Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Приговор

Пропустив Того Цуладзе, швейцар больницы однорукий Шалико оттеснил толпу посетителей за дверь, задвинул засов и, шаркая войлочными тапочками, пустился вдогонку за великаном. Тот стремительно шел по коридору. У лестницы остановился и, не глядя на Шалико, спросил:

— Как он?

— Еще спрашиваешь?! Изуродован до неузнаваемости, как колодезное ведро! Слыханное ли дело, так избить человека?

Цуладзе провел кулаком по лбу и бросил уничтожающий взгляд на швейцара.

— Твоего карканья не хватало. Что врачи говорят?

— Смертельной опасности нет, но всякой жестокости есть предел, — стоял на своем Шалико.

— Ты когда-нибудь видел избитого мной человека? — Того положил свою лапу на плечо швейцара и, видимо, так сдавил его, что худенький Шалико отскочил в сторону, опасливо передернув плечами.

— Не видел, потому и говорю. Пьяным ты не был, да и он вроде тоже. Впрочем, разве разберешь, он, как пасхальное яйцо, был весь красный от крови.

— И часа не прошло, как мы сели за стол, тамада только второй тост говорил. Откуда же мне пьяным быть? На каком он этаже?

— На втором. Да, но…

— Кто с ним?

— Баха, старший брат.

— Среднего как зовут?

— Как, у него еще и средний есть?

— Да, белобрысый такой. Кажется, его зовут Чуту.

— Не ходи, Того, заклинаю тебя твоей девушкой, не ходи. — Швейцар вцепился ему в рукав.

— Почему это? — Цуладзе пригладил свой блестящий черный чуб и, положив руку на пояс, улыбнулся.

— Ты не знаешь, Баха совсем помешался! А ну отделай так кто-нибудь твоего братца, что бы ты запел? Не ходи, не надо. Пусть малость придут в себя. Только что перевязку сделали. Кровотечение из носу с трудом остановили.

— Нет, именно сейчас я должен поговорить с Баха. — Того Цуладзе был непреклонен в своем решении.

— Зачем спешить? В милицию они не побегут, ты это знаешь.

— При чем тут милиция? Разве я похож на человека, который чего-то боится? — Цуладзе стал подниматься по лестнице.

— Это я боюсь. Вам на все начихать. А случись что, с меня спросят. — Последние слова Шалико произнес плачущим голосом, знал, что упрямого Того не переубедить.

— Недаром говорится, кто кашу заварил, тот и расхлебывай! — уже с лестницы бросил Цуладзе.

Шалико замер и непонимающе уставился на него.

— Мне нечего расхлебывать. Расскажу Баха все как было. Поймет меня — хорошо, а нет так нет, я готов на все, — вполголоса, останавливаясь на каждой ступеньке, говорил Того, при этом он каждый раз поворачивался и смотрел вниз на оторопевшего швейцара.

Дверь восемнадцатой палаты оказалась приоткрытой. Того заглянул в нее. Взгляд уперся в могучую спину Баха Салакая, склонившегося над кроватью. Того набрал в легкие воздуха, открыл дверь и тут же поспешно закрыл ее за собой, как если бы убегал от погони. Какое-то время он стоял, прижавшись к стене. У окна лежал парень с перебинтованной головой. Виднелись только рот и полузакрытые глаза.

Баха сидел у постели брата и обмахивался его газетой.

— Баха!

Тот оглянулся. Увидев Того, зло отшвырнул газету, просверлил его недобрым взглядом и, махнув рукой, отвернулся.

— Чего тебе?

— Это моих рук дело, Баха. — Цуладзе тяжело дышал, то и дело вытирая потные ладони о брюки.

— Знаю. Сейчас у меня нет времени говорить с тобой. Уходи.

— Ты должен выслушать меня, Баха.

— Я сказал, уходи! Ты хотел вышибить из него дух? Если сегодня ночью с ним ничего не случится, я покажу тебе, как давать волю рукам, а нет, готовь веревку.

