Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Гванджи

Большое спасибо, друзья, что выпили за мое здоровье! Уж очень много лестного сказано в мой адрес. Знаю, что не столь велики мои заслуги, и все-таки слушать вас было приятно. Слова ваши подбодрили меня, придали силы. Тост — это ведь пожелание, не более, и не понимаю, почему некоторым это не по душе. Говорят, грузины за столом больно щедры на восхваления. Но мне кажется, не хвала это вовсе, а скорее призыв стать таким, каким тебя хотят видеть окружающие. Я так и понимаю ваши слова. Дай бог вам счастья — сегодня вы вызволили меня из серых, будничных дней. Ты чист как ангел, сказал мне кто-то из вас. Нет, дорогие мои, тщетно желать оставаться незапятнанным, грехи твои все равно будут давить на плечи, и никуда от них не убежишь. Надо только стараться как можно меньше отягощать душу нашу земными грехами, которые предлагает нам жизнь на каждом шагу. Из этой жизненной схватки и я не смог выйти чистым. Может быть, и не следовало вспоминать об этом, но я все-таки расскажу вам. Ваш Михако Гобечия грешен. Нет, друзья мои, человек — не ангел. И как бы ни приукрашивали его, он остается человеком и грех Каина преследует его по пятам до самой могилы.

Произошла эта история в те дни, когда немцы ползли к Кавкасиони и взрывы на Марухе — Владикавказе достигали Сухуми. Я работал в райкоме. Как сейчас помню, было три часа, когда бомбили Сухуми. Мы, партийные работники, и так не знали покоя, а тут эта бомбежка (она была первой). Иди и объясняй народу, что немцы далеко и мы вовсе не намерены сдавать Кавкасиони. С самого раннего утра до глубокой ночи разъезжали мы по городам и селам, составляли списки добровольцев, комплектовали бомбоубежища, проверяли распределение продуктов, выступали с рассказами о нашей армии. Вы думаете, все шло гладко? Были у нас трусы и предатели, что греха таить. Сосед мой, например, агент госстраха, одноглазый Джгетиа, даже вывесил на своем балконе плакат с надписью: «Добро пожаловать». Я бросился к нему с угрозами, я, мол, покажу тебе, провокатор, а он замахнулся на меня палкой и говорит, что приветствует не немцев, а подкрепления, что идут в Ажару. Что у него на душе, разве поймешь. Плакат мы его все-таки заставили снять…

В полночь, едва я сомкнул глаза, у нашей калитки затарахтела машина. Я по звуку узнал наш старенький «виллис» (тогда он, кажется, назывался «джип» или как-то там еще). Меня вызывали в обком.

В приемной нас собралось около тридцати человек. Это были сотрудники райкомов и исполкомов, военного комиссариата, а также органов безопасности. Никто не знал, почему нас вызвали в полночь. Хотя, что тут удивительного, время трудное и тревожное, и тут уж не до деликатностей. Дверь кабинета секретаря обкома была приоткрыта, за столом сидели трое. Между первым и вторым (Пармен Эсванджиа умер в прошлом году, бедняга) секретарями сидел в шинели, накинутой на плечи, мужчина в очках. Я его не знал. Было уже около двух часов, когда мы вошли в кабинет первого секретаря. Он встал, прочел список присутствующих, оглядел нас, потом перевел взгляд на гостя, и когда тот, в очках, молча кивнул головой, начал: «…Не буду скрывать, товарищи, на фронте положение тяжелое. Мы созвали сегодня тех, кто не нуждается в лозунгах и в долгих разговорах. Все вы знаете, конечно, что в горах на транспорте не развернешься, к тому же, где его взять (при этих словах секретарь усмехнулся и снова посмотрел на очкастого). А продукты и боеприпасы доставлять надо своевременно, вот почему нам следует обратить самое серьезное внимание на четвероногую тягловую силу. Всем вам следует буквально сейчас же, покинув этот кабинет, направиться в деревни. Необходима абсолютная мобилизация домашней скотины — лошадей, быков, ослов, за исключением, разумеется (он опять взглянул на гостя), коз и коров. Сельский актив уже предупрежден, вас будут ждать. Необходим самый строгий контроль…» Обычно он заканчивал свою речь словами: «Никакой пощады провокаторам и предателям», но на сей раз почему-то не сказал этих слов, лишь ознакомил нас с распорядком и пожелал удачи. В то время выступления и вопросы такого рода, как «а если мы не успеем» или же «как нам туда ехать», не были в моде. Каждый знал свое дело.

Мне надо было ехать в Цебельду. Ну что мне рассказывать вам о той адской ночи, так или иначе, а в девять часов утра во двор конторы была согнана вся цебельдинская тягловая сила. Я считал, что в деревне сам господь бог уже ничего не найдет. Я сидел в конторе, склонив от усталости голову на стол, и, вдруг почувствовав, что кто-то коснулся моего плеча, поднял голову. Передо мной стоял, опираясь на палку, небритый рыжий мужчина в потертом кителе и в чувяках.

