеть, как его адъютант разрушает всю свою карьеру в одной вспышке ярости.

Белтайн ничего не сказал. Тем не менее, со слегка тошнотворным ощущением, Гаунт осознал, что это было именно тем, что подумал его адъютант.

— Как насчет завтрашнего утра? — спросил Белтайн.

— Точно в девять часов, Бел, было бы неплохо.

— Спасибо, сэр.

Белтайн направился к двери. До того, как он дошел до нее, она открылась, и вошел Дорден.

— Я услышал, что ты вернулся.

— Входи, — сказал Гаунт, небрежно махнув рукой.

Белтайн вышел в коридор, чтобы поговорить с портретистом, и закрыл дверь.

Дорден сел в кресло напротив стола Гаунта. С одним исключением, Старший Медик Дорден был самым старым человеком в полку. Гаунт только сейчас осознал, каким старым начинал выглядеть доктор. В поле Дорден был седым и измученным, но два года вне передовой вернули немного мяса на его кости и подрумянили цвет его лица. Он превратился из преждевременно состарившегося человека в мягкого, слегка пухлого сельского доктора. Серая тусклость в его жестких волосах стала белой, как одеяние Святой.

— Я тебя весь день искал, — начал Дорден.

— Не начинай, — ответил Гаунт.

— Вообще-то, начну, — сказал Дорден. — Медикае и Секция дышат мне в шею. Квартальная сертификация должна была состояться два дня назад, а она не может закончится, пока все медосмотры в полку не пройдут.

— Ну так сделай их, — сказал Гаунт.

— Ха-ха, — ответил Дорден. — Тебе-то хорошо. Если сертификация задержится, тебе, возможно, Секция даст по рукам. А так как задержка относится к медосмотрам, меня сотрут в порошок или хуже. Ты можешь, пожалуйста, разобраться с этим?

— И корень проблемы в?

Дорден пожал плечами, как будто ему едва ли нужно было говорить об этом. — Полковые медосмотры нельзя закончить, потому что один член этого полка отказывается от осмотра.

— Этот тот, о ком я думаю?

Дорден кивнул.

— Он отказывается от медосмотра на религиозной почве?

— Я думаю, что он отказывается на почве того, что он сварливый старый ублюдок.

— Я поговорю с ним.

— Ночью?

— Я пойду прямо сейчас, — ответил Гаунт.

Часовня примыкала к командному пункту с восточной стороны, просто еще один модульный блокгауз, как и все строения в лагере. Здание легко можно было сделать общежитием или складом, но они убрали внутреннее перекрытие, поэтому квадратное помещение было в два этажа высотой, наполнили его скамьями, и поставили освященную святыню у северной стены. Это была типичная конверсия Имперской Гвардии.

Отец Цвейл, старый аятани, прикрепил себя, как прилипала, к Танитскому Первому по время турне по Хагии, и так и не отцепился. Как впрочем, и у них никогда не хватало духу отскрести его от своего корпуса.

По умолчанию, по привычке, и по выгоде, он стал полковым священником. Он был противоречивым, непредсказуемым, сварливым и воинственным. Его возраст и опыт наделили его мудростью, но, как правило, была проблема, чтобы извлечь эту мудрость из него. На бумаге, в полковых отчетах, часто было тяжело объяснить его постоянную связь с подразделением.

С другой стороны, у Цвейла было определенное качество, которое Гаунт нашел трудным не брать во внимание, как и распознать его. Несмотря ни на что, Цвейл был с ними, непреклонно, весь путь с Хагии. Он прошел через все битвы, все драки, все лобовые атаки; он пережил резню Херодора, войну в отсеках Спаршад Монса, освобождение Гереона и осаду Хинцерхауса.

На каждом шагу пути, он совершал богослужения по умирающим и мертвым. Его кровь соединилась с Танитской кровью таким образом, что ее нельзя было разделить.