— Баха!

Больной приоткрыл глаза, увидев стоящего у дверей Того, странно скривил губы и сплюнул кровь.

— Убирайся, говорю! Не доводи до того, чтобы я прикончил тебя в больнице. Завтра я займусь тобой.

— Делай со мной что хочешь, но прежде выслушай.

— Ты, можно сказать, жизни его лишил, а я тебя слушать должен? — Руки у Баха мелко дрожали.

— Врач сказал, все обойдется.

— Ты его чуть не убил. Уходи, Того, я тебе этого не спущу, так и знай…

— Баха! — Цуладзе сделал несколько шагов вперед и остановился посреди комнаты.

— Я уже тридцать лет Баха!

— Я же никогда никого и пальцем не тронул, ты когда-нибудь слышал, чтобы я дрался?

— Такой вот тихоня, как ты, и может убить человека, уходи, говорю.

— Да никакой я не убийца, и ты это хорошо знаешь. Вкалываю целыми днями, никого из себя не корчу.

— В последний раз говорю — убирайся, не то схлопочешь пулю в лоб, не время сейчас разбирать, что да как. — Баха говорил свистящим шепотом.

Больной, разумеется, слышал весь разговор. С трудом подняв левую руку, он прикрыл ею глаза, чтобы вошедший не заметил слез, увлажнивших повязку.

Того подошел к столу, вырвал из тетради лист, вытащил из кармана рубахи карандаш, сел рядом с Баха и приглушенным басом так, чтобы больной слышал, отчетливо произнес:

— Знаю, не время сейчас заводить этот разговор, но я скажу всего два слова и, коли буду прав, пусть он напишет здесь «да», коли нет — пусть ничего не пишет. Правда, тебе сейчас не до этого, но я ведь не прощенья прошу, я хочу, чтобы ты знал правду, и, если ты не выслушаешь меня, клянусь прахом матери, наложу на себя руки. Ты должен знать, как это все случилось. Весь город черт-те что болтать будет — на всякий роток не накинешь платок… Впрочем, меня это мало волнует.

Баха молча посмотрел на Того. Что-то в его лице убедило Баха. Он взял у него бумагу и карандаш. Карандаш сунул в правую руку больного, а левую, осторожно сняв с лица больного, положил на лист бумаги.

— Говори!

Того посмотрел в сторону, вытер потную ладонь о всклокоченный чуб и начал рассказывать:

— Это было два месяца назад в Цхалтубо, числа не помню. Время — три часа ночи. Из сквера, что возле бывшей правительственной бани, выходят твой брат и дочка Ивлиты.

— Какой Ивлиты?

— Той самой, которая сегодня дочь замуж выдала, Майю. Кроме нее, у Ивлиты никого нет.

— Короче, — поморщился Баха.

— Ивлита родственницей мне приходится, может, ты этого не знаешь? Что мне нужно было в Цхалтубо в такое позднее время? Я работал в ночную смену. Сел ко мне в машину какой-то тип, попросил отвезти в Цхалтубо. Приехали, а он мне говорит: «Подожди меня, я сейчас деньги принесу». Я прождал его целый час. Я уже догадался, что никаких денег он не принесет, но все-таки хотел убедиться. И тут появляется эта парочка. Не узнали мою машину. «В Кутаиси повезешь?» — спрашивает твой брат. «Садитесь», — говорю. Сели на заднее сиденье, и вдруг девчонка как вскрикнет: «Ой, дядя Того!» Поворачиваюсь я и как подобает старшему спрашиваю: «А вы что здесь делаете посреди ночи? Мама знает, где ты?» — Это я Майе, с парня какой спрос! «Дядя Того, мы любим друг друга, а маме я сама все расскажу. Вы только ничего ей не говорите, она думает, я на рождении у Пественидзе, и сойдет с ума, если вы ей что-нибудь скажете». Девчонки в ее возрасте частенько обманывают матерей. Не хотел я быть причиной ссоры между матерью и дочерью и смолчал, конечно. Потом раза два видел их вдвоем в неурочное время и в довольно укромных местах. А недели две назад встречаю твоего брата. «Как дела, зятек?» — спрашиваю. А он мне: «Мы с Майей давно расстались». — «Почему?» — «Да потому что я не собираюсь жениться, а она замуж хотела». — «Как же так? Таскал девчонку повсюду за собой, а теперь — „жениться не собираюсь“?» — «Это не я ее таскал, она сама за мной ходила. Любили мы друг друга, а потом разлюбили, вот и все. Прошло время, когда вскрывали вены из-за несчастной любви», — сказал так и показал мне спину. Было такое?