— Уважаемый Гобечиа, я не член партии, но я знаю, что надо быть начеку… Вдова Гетиа, что живет справа от школы, вы вчера были у нее, скрыла коня. Она спрятала его в поле, за колодцем. Я вас предупредил, теперь дело за вами. При случае не забудьте вспомнить меня, Бечвая я, Гванджи. Эх, из-за инвалидности не берут меня на фронт, а вообще-то и здесь мы нужны… Ну бывайте здоровы, товарищ Гобечиа…

Он не стал дожидаться моего ответа и, постукивая палкой, удалился.

Я недолго раздумывал, захватил с собой председателя сельсовета и направился к дому Гетиа. На крыльце ветхого домишки, словно ворона, сидела высокая женщина с повязанным черной косынкой лбом. Заметив нас, она изменилась в лице. Но не вымолвила ни слова. Мы направились прямиком к колодцу. Если бы вы знали, как мне хотелось, чтоб слова Бечвая оказались неправдой или чтоб вдова успела перепрятать коня. Но не прошли мы и двадцати шагов, как в высокой кукурузе заметили прекрасного вороного. Мы молча вывели его из кукурузника и так же молча последовали к калитке. «Кто же взял на себя грех погубить моих сирот, кто перерезал мне горло?! Бог покарает его, бог не пощадит моего убийцу!..» Проклятия вдовы Гетиа неслись мне вслед, словно стреляли в спину, страшным воплем отзывались в ушах, но я ничем не мог помочь ей. При всей моей жалости к ней и детям я не мог вернуть ей коня. Если бы я не прислушивался к словам Гванджи, он сообщил бы эту весть другому — и тогда мне несдобровать. Может быть, сказать председателю, что жалко вдову, что один конь — не большая подмога для нашей армии, но нет, нельзя… Время было такое.

Одним словом, отправил я по фронтовой дороге всю цебельдинскую тягловую силу и в тот же вечер возвратился в Сухуми. Сколько раз вспоминались мне полные отчаяния глаза вдовы Гетиа. Месяц спустя мне привелось вновь побывать в Цебельде, на сей раз в составе врачебной комиссии Военного комиссариата, которая была создана для перепроверки списка освобожденных от армии. В тот год нам было труднее всего. Враг превосходил нас в силе. Так вот, сижу я в комиссии и вижу: к столу, озираясь по сторонам испуганными заячьими глазами, приковылял Гванджи со своей неразлучной палкой. Правая нога у него не сгибалась в колене. Диагноз? Десять лет назад упал с коня, разорвал мениск, сельскому врачу излечить его не удалось, а с годами накопились соли — и вот и вышла нога из строя. «Эх, не будь этой больной ноги, я бы добровольцем пошел на фронт, я бы показал этому фашисту… Да вот беда, здоровье подкачало, надо же, чтоб со мною такое случилось… — Он поднял на меня свои заячьи глаза и добавил: — Вообще-то, такие, как я, нужны и на месте… Бдительность — вот о чем мы не должны никогда забывать…»

Я неохотно подписал выданную ему бронь и, не произнеся ни слова, отвернулся к окну. Не повернулся даже тогда, когда хромой произнес благодарственную речь в адрес медицинского эксперта и, постукивая палкой, вышел из комнаты. Не нравился мне этот человек.

Кто-то протянул мне махорку. Я не был ярым курильщиком — и неудивительно, что, едва затянувшись, так закашлял, что чуть было не задохнулся. «Как вы курите эту гадость!..» — разозлился я, подошел к окну и выбросил самокрутку, и ого, что же я вижу!.. По подъему шествует наш знакомый калека. Он идет, ухватившись руками за палку, перекинутую через плечи, идет, не хромает!.. Я подозвал к окну комиссара — смотри, мол, как работают твои врачи, — и потребовал немедленно перекомиссовать проклятого дезертира.

Его вернули. Как же он был бледен, этот неусыпный страж порядка! «Не погуби», — умолял он меня. «Скажи спасибо, что не передаем тебя в трибунал. Теперь уж иди и исполняй свой гражданский долг…» — сказал я ему.

Гванджи вышел, забыв от волнения свою палку. Не могу не признаться — это я посоветовал комиссару направить Бечвая прямо на фронт.

Не помню, сколько месяцев прошло с тех пор. Однажды нас в очередной раз вызвали на бюро. Перед началом представитель комиссариата зачитал фамилии погибших на фронте. Услышав фамилию Бечвая, я спросил, как зовут погибшего. «Гванджи Манучарович. Из Цебельды», — услышал я и почувствовал, как сжалось у меня сердце. Но я тут же мысленно оправдал себя — нет моей вины здесь, нет, погибло и много других, по-настоящему честных и хороших людей… В те годы смерть заходила в дом каждого из нас, мы даже плакать уже не могли — слезы высохли.

После бюро я попросил нашего шофера заехать ко мне домой, положил в машину мешок муки и фасоли и велел отвезти все это вдове Бечвая.

Наш водитель был честный парень, и я верю — он исполнил мою просьбу.

Перевод В. Зининой