Цвейл проводил дневные службы в часовне, и другие примечательные церемонии, когда они появлялись в календаре. Каждое утро, несмотря на погоду, он ходил из Крепости Аарлем в Темплум Министориа в Аарлем-Саксен, в четырех километрах, и проводил там час в личном богослужении. Это ежедневное восьмикилометровое паломничество, как он заявлял, было его способом доказать имхаву или «кочевую» часть его титула имхава аятани. Годы назад (как давно, Гаунт не знал), Цвейл выбрал жизнь кочевого богослужения, чтобы путешествовать по Мирам Саббат по следам Святой, и повторить эпический круг, который сделала она. Когда они встретили его на Хагии, он заявил, что его великое путешествие почти закончилось. Он пошел с ними и следовал их путем с тех пор, но он всегда настаивал, что, со временем, ему будет нужно оставить свое служение.

— Однажды, ты понимаешь, — говорил он, — мы разойдемся. Ох, да. Вы пойдете своим путем, и ваш путь больше не будет меня устраивать. Тогда, мы скажем друг другу прощай, и я пойду туда, куда мне нужно пойти. Я потратил слишком много времени, следуя за вами. Вы будете скучать по мне, когда я уйду. Я знаю, что будете. Вы все будете убиты горем и без руководства. Я не могу помочь с этим. У меня есть священные цели, цели, к которым я должен отнестись с вниманием. Святая ждет этого от меня. На самом деле, вот сейчас, когда я пришел к этой мысли, я ведь могу начать завтра, или послезавтра. Завтра клёцки? Так ведь? Точно. Я начну послезавтра. — Каждую ночь с тех пор, как они обосновались и сделали часовню, Отец Цвейл предлагал вниманию то, что он описывал, как «шансы на просвещение». После ужина любой член полка без служебных обязанностей, и любой член кортежа полка, был рад прийти в часовню на пару часов и послушать его рассуждения на любую тему, которая возбуждала его интерес в этот день. Иногда, шансы были категоричными проповедями, наполненными издевками и плохим настроением, если Цвейл выходил из себя. Иногда, они были больше похожи на лекции, методичные и поучительные, и подавались со ссылками на качающиеся стопки текстов, которые он притаскивал из библиотеки Темплум Министориа. Иногда, он просто громко читал вслух, охватывая темы от истории до поэтики и философии, или даже основы этики. Иногда, он раздавал книги, чтобы каждый присутствующий мог один час почитать про себя. Иногда, он ходил среди них, и пользовался случаем, чтобы помочь некоторым наименее образованным освежить их грамотность.

В течение любой недели, его проповеди могли менять направление от священного до богохульного и назад. Он говорил о Святой, или других святых, или об обычаях аятани. Он рассказывал об истории и обычаях Миров Саббат. Он с энтузиазмом хватался за новости дня, и использовал это, чтобы разжечь энергичное обсуждение и дебаты среди своей паствы. Он учил, прямо или косвенно, грамматике и арифметике, истории и политике, музыке и поэтике. Он открывал, почти случайно, один из множества чердаков в своем разуме, и выкладывал его содержимое на всеобщее обозрение.

Гаунт приходил всегда, когда ему выдавался шанс. Всякий раз, когда, между прочим, Цвейл выдавал факт или деталь, которую Гаунт до этого не знал, он делал краткую пометку в своем блокноте. За год на Балгауте, Гаунту пришлось запросить три блокнота со склада.

Этим вечером, когда Гаунт вошел в часовню, выбранной темой было или история поэтики или поэтика истории. Здесь присутствовало, примерно, сорок Призраков, а Цвейл, опирающийся на кафедру, как усевшийся на насест гриф, заставлял их читать вслух стихи из выцветшей копии Ранних Саббатистов в зеленой обложке.

Сейчас была очередь Шогги Домора. Он стоял, внимательно читая короткие части поэмы, в которой Гаунт опознал или Ахмудский или какой-то средний Феяйтанский период. Гаунт немного подождал. Когда Домор достаточно прочитал, Цвейл показал ему сесть, а затем выбрал Чирию, адъютанта Домора.

Она встала, нерешительно потерла ладонью щеку со шрамом, и начала читать с того места, где закончил Домор.

Гаунт нашел место в конце, и прислушался. Когда Чирия, читая неловко и запинаясь, закончила, встал Костин и стал чрезмерно поспешно читать одну из Од Сарпедона. После Костина, Сержант Раглон читал Нисиезианский сонет, а после Раглона, Вэлн, который удивительно плавно и живо продекламировал Указания Конгресса. После Вэлна настала очередь Эзры.

