Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Человек, потерявший могилу отца

С востока на деревню Ноджихеви смотрит Бжер-ская гора. В густо заросшей облепихой роще журчит речушка Техури. Внизу, на берегу ее, развалины крепости, которую местные жители называют Джихой. Если взглянуть на крепость со стороны р-еки, можно увидеть обвалившиеся стены и обломки квеври. В каком веке были построены эти крепостные стены и в каком разрушены, никто не знает.

В Ноджихеви живут Сихарулидзе, Окуджава, Беридзе, Нароушвили, Гвасалия, Абакелия, Джанашия, Джгамадзе и Джеджелава.

Теплый февральский день… Спустившееся на гору солнце светит так ласково, что взошедший на висячий мостик профессор Калистрат Беридзе снял пальто и перекинул его через руку.

— Не простудись, Кале, ты с дороги, — предупредил Ноко Беридзе, учитель географии в школе в Нахурцилао и младший двоюродный брат Калистрата.

Этим утром поезд пришел с опозданием. Ноко встречал брата на станции в Сенаки. Сюда добрались на такси. И обратно могли бы доехать до самого дома таким же образом. Однако гость не захотел — решил вновь пройтись по мостику, на который не ступал вот уже тридцать лет. И вообще походить по селу, посмотреть его. Ноко шагал, держа в руках маленький чемоданчик, за ним двигался Калистрат, снова надевший пальто — то ли идти с ним на руке по узкому мостику было трудно, то ли послушался совета двоюродного брата, — и переступал, вцепившись в протянутый вдоль моста провод, так осторожно, словно шел по догорающим углям костра.

Тридцать лет доктор философии Калистрат Беридзе не видел родной деревни. Сейчас ему было за семьдесят, и у него уже подросли внуки. Последние три года он стал просыпаться по ночам — снилась деревня, и мучительно хотелось вернуться в нее.

Тридцать лет назад, после смерти отца, он продал срубленный из каштанового дерева дедовский дом за полцены ближайшему соседу Илье Нароушвили и после этого в деревню уже не заглядывал. Все времени никак не мог выкроить…

Недавно Ноко прислал ему письмо: Илья давно умер; дочь его Надя вышла замуж в Кутаиси, у нее малые дети, и приезжать в Ноджихеви она уже не может. На прежнем месте оставалась вдова Ильи, старая Ксения, боявшаяся одиночества и на ночь уходившая к своей сестре — жене Фомы Джеджелава. Писал Ноко, что собралась старуха продавать свой дом и чтобы приехал Калистрат, если хочет уголок для дачи — лучшего места, чем родная деревня, ведь ему не найти.

Тогда и написал Калистрат Беридзе председателю райисполкома — просил разрешить ему построить во дворе бывшего отцовского дома маленький дощатый домик.

Конечно, ему не отказали.

И Калистрат приехал. Надо поговорить с Ксенией, оставить заявление в сельсовете и вернуться в город. А весной он купит дачный домик, перевезет его в Ноджихеви и поставит в своем дворе, и вновь разгорится огонь в дедовском очаге…

Забыл сказать, читатель, что за несколько месяцев до смерти Илья Нароушвили продал дом деда пекарю из Диди-Чкони, а тот передвинул его на новое место к кузнице, за кипарисами. Там и стоит теперь на высоких сваях коричневый беридзевский дом.

Дошли до конца деревни, и Калистрату захотелось посмотреть на речушку, которую испокон веков называли «источник Беридзе». Это была, наверное, самая маленькая речка в мире, просто ручеек. Выбегал источник, весело бурля, из-под Бжерской горы и там же, метрах в трехстах от нее вливался в Техури.

Ноко и Калистрат подошли к крошечной мельнице и присели на поросший мхом камень.

— Наша мельница… — Калистрат снял шляпу, вытер платком пот со лба и снова надел ее. Был он мужчиной высоким и осанистым. Одним словом, представительным. Лицо без морщин, черноволос и черноус и семидесятилетним никак не выглядел. И голос у него был неожиданно молодой и хорошо поставленный.

— Помнишь эту мельницу? — Кале с улыбкой взглянул на двоюродного брата. — Эх ты, сколько раз я сажал тебя на плечи и приходил сюда! Больше всего ты гусей боялся. Как увидишь гуся — сразу с ревом ко мне бежишь.

— Да-а…

— А сейчас мельница исправная?

— Вообще-то исправная, да кому на ней работать… Я внутрь уже давно не заглядывал. Видишь, замок заржавел, ключ давно уже не поворачивается…

— И где же мелете?

