Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Пепе

Козочка была одета легко и элегантно. Между рожками ее зеленела яркая бархатная наколка, с шеи свисал серебряный медальон, шнурок от которого был заверчен кокетливым узелком на загривке, стан на всякий случай охватывал желтый кожаный пояс, а все четыре ножки были перевязаны над копытцами тесьмой с алыми кончиками, напоминавшими петушьи шпоры.

Внизу, во владеньях артистов, на табло вспыхнула надпись «Дрессированная коза», и Евгений Лоладзе, ухвативши подругу за бороду, повел ее по узкому коридору наверх — ближе к музыке, к публике, к свету.

Акробаты Людмила Хоботова и Сергей Костюченко завершили свой номер и под гром оркестра, изящно сгибаясь в стане и расточая воздушные поцелуи, наконец-то покинули арену. На манеж потянулись наездники-туркмены. Лоладзе впился руками в козочку и прижал ее к своему спасительному боку — при виде арабских жеребцов с раздувающимися ноздрями она всегда вздрагивала и напрягалась. Вслед за наездниками на арену вылетели пестрые клоуны, меж тем как статисты подталкивали вперед скамейку, узкий деревянный настил и алюминиевый обруч, а конферансье экзальтированно выкрикивал: «Чудо века! Дрессированная коза! Лауреат седьмого фестиваля циркового искусства Евгений Лоладзе!»

Появлению клоунов — Миргулина и Адамиа — по обычаю сопутствовали рукоплескания. У детворы, стариков и милиционеров они пользовались особой любовью. Сам Лоладзе до того, как оказался в цирке, был о них не бог весть какого высокого мнения. В крохотном, но старом-престаром городишке, где он вырос, «клоун» считалось словом насмешливым и чуть ли не бранным. Теперь же, если он и якшается с кем-нибудь в битком набитом всяческим людом цирке, так это именно с клоунами. Труженики веселого жанра, за ничтожнейшим исключением, в жизни глубоко серьезные и в общем-то неплохие, надежные люди.

…Миргулин выудил из кармана две столовые ложки и так ловко вывел на них «Калинку-малинку», что зрители дружно подхватили ее хлопками, а сам музыкант пустился вприсядку.

…Адамиа судорожным движением поднес ко лбу руку и заявил расходившемуся музыканту, что он мешает нормальному ходу концерта. Миргулин покорно отдал блюстителю порядка свои «музыкальные инструменты» и, только Адамиа двинулся к выходу, проворно выдернул из-за пазухи еще пару ложек и возобновил экзерсисы. Адамиа отнял их у «хулигана» и, гордый тем, что пресек безобразие, энергичным шагом покинул арену. На сей раз Миргулин выхватил ложку из-за пояса. Возмущенный Адамиа рванул назад водворять спокойствие и порядок. После шестого демарша Адамиа Миргулин дико разнервничался, и ложки разной величины и разной формы под хохот зрителей посыпались во все стороны. Последнюю пару Миргулин вытащил из-за ворота и бросил поверх образовавшейся горки.

Который раз Евгений Лоладзе видит эту сцену и всегда хохочет чуть не до упаду. Особенно смешно после пятой конфискации, а в конце, когда вспоминается, как старательно складывает Миргулин по карманам и пазухам свои ложки, которые приносит к нему в гримерную в большой красной сумке молодая статистка, приходится утирать градом бегущие слезы.

Миргулин вперевалку спасается, Адамиа его преследует. Вот-вот пронесутся по второму кругу, Миргулин хлопнет по плечу Лоладзе, Адамиа погладит по спинке козу, конферансье повторит объявление, оркестр грянет с новой силой, и он прошепчет: «Пошли, Пепе!»

Лауреат седьмого фестиваля циркового искусства Евгений Лоладзе и его дрессированная подруга вступили на манеж почти синхронно. Галантный лауреат пропустил вперед козочку, более чем легко для человека своего возраста отскочил в левую сторону и распростер руки как для долженствующего последовать объятия. Даже самый юный зритель великолепно знает, что вслед за этим жестом артиста необходимо разразиться аплодисментам. В мгновение ока Евгений Лоладзе отпрыгнул вправо и повторил движение, элегантность которого усугублялась черным, с разрезом сзади, наподобие ласточкиного оперения, фраком, скрипучими черными лаковыми, несколько большими, чем надо бы, башмаками и дешевым, но внушительной величины черным же перстнем на среднем пальце левой руки. Следы оспы, видимые на расстоянии, невзирая на щедрый слой румян и пудры, редеющие седины и сероватые набриолиненные бакенбарды, приходится — о боже! — признаться, придавали ему сходство с переминающейся рядом козочкой, особенно в момент прыжка с последующим разведением рук, как для объятия.

Лоладзе изящно махнул рукою оркестру, под печальный блюз «А караван идет» вытащил из кармашка фрака кусочек сахару, не опуская разведенных рук, сделал полный оборот на лакированных каблуках и сунул козе в рот подачку так ловко и мастерски, что чуть не половина зрителей ничего не заметила. Дрессированное животное, будто только того и дожидалось, вскинуло передние ножки на бархатный барьер и под гром оваций, спотыкаясь и тряся бороденкой, в достаточно неудобной позе прошлось по кругу, в благодарность за что получило новый кусочек сахара с поощрительным шлепком, и уже в самом конце было выведено на середину арены, где довольный дрессировщик со счастливым лицом и распростертыми руками легко и плавно склонил голову перед ревущей от восторга публикой.