Нихтгейнец поднялся на ноги, высокий и заслуживающий внимания, и прочитал одну из Притчей Локастера. Было необычно слышать его Антиллские гласные звуки в Низком Готике. За два года после Яго, и особенно за последний год на Балгауте, Цвейл с Гаунтом научили Эзру ап Нихта алфавиту. Нихтгейнец практически не пропустил ни одного «шанса на просвещение» старого аятани. Он хорошо читал. Он даже снимал свои потрепанные старые солнечные очки, когда требовалось читать книгу в помещении. Когда он писал свое имя, он произносил его, как Эзра Ночь.

Если год на Балгауте приобщил к цивилизации Эзру, подумал Гаунт, то, что же он сделал с остальными из нас? Насколько мягкими мы стали? Насколько потеряли хватку? Осталась ли в нас какая-нибудь острота?

Когда собрание закончилось, Гаунт пошел поговорить с Цвейлом. Старый аятани оторвал взгляд от дискуссии с Булом, и увидел приближающегося Гаунта.

— Это не может быть хорошо, — сказал он.

— Ничего особенного, — сказал Гаунт.

— Если это насчет того амасека в квартире Баскевиля, кто-то уже раньше выпил большую его часть.

— Это не насчет этого, — сказал Гаунт.

— Ладно, если это насчет талисмана Удинотцев, не я зажарил его, как и не предлагал никому зажарить его, и я, определенно, не давал рецепт из плойна и фарша.

— Это не насчет талисмана Удинотцев, — сказал Гаунт. Он сделал паузу. — Какой еще талисман Удинотцев?

— Ох, у них нет ни одного, — поспешно сказал Цвейл.

— У них нет?

— Нет, с тех пор, как кто-то зажарил его, — добавил Цвейл.

Гаунт покачал головой. — Это не насчет чего-то из этого. Мне просто нужна небольшая помощь, отец.

— Помощь?

— Точно. Польза от вашего огромного опыта.

— И от моей мудрости?

— И это тоже. Есть проблема с одним из людей, и я бы хотел ваш совет. — Цвейл нахмурил брови, концентрируясь. — Ох, естественно. Без проблем. Выкладывай.

— Есть член полка...

— Я его знаю? — спросил Цвейл.

— Да, отец.

— Ладно, продолжай.

— Этот член полка, он создает большую бюрократическую проблему.

— Вот, маленький фес! — прошипел Цвейл, заговорщически кивая. — Ты собираешься его выпороть?

— Выпороть?

— Порка – это слишком хорошо для него. Я думаю, привяжи его к ракете и выстрели в сердце местной звезды, — сказал Цвейл.

— Ну, это, определенно, входит в список моих возможностей.

— Да? Хорошо.

— Проблема, — сказал Гаунт, — в том, что этот человек отказывается проходить медосмотр.

— Отказывается?

— Каждый должен быть сертифицирован, а он отказывается подчиниться проверке.

— Всегда есть один, так ведь? — сказал Цвейл. Он еще сильнее нахмурился и постучал пальцем по подбородку. — Я бы сделал из него пример, если бы был тобой.

— Сделали?

— Ты не должен терпеть такое нарушение субординации, Гаунт. У тебя должна быть некоторая власть. Не мирись с этим. Погоняй человека по двору туда-сюда, а потом, может быть, привяжи его к чему-нибудь тяжелому, чтобы остальные из нас кидали в него тупые предметы.

— Значит, по вашему мнению, этот человек определенно перешел все границы? — спросил Гаунт.

— Абсолютно, категорически, непростительно перешел все границы. Он должен быть сертифицирован, и он знает это. Это просто чистая чертова непредвзятость, вот что это такое. Его нужно заставить следовать правилам дословно – Погоди-ка. Это я, так ведь?

— Ага, — сказал Гаунт.

— Хмм, — произнес Цвейл. — Это было очень хитро с твоей стороны.

— Я знаю. Вы пойдете к Дордену?

— Полагаю, что так.

— В чем проблема?

Цвейл покачал головой из стороны в сторону и пожал плечами. — Я никогда не любил докторов. Суют свои носы в места, где носы не должны находиться. У меня его не будет.

— У вас он будет.

Цвейл показал язык Гаунту.

— Что, вы боитесь, они найдут? — спросил Гаунт.