— На электрической, у конторы она. Это хорошо, что председатель хоть ее поставил.

— Ну и что, она удобней?

— Вообще, говорят, на водяной помол куда лучше. Мука потом не портится. В холодную промолота, поэтому. И вкуснее вроде. Уж не знаю…

— Вот как?

— Однако кому сейчас охота ее скрип слушать и ждать, пока смелет! У всех дел по горло! Ждать некогда. А тут включил электричество — и готово!

— Да вам-то куда спешить?

— Сами не спешили бы, братец, однако дело заставляет. У нас ведь иначе, не так, как в городе. Ты вернешься с работы — и к телевизору, а моя работа, когда из школы возвращаюсь, только начинается. Тут тебе и свой участок, и скотина, и виноградник, и дрова заготовить… И все успеть надо!

Калистрат набрал воды в ладони, отпил глоток, нагнувшись, плеснул водой себе в лицо.

— Помню, холоднее была.

— Зима. Зимой она теплее кажется. Вот летом такая холодная — стакан трещит.

Ноко и Кале встали и спустились в низину. Гость оглядел перепаханное трактором поле.

— А где наши ореховые деревья?

— Выкорчевали. Здесь форель в пруду разводить будут. Весь район форелью обеспечим, шутка ли?

— Ну и ну! Это хорошо, только вот вас ведь призывают орехи выращивать, а вы в это время столетние деревья рубите! Люди добрые! Ниже этот пруд устроить не могли?

— Так по плану было…

— Да ну тебя!

В деревенской улочке пахло коровьими лепешками. Калистрату долго удавалось сберечь свои городские туфли, он ловко огибал лужу, держась за заборы, но дальше пошло сплошное месиво, и ему пришлось зашагать прямо по грязи.

— Не Давида ли это дом?

— Нет, здесь Эру живет, а Давид наверху.

— Ардеван не женился?

— Один, как и прежде.

— Что же он так?

— Не знаю. Все откладывает…

— Бедный Давид!

— И не говори.

— А Эру как?

— Помнишь, как на коне скакал? Огонь был, не мужик! Все на заготовках?

— Нет… Давно уже пенсию выхлопотал. В Тбилиси был, у дочери в гостях. Кажется, вернулся. Позовем его.

— Ладно, потом. Засуетится. Ведь я сам его навещу.

— Как хочешь. Переходи на эту сторону. Так и не наладили, однако, тут дорогу…

На старых деревьях хурмы еще зеленели толстые листочки омелы. Под склоном горы виднелась пепельно-серая церквушка.

— А это дом Василия-фельдшера.

— Точно. Молодец!

— А сам Василий?

— В позапрошлом году похоронили. Ты еще телеграмму прислал. Ее на кладбище прочли.

Тут Калистрат вспомнил: был в это время на симпозиуме в Баден-Бадене, телеграмму послала жена.

— Сердечным, отзывчивым человеком был…

— И что удивительно, Ноко: этот худенький фельдшер знал и лечил все! И насморк и менингит. А когда нужно было, и роды принимал… Сколько я помню, в нашей деревне он был единственный специалист, даже помощников не было. А сейчас правое ухо один специалист лечит, а левое другой, а болезней не убавляется.

— Что верно, то верно.

— Выше, вот там, направо, Кици жил.

— Он сейчас там живет.

— Вместе окончили двухлетку я и Кици… Затем в среднюю школу в Ледзадзаме пешком ходили; это сколько километров будет?

— Семь.

— Семь туда, семь обратно, так-то. Да в двенадцать лет, да зимой еще…

— У Кици еще две дочери были, помнишь?

— Одна при мне родилась, как ее звали-то?

— Мегона.

— Да, Мегона. Полтора года ей было, когда я отсюда уехал…

— В Нокалакеви замуж вышла, за сына Бардги Горозия. Вот со второй дочкой Кици не повезло…

— Что так?

— Вышла замуж раз, другой, через полгода и со вторым мужем развелась. Сейчас в Сухуми живет, и не очень-то радостные вести о ней доходят…

— Ну?

— Гуляет, мол, уж очень…

— Это не беда, — усмехнулся Калистрат, — главное — здорова ведь? Я думал, с ней несчастье, не дай бог, какое. Ничего, нагуляется и образумится.

— Ну, ты скажешь тоже!..

Подошли к дощатому мостику. На другой стороне перед покосившейся калиткой на низенькой деревянной скамеечке сидел весь седой, совсем высохший, похожий на зяблика старик и не сводил глаз с Ноко и Калистрата.

