Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Мул

Морозит.

Как только тени от деревьев сдвигаются влево, мороз крепчает и ветер задувает сильней.

Такую погоду в наших краях называют «гуленой».

Если я успею засветло пройти этот лес, то сверху, с покатой и плешивой вершины горы покажется деревня, и при лунном свете я легко доберусь до нее.

Весь день я шагал по солнцепеку. В полдень так пригрело, что стало даже жарко; я снял тулуп и полдороги нес его на руке. Но, как только заныл ветер, подтаявший снег стянуло, и теперь он хрустит под ногами с каждым шагом отчетливее и громче.

— Браток! — послышалось вдруг так близко, что от неожиданности я чуть не отскочил в сторону.

Увлеченный своими мыслями, я не заметил, как меня нагнал всадник. Он сидит то ли на муле, то ли на невысокой хевсурской лошадке.

— Здравствуйте! — говорит он.

Когда я здороваюсь в ответ, он наклоняется ко мне и вежливо спрашивает:

— У меня уши не побелели?

— Что?

— Уши, говорю, не побелели?

Лютый морозище, а он без шапки. Ему лет тридцать. Ноги, продетые в стремена, разведены в стороны. Курчавые волосы так схвачены морозом, что кажется, и в парной не оттаят. В левой руке поводья, в правой — плеть. Выгоревшие брови заиндевели. Что же до ушей, то они у него не белые, но очень красные, о чем я и сообщил незнакомцу не утаивая.

— Главное, что не белые. А красные — это не беда, — обрадовался он.

— Горят?

— Так и полыхают… Не думал, что задержусь допоздна. Утром было тепло, я и поехал без шапки, черт побери!

— Морозит…

— В феврале в наших краях холоднее, чем в январе.

— Куда путь держите?

— Я в верхней деревне живу, в Карчхали.

— Знаю Карчхали. Осетин?

— Да, дорогой.

— В Карчхали осетины живут.

— Да, осетины. Есть и греки. Немного, правда.

— Греков-то как занесло так высоко в горы?

— Не знаю, что и ответить. Мой дед говаривал: они раньше нас здесь поселились.

— Возможно…

Он и не думает меня обгонять. В этакий морозище даже волк ищет товарища, что же удивляться, что человек человеку рад.

— Если устали, сядьте на моего мула, — предлагает он просто.

— Спасибо, я лучше пешком.

— Вы, наверное, горожанин?

— Да, но от пеших прогулок не отвык. Я альпинист. Точнее, бывший альпинист.

— А здесь по какому делу?

— У нас лагерь по ту сторону ущелья. Тренирую альпинистов.

— Это доброе дело. — Осетин слезает с мула. — Немного ноги разомну…

Некоторое время идем молча. Заходящее солнце светит нам в спины, и наши вытянутые тени на снегу похожи на скелеты динозавров.

Он останавливается, поворачивается ко мне и опять спрашивает:

— Извините, и теперь уши не белые?

— Нет.

— С неделю назад отморозил и с тех пор побаиваюсь, а к шапке никак не привыкну. Мы делаем шапки из овчины, папахи, я запаха овчины не выношу, черт бы его побрал.

— Это пока еще молодой. Придет время — привыкнете.