Больной облизнул нижнюю губу, сложил пополам лист бумаги и с трудом вывел карандашом: «Да».

— Дальше? Нельзя ли покороче. К чему столько лишних слов. — Баха сидел, уставясь в пол.

— Сегодня играли свадьбу. Майину свадьбу. Она вышла за парня из Окриба. Я его даже не знаю. И полчаса не прошло, как мы сели за стол, заявляется твой брат со своими дружками. Их было двое, ни один из них мне не знаком. Ну я решил, приглашены они. «Садитесь, пожалуйста». Посадил, все как полагается. Твой брат был пьян. Майя сделалась мертвенно-бледной. Пару раз он что-то такое брякнул во всеуслышание. Тамада нахмурился. Явно он собирался сорвать веселье. «Дядя Того, умоляю, спаси», — это мне Майя. Сел я рядом с ним и говорю: «Веди себя потише, не надо задираться, и так все знают, что Майя была неравнодушна к тебе. На твоем месте я бы вообще сюда не пришел». — «Оставь меня, я знаю, что делаю», — был ответ. Одним словом, не послушал парень меня. И такое выдал — в глазах потемнело. Ну, думаю, позор на все семейство! Слыханное ли дело, Баха, срамить невесту на ее собственной свадьбе?! Разве настоящий мужчина позволит себе такое? «Чью свадьбу расстраиваешь, той, которую любил и еще две недели назад к груди прижимал?» — попробовал увещевать его. Да куда там…

— Я сказал, короче, — прервал Того Баха.

— Я кончаю. «Выйди на минутку, у меня к тебе дело», — сказал я парню. Мы спустились вниз, к черешневому дереву, в укромный уголок. Больше я ничего не помню.

— Было такое? — Теперь уже Баха спрашивал больного, обмахнув его газетой.

Тот молчал. Потом снова облизнул вздувшуюся губу и на сложенном листке бумаги, на этот раз в другом месте, написал: «Да».

Какое-то время все трое хранили молчание.

Наконец Баха встал, подошел к столу, налил в стакан воды, но не выпил, а поглядел на Того. Тот продолжал сидеть на кровати, сцепив пальцы рук так, что они побелели.

— Иди, Того, домой, — тихо сказал Баха.

Того встал и вяло направился к двери. Баха пошел за ним.

Они молча шли по коридору. У лестницы Того схватил Баха за рукав.

— Я свое сказал, Баха, — теперь когда хочешь и где хочешь я отвечу за то, что сделал. Позорить невесту! Где это слыхано?! Я хотел, чтобы ты все узнал. Больше никто об этом не узнает…

Баха не стал медлить с ответом.

— Иди, Того. Кажется, мы избежали опасности. Ты хорошо сделал, что пришел, клянусь прахом отца. Разок вздуть моего братца не мешало, вот он и получил свое. Ладно, хватит об этом. Даст бог, поправится, ума наберется.

Они расстались.

Баха Салакая стоял у лестницы и разглядывал ярко освещенный коридор, пока грузные, тяжелые шаги спускавшегося вниз Того, становясь все глуше и глуше, под конец не замерли вдали.

Шалико отодвинул засов и пропустил посетителя. Его, конечно же, интересовало, что произошло там, наверху, но спросить он не решился.

Перевод Л. Татишвили