— А его узнаешь?

— Как не узнать! Самсон Гвасалия! Все еще по-венгерски лопочет?

— Какое там по-венгерски, родного мегрельского не помнит. Совсем из ума выжил, бедняга.

— А почему он по-венгерски говорил?

— В самом деле не знаешь?

— Я-то знаю, а вот ты знаешь?

— Как же! Участвовал в первой мировой войне. И где-то под Карпатами два года пробыл. Так он там в венгерку влюбился и потом всю жизнь в память о ней по-венгерски разговаривал…

— Помню, если уж затруднения велики были, переходил на мегрельский. Однажды тогдашний секретарь райкома Бартая к нам в деревню в гости заехал, так прямо ошалел! Постой немного, закончу, и подойдем к старику. Повстречался он, значит, вот здесь, у мостика, Самсону, так тот его, из-за чего-то рассердившись, целый час по-венгерски уму-разуму учил! И ни единого слова при этом ни по-мегрельски, ни по-грузински, ни по-русски!

— А как это он язык так выучил, за два года-то?

— Собственно, подобные случаи наблюдались психологами: после сильных стрессов люди, бывало, начинали говорить на другом языке… Еще удивительнее то, что верность этой девушке, память о ней он сохранил на всю жизнь. Что, наверное, Самсону уже перевалило за сотню?

— Давно! Года рождения своего не помнит. Недавно внук Фотине его спросил, так Самсон отвечает: двадцать семь мне, и осенью надумал жениться, мол!.. Ну-ка ты ему о себе не говори, посмотри, узнает ли тебя?

Когда Ноко и Калистрат подошли совсем близко, старик даже не поглядел в их сторону.

— Самсон — патени, кореко?[2]

— Ко, патени, ко. Куорек диоде.[3]

— Узнаешь? — Ноко указал на Калистрата.

— Нет, батоно. — Самсон даже не взглянул на гостя.

— Это же сын Эстате! Ты ведь знал Эстате Беридзе?

— Нет, батоно, нет! — упрямо повторил старик.

— Говорил же, он не в себе, — сказал Ноко.

— Тише, он ведь услышит.

— Да где там!

Когда пошли дальше, Калистрат спросил:

— А Порфирий Джанашия жив?

— Тоже вспомнил! Ведь он в шестьдесят шестом умер, нет, в шестьдесят пятом. А как ты смеялся над ним, помнишь?

— Это из-за чего?

— У нас об этом и сейчас вспоминают! От него письмо с фронта пришло, а жена его Мария тебя попросила прочесть. Начиналось: «Сестрица Маро…» Ты взял да и раззвонил по всей деревне. Что, в самом деле так и было написано?

— Ну да. Видно, у кого-то сдуру переписал начало, не вглядевшись. Тогда чуть ли не все письма начинались одинаково: «Сестрица Маро, прежде всего пожелаю тебе выполнения твоих планов на все сто процентов…»

— И стоило из-за этого людей срамить? Народ животы надорвал с хохоту — Порфирий, мол, жену сестрой называет!..

— Мал был, ума не хватило… А Дзуку жив?

— Ханга[4] Дзуку?

— Да, да!

— Жив! Вон там его дом, двухэтажный.

— Это его-то домище? Неужели вылечился? Помню, как найдет на него — все рушит! Мимо его ворот страшно было проходить! То камнем запустит, а то и следом погонится. И ведь догонит!

— Вот и выздоровел Дзуку. Такой ладный, сноровистый да работящий мужик стал, порадуешься. Не женился, однако. И сестра его Лола тоже замуж не вышла.

— Что ты говоришь? Такая красавица была!..

— Смолоду за братом смотрела; все выдержала, но Дзуку в психиатричку не отдала. Потом и годы ушли, так и остались сестра и брат. Живут теперь вместе, душа в душу. Лола по-прежнему чай собирает, а Дзуку — первый на селе кукурузовод и виноградарь, черенки лучше всех прививает.

Скоро подошли к воротам Ноко.

— Кале, или ты дядин дом забыл? Куда повернул?

— Спустимся на кладбище на минуту. — Профессор остановился, глядя на двор Михаила Беридзе.

— Бедный Миха…

— Сороковины еще не справили… Почему ты не приехал? Один Гогия был от ваших…

— Свалил меня как раз тогда грипп, будь он проклят! Температура была очень высокая… Эх, да что говорить!.. Слушай, а чьи это «Жигули»?

— Наверное, Како из Рустави приехал.

— Како молодец! И у меня часто бывает.