— Вы, наверно, удивляетесь, что я на муле. Кто теперь мулов держит? И у нас в деревне мой вот — единственный. Правда, у мула и шаг не тот, что у лошади, и сила. Но люблю я его, черт бы его побрал. Привык. Верная скотина, понятливая. Не потому хвалю, что мой мул… Неделю назад с нами вот что приключилось: мы были в горах, на ферме. Пастухам почту отвезли. Почтальон у нас старый стал, не то, что на ферму, по деревне еле сумку таскает. Ну вот меня и попросили отвезти. У пастухов, сами понимаете, выпил я, а у пьяного, как говорится, свой бзик — не понравилось мне что-то, я и завелся: той же ночью назад решил отправиться. Дурному только дай волю! Удерживать меня и не пытались, знают мой характер, особенно когда под мухой. Если что сказал, все, точка, от слова не отступлюсь. Снарядил своего мула, вышли мы на дорогу. Снег валит! Куда, спрашивается, торопиться в такую темень? Пальцем в глаза не попадешь — промахнешься. Я наши места знаю неплохо, в этих лесах и ущельях, как говорится, пупок мой обрезан, но тропинку так запорошило снегом, что сам господь ее не отыщет. Километра три плутали. Когда я понял, что потерял дорогу окончательно, скажу прямо, малость струхнул. Здесь и волки еще водятся… Принялся я было кричать, но от холода скоро осип. Сам без шапки, снег за ворот набился, аж дохнуть трудно! Тут уж не до самолюбия, назад бы вернулся, но разве дорогу назад отыщешь? Протрезвел я с перепугу и вспомнил, что пониже, у впадины, которую мы «Следом дэвова сапога» называем, пастухи из соседнего села палатки разбили. Думаю, может, хоть до тех палаток доберусь! Долго чуть не по пояс в снегу брел, казалось, в ту сторону. Вдруг заупрямился мой мул. Я пытаюсь с мыслями собраться и сориентироваться. Помнится мне, что «След дэвова сапога» правее. Тяну уздечку вправо, а мой мул ступит за мной шагов пять, потом вдруг упрется и тащит влево. Я опять его силой разверну вправо, но куда там — он все влево тянет. Хлестнул его кнутом раз, другой, третий — все равно не уломал. Рук и лица уже не чувствую. Чуть не плачу — здоровый мужик. «Чего тебе надо? — кричу мулу. — Смерти моей хочешь, будь ты неладен!» А он стал как вкопанный и стоит. Чего я только не делал! Упрашивал, умолял, даже пинал его, толкал, он и шагу не ступил. А я замерзаю совсем, из сил выбился. Слышал, что, когда выхода нет, надо скотину зарезать, вспороть ей брюхо и в нутре ее отогреться. Вытащил кинжал из ножен, но рука не поднялась. Не смог заколоть. Нет, не смог. Оставил его и потащился один дорогу торить по целику. Иду, реву как мальчишка, думаю о себе уже как о погибшем, найдут ли меня хоть замерзшим? А то ведь заметет снежком и пролежишь до весны. Но иду… Оказывается, живуч человек, вынослив. Выносливее любой собаки. Когда думаешь — все, конец, больше не смогу, сила откуда-то берется. Кое-как с трудом одолел я километр. Когда в кромешной тьме передо мной выросла охотничья хижина, я сразу признал ее. «Надо же, — думаю, — куда меня занесло!» В сторону от проселочной, через ущелье и в лес. Толкнул дверь, вошел, пошарил в темноте. Слава богу, там, как заведено у охотников и пастухов, лежал хворост и спички. Спички, ясное дело, отсырели. А руки у меня закоченели. Никак зажечь огонь не могу, только спички порчу. Вот беда-то! Осталась одна-единственная спичка. Или она вспыхнет, или я загнусь к чертям не на дороге, так в хижине. Зажглась!.. Нет, что-то в природе существует, какая-то сила, тут и говорить нечего. Иначе с чего бы именно эта последняя спичка зажглась? Развел огонь в очаге, человеком себя почувствовал. Уши горят, как будто в костре их жарят. Развел я костер, согрелся и так, понимаешь, обнаглел, что и про мула забыл, и про все на свете, к утру даже прикорнул немного. Утро рассвело — чудо! Как говорится, для ангелов тихих — солнечное, безветренное, ясное. Закрыл дверь хижины и пошел в гору по снегу. Решил, чего бы это мне ни стоило, своего упрямого мула отыскать, живого или мертвого. Перебрался через ущелье, подался вверх, потом немного вниз и вот в распадке вижу перед собой этот самый «След дэвова сапога». Из пастушеских хижин дымок валит. Подошел я к хижинам, а возле них и мул мой стоит — здрасьте! Прислонился боком к теплой стене и фыркает. Взял я его под уздцы и вывел на дорогу. Видно, ночью снег недолго шел, наши следы еще не занесло. И вижу по следам (что у меня за дурная башка на плечах!), ночью-то я метрах в двадцати от тех хижин стоял. Вот ведь, совсем рядом прошел. Если б мула своего послушался, он бы меня прямехонько к хижинам привел. Выходит, это я упрямое животное, а не он. Вот бы замерз до смерти, хороший мне был бы урок.

— Интересно… Я много раз слышал подобные истории. Неужели животное видит во тьме?

— Насчет видеть — не скажу. Но вряд ли видит. Темень была такая, что рук к глазам не мог поднести. Может, нюхом находит или еще как угадывает. Вот зверь за ночь лес оббегает, а к утру свою нору найдет, не промахнется. Так оно! Теперь я своего мула слушаюсь. Иной раз родное дитя так тебя не уважит, как верная скотина…

Когда мы выбрались из леса и дорога пошла поровней, мой попутчик осетин опять подался ко мне и виноватым голосом спросил:

— Уж больно горят, будь они неладны. Гляньте еще разок, побелели уши-то?

— Нет.

— Что же за напасть такая? Ровно петлю кто накинул на оба уха и так затянул, что терпежу никакого. Видно, придется все-таки шапку носить, другого выхода нету.

Перевод А. Эбаноидзе