— Я старый. Я очень-очень старый. Чего они не найдут? — Гаунт улыбнулся. — Завтра утром, пожалуйста. Не заставляйте меня снова говорить с вами по этому поводу.

Цвейл сердито посмотрел.

— Теперь, благословите меня.

Цвейл равнодушно махнул руками. — Благословляю тебя, во имя Бога-и все такое, бла-бла.

— Спасибо.

Цвейл вернулся к разговору с Булом. Халлер ждал, чтобы задать свой вопрос. Гаунт пошел к месту, где работал Эзра. Нихтгейнец терпеливо писал в блокноте. Он был сконцентрирован, водя ручкой по бумаге медленно и аккуратно.

— Хистю, соуле, — сказал Гаунт.

Эзра поднял взгляд. — Хистю.

Гаунт сел рядом с ним. — Занят?

Эзра кивнул. Он осторожно затирал параграф, который написал, используя коричневую бумажную затирку. — Отец, он просил меня написать рассказы, которые принадлежали моему полку, — сказал он.

— Цвейл просил тебя?

Эзра кивнул. Под полком, Эзра имел в виду свой народ, Нихтгейнцев Антилла Гереона. Его словарный запас расширялся каждый день, часто со значениями нюансов, но он понимал слово полк в весьма специфичном виде. Его нельзя было заставить использовать слова «племя» или «народ» или даже «община» по отношению к Нихтгейнцам, как и невозможно было убедить в специфическом военном определении полка. Танитский Первый был полком и, для Эзры, он демонстрировал в точности ту же преданность и коллективное доверие, как племя или семья.

— Он просил тебя записать Нихтгейнские рассказы? Ты имеешь в виду, историю? — Эзра помотал головой. — Не те вещи, которые были сделаны, но старее, чем вещи.

— Ты имеешь в виду, фольклор? — спросил Гаунт.

Эзра пожал плечами. — Соуле не знает слова.

— Я имею в виду легенды. Мифы, — сказал Гаунт.

Эзра улыбнулся. — Да. Это слово, как отец говорит его.

— У Нихтгейнцев много мифов? — спросил Гаунт.

Эзра надул губы и закатил глаза, чтобы продемонстрировать уровень преуменьшения Гаунта.

— Им принадлежат много, много, — сказал он. — Здесь рассказ о спящем ходоке, который я здесь написал, и рассказ о мотыле и сосуде, и рассказ о змее и ветке, которые я написал здесь и здесь. Так же, здесь рассказ о ходячем спящем, и рассказ о старом солнце, и рассказ об охотнике и звере...

— Сколько ты уже написал?

— Четыре и десять, — сказал Эзра. Он посмотрел в открытый блокнот. — Это я написал, это рассказ об охотнике и озере. Это будет пять и десять. Охотник, он ходит во множестве моего полка их рассказов.

— Могу я почитать их?

Эзра охотно кивнул, а затем замешкался. — Но я должен иметь книгу, чтобы написать больше из них.

— Знаешь что, — сказал Гаунт. — Почему бы мне не дать тебе второй блокнот? Ты пишешь рассказ в одну книгу, пока я читаю другую, затем поменяемся. Как насчет этого? — Эзра казался совершенно удовлетворенным этим компромиссом. Внезапно, он прикоснулся к рукаву Гаунта и кивнул в сторону двери часовни.

Только что вошел Белтайн со следующим за ним Нахумом Ладдом, младшим полковым комиссаром. Ладд был в полной униформе, и тающие снежинки испещрили его пальто.

— Вот и он, — сказал Белтайн.

Гаунт встал. — Что-то неправильно, Бел?

Белтайн показал жестом на Ладда. Младший комиссар вытащил из пальто конверт. Гаунт мог видеть, что он был отделан синей полосой, указывающий на депешу от Комиссариата.

— Курьер только что принес его, сэр, — сказал Ладд. — Он доставлен прямиком из Секции, только для ваших глаз.

Гаунт быстро вскрыл конверт, вытащил тонкий лист и развернул его, чтобы прочитать.

— Тебе будет нужно перенести встречу с Мистером Жайме, Бел, — сказал он.

— Почему, сэр?

— Потому что мне нужно доложиться в Секцию завтра на рассвете.

— Тут сказано, почему? — спросил Ладд.

— Нет, — сказал Гаунт, — тут вообще ничего не сказано.