— Тоже хороший мужик! В прошлом году дочь замуж выдал, уже внук есть.

— Знаю, знаю.

— Не зайдешь ли Миху помянуть? Обычай ведь…

— Конечно! Умоюсь, причешусь — и зайду. Пойдем скорее, хочу взглянуть на могилу отца.

— До того ли сейчас? Пойдем в дом. Выпьешь горячего молока, взбодришься! Сейчас жена вскипятит.

Но Калистрат уже торопливо шагал к кладбищу.

Ноко сунул чемодан выскочившему из-под навеса младшему сыну Дутуйе и пошел вслед за братом.

Кладбище было разделено на две части. Кусок зеленого поля с левой стороны был отведен под футбольную площадку. Ноко и Калистрат прошли мимо калитки, перешагнули через пригнутую к земле изгородь и направились к двум высоким липам. Показались три свежих могильных холмика. Слева были железная ограда могилы Кукуши Джанашия и его жены и еще несколько ухоженных, обложенных бревнами, чтобы не осыпалась земля, могил, а возле кустов ежевики, где, как думал Калистрат Беридзе, был похоронен его отец, все заросло клевером, и нужно было очень внимательно приглядеться, чтобы отыскать под ним могильные камни.

Профессор посмотрел на Ноко. Он не сказал ничего, но Ноко понял упрек и попытался оправдаться:

— Как быстро растет этот клевер, чтоб ему гореть! На прошлогоднюю пасху выпололи, хотели огородить, да так руки и не дошли… Ну, уж в этом году постараемся все вместе!

Присев на корточки, со щеками, багровыми от прихлынувшей крови, тяжело дыша, Кале разгребал руками траву и поглядывал на Ноко.

— Не тут отец?

— Нет… Это могила Пахвалы…

— Разве она не выше?

— Я точно помню. Сначала — Пахвала, потом — мой отец, Андро, и вон там, правее, — твой… Пройдем еще немного… Стой, вот здесь должен быть…

— Нет, Ноко, если вдоль лип, то это Пармен… который себя сжег… Хорошо помню, при мне хоронили.

— А из-за чего он сжег себя?

— Кто знает. Чего только тогда не говорили… Вроде из ревности…

— Ладно. Туда не иди, напрасно будешь искать. Отсюда уже Нароушвили начинаются… Вот здесь посмотри…

Калистрат отступил назад и стал искать там, где показал двоюродный брат.

Ноко принес откуда-то палку с развилкой на конце и принялся раздвигать заросли ежевики.

— Значит… Пахвала, потом мой отец… А тут вроде Пармен?.. Там у тебя под ногами камня не видно?

— Нет, — глухо ответил Калистрат, устало и шумно дыша.

— На той стороне не будет. Там уже Джото Гвасалия. Вот здесь был дядя Эстате, где мы после пасхи яйца перекатывали, помнишь?..

— Да нет, Ноко, не лежит мой отец так близко от липы. Выше он…

— Где выше?

— Ближе к тем кустам розы…

— Ну, ты скажешь! Эта дикая роза на могиле Мани Абакелия была посажена.

— Мани?

— Да той, что на почте работала, хромой.

— Хорошо, тут Манина могила, а тут — Фидонии Джеджелава, выходит?

— Откуда здесь быть Фидонии? Ты совсем запутался. Фидония лежит во-он там, возле своей сватьи и мужа.

— Бедная Фотине…

— Это тебя она грудью выкормила или Цуту?

— Меня. А о Цуту ничего не слышно?

— Ничего. Окончательно пропал.

— Пошли заново. Обломай эти колючки, чтоб их!.. А, вот Пармен, вот Маня, а вот Пахвала…

— Братец, не ищи там! Откуда им там взяться? Дядя Эстате должен был быть рядом с Мелито Окуджава. Помню, здесь катали на пасху яйца мы, а вот здесь — вдова Мелито.

— А как ее звали?

— Пелагея. В позапрошлом году скончалась в Сенаки. И похоронили там же.

…Мне нечего сказать тебе, читатель. Могилу своего отца, учителя четырехклассной Ноджихевской школы Эстате Беридзе, его сын, профессор Калистрат Беридзе, в тот день так и не нашел.

Решено было прийти на другой день с заступами и искать снова.

Вечером, когда солнце медленно, чуть покачиваясь, садилось за Нахурцилаоские холмы, Ксения, Ноко и Калистрат сидели на лавке под магнолией и разговаривали.

— Поняла я, — произнесла тугая на ухо Ксения, не отличавшаяся к тому же сроду умом и сообразительностью, — поняла, батоно, Кале к себе вернуться хочет; а мне куда же?

— А половины участка тебе не хватит, а? — прокричал Ноко.

— Какой половины?

— С той стороны, во-от по этой линии!

— А колодезь?

— Колодцем вдвоем пользуйтесь, неужели не хватит?

— Как не хватит, всей деревне хватит!

— Не отказывайся! Уважает он тебя!

— Да-а… Поняла я, только иная у меня в жизни планида!

— Ты о чем?

— Я на покой отсюда уйти должна. Ведь не повисать же у Нади на шее, как совсем состарюсь!

Калистрат предполагал, что Ксении никак не меньше восьмидесяти пяти лет.

— Так разве Кале тебе помешает?! Он себе на этой стороне домик поставит. Ты там, он здесь.

— Да, ежели вернуться хотел, чего нам дом продавал-то? Хо-ороший дом был, из каштана срублен! Мы же у него ничего не отнимали.

— Другое тогда было время, Ксения. А теперь Кале — ученый, профессор. Просят его, чтоб сюда приехал, и в участке никто не откажет.

— Пускай в другом месте поселятся, ежели так.

— Да ведь он именно здесь хочет, в отцовском дворе!

— Я вон тоже многого б хотела…

— Не отказывайся! Он только летом приезжать будет. Не потревожит тебя, вот увидишь! Не бойся!

— Ничего я не боюсь. Мы ж у него не отнимали ничего. Был бы жив Илья, бедный мой, небось об этом бы не заикнулись. А на меня, женщину пожилую, одинокую, вон как насели!

— При чем тут Илья? Как ты, Ксения, не понимаешь! Не хочет он без твоего доброго согласия, а то бы ему исполком и без тебя земли в родном дворе нарезал! Знаешь ведь, что приусадебный у тебя в три раза больше, чем полагается.

— Знаю… Значит, отбирать будете.

— Никто не отбирает! Ты ему только не препятствуй, а уж он тебя не забудет!

— Кто?

— Калистрат!

— Не знаю, батоно. Я на покой отсюда уйду! Ежели очень хотел бы, то и двор у него был, и дом. Кто ж его упрашивал нам дом продавать-то?

— Да поздно говорить об этом, Ксения! Ты же умная женщина!

— Отсюда на покой уйду!

— Да живи еще, кто ж тебе мешает?! Кале вот профессор, поможет тебе!

— Для себя профессор, не для меня же.

— Опять же почет тебе, когда такой человек тут поселится!

— Я на почет ко-огда рукой-то махнула!

…Все это время Калистрат не вмешивался в разговор. Сначала скупость и упрямство Ксении были ему неприятны, потом он поймал себя на том, что неуступчивость старухи ему даже по душе. «Ну что мы хотим от нее? — размышлял он. — В конце концов просто-напросто убеждаем в том, что целому она должна предпочесть половину. Доказывает ей это Ноко, а она не верит. Вот и вся ее вина».

Калистрат встал, медленно подошел к колодезному журавлю, оперся на брус и обернулся:

— А на этом месте раньше ведь слива росла?

— Высохла, старая уже была, — ответил Ноко за хозяйку, которая не расслышала вопроса. А если бы и расслышала, вряд ли бы вспомнила сливу, спиленную двадцать лет назад.

Было уже далеко за полночь.

Если к слабо долетавшему от прилепившихся к склонам Бжерской горы домишек и повисавшему в пространстве петушиному крику еще можно было привыкнуть, то здесь, совсем рядом, в курятнике у Ноко один петух откликался на зов сородича так звучно и преданно, что профессору оставалось лишь позавидовать стойкости борющихся с ночью птиц.

«Тяжелый был день. Ушла моя деревня. Пришла другая, и дело даже не в том, что нет больше закопченных, покрытых осокой хибар, балок под потолком с надочажной цепью… Ушли те, кто был раньше, призвал их к себе господь. Так стоит ли мне сейчас набиваться в соседи Ксении?..»

Думая так, он долго маялся, колебался, сомневался и взвешивал, стараясь трезво взглянуть на свой завтрашний день, и в конце решил: да, стоит. Хотя бы ради отцовской могилы, которую надо отыскать и привести в порядок, иначе время воздаст тем же.

Он привстал, тихо подошел к окну и всмотрелся в черневшую в предрассветной дымке широкую, высокую липу.

Петухи больше не кричали.

В старинном шкафу за кроватью неслышно шевелилась моль.

Перевод Л. Бегизова