Оркестр вдруг умолк, уступив натиску барабанщика, принявшегося выбивать на своем инструменте танец в зажигательном ритме. Лоладзе поднял над головой скамейку, давая зрителю возможность убедиться, что это действительно скамейка, а не что иное, поставил ее перед козочкой, постучал и прошептал что-то таинственное. Коза вскочила на скамейку и за работу получила еще кусочек сахару. Пока библейское животное наслаждалось им, дрессировщик повторял прыжки в обе стороны и со всею доступною ему искренностью приветствовал зрителей.

Ударник неутомимо выводил дикарские ритмы. Лоладзе легчайшим движением подхватил алюминиевый обруч и подлетел с ним к козочке. Ударник утишил звучание инструмента, в правой руке дрессировщика перед самой скамейкой застыл алюминиевый обруч, и он негромко, так, чтобы слышали только козочка и зрители разве лишь первых рядов, выдохнул: «Пепе!» Но козочка и не думала прыгать. Более того, она соскочила со скамейки и целеустремленно двинулась к выходу. Лоладзе изысканными прыжками преграждал ей путь следования. Целых два куска сахару вернули животное, алюминиевый обруч блеснул у самой бороденки, и голос дрессировщика прозвучал со всей возможною лаской: «Пепе!» Козочка без особых церемоний мотнула рогами, соскочила со скамейки и ушла с манежа, ни разу не оглянувшись. Лоладзе настиг ее у самого выхода, похлопал по спинке, выдавил из себя очаровательнейшую из улыбок, не поскупился на приветствия в обе стороны и, ухитрясь ни на миг не показать спину публике, удалился.

Клоуны молча проводили его полными грусти глазами.

Хранил молчание и ведущий программу.

В три часа предстояло предстать перед зрителем снова. Лоладзе умолил режиссера-инспектора Клавдию Летодиани оставить электричество непотушенным и попросить барабанщика немножко потренироваться с козою. Он прибегнул и к помощи ветеринара. Козочку взвесили, измерили температуру. Со стороны физического состояния все было в порядке. Врач проявил интерес к возрасту дрессируемой. Пока Лоладзе прикидывал его в уме, подоспела анкета.

— Рано вздумала сматываться на пенсию, сестрица! Семь лет и три месяца — самый цветущий для козочки возраст! — ласково потрепал эскулап козу по загривку и пожелал ей успехов. Здесь, пожалуй, не лишним будет отметить, что сегодня она — хоть особым гурманом вообще не была и не отличалась утонченностью вкуса — с удовольствием пообедала, отведав консервированной акации и запив ее целым литром отрубей, разведенных водою и маслом.

Репетиция прошла без заминки. Козочка бойко пробежала круг вдоль барьера, без всякого знака вскочила к себе на скамейку и хоть неохотно, но с первого раза прыгнула через обруч. Лоладзе сам проводил ее к клетке и не отходил до самого начала спектакля.

Евгений Лоладзе и его верная спутница показались у входа, когда Миргулин в четвертый раз совал ложки оскорбленному упрямством «уличного музыканта» Адамиа, так что козочка даже не видела жеребцов и у нее не было ни малейшего повода нервничать.

Гром оркестра, темпераментный выкрик конферансье о неповторимом дуэте, и Лоладзе с козой уже на манеже.

«Привет всем любителям истинного искусства! Пошли, моя умница Пепе! Вот тебе сахару! Ну, живей, веселее к скамейке! Браво, девочка, вот еще сахар… Ну?! Только шаг! Только шажок!.. Слышишь? Нас торопит ударник. Ишь как грохочет! Точно так, как тебе нравится. Ну вот и обруч! Сейчас придвину поближе. И ударник умолк… теперь уже ничего не мешает! Раз, два, три! Ну… Пепе…»

Коза долго и равнодушно взирала на обруч и ухом не повела на знаки Лоладзе, спрыгнула со скамейки и прошествовала к выходу.

В шесть часов администрацию и артистов попросили собраться в конференц-зале, повергнув Лоладзе в ужас предположением, что внеочередное собрание связано с неудачей его в общем-то уже не очень верной подруги. Сомнения, впрочем, мигом рассеялись — главный режиссер цирка Рудольф Багратиони вкратце охарактеризовал международное положение и предоставил первое слово клоуну Адамиа. Адамиа упирал взгляд поверх голов сотрудников цирка, в настенные часы и громовым голосом высказывал свои соображения. Подобно античным ораторам, он стоял как окаменевший, не поведя ни разу и бровью, и лишь раз, в конце выступления, слегка откинул голову. Уже усаживаясь, он покосился сперва на Багратиони, а потом на сидящего рядом с ним гостя. После выступлений жонглеров Щербакова и Звигиани митинг закрылся, и Лоладзе, зацепив поводком козу за рожки, вывел ее во двор цирка на прогулку.

Стоял холодный ноябрьский вечер. Ветер бессмысленно и бесцельно носил по улицам сухие листья. Внизу, на площади Согласия, ярким фейерверком кружили вереницы автомобилей. Под крышей высотного дома ослепительно ярко пылал призыв: «Пейте наши, лучшие в мире, прохладительные напитки!»

Лауреат фестиваля вел свою бородатую подругу на коротком ремне, поглаживая по загривку, и задушевно нашептывал: «Пепе! В чем дело, Пепе? Что ты задумала?! Так нельзя, дорогая… ты ведь прекрасно умеешь прыгать через обруч. Когда бы не умела, дело другое! Ну, понимаю, не нравится. Мне самому не все по нутру! По-твоему что же, мир этот для нашего с тобой удовольствия создан? Потерпеть нужно, родная. Долг это, служба! Ну, вот, сама подумай… задумайся над своим поступком! Может, я в чем-нибудь виноват? Да вроде нет, ничего не припомню такого. Ну, провинился, допустим. Простить, что ли, трудно? Неужто так-таки и не прощать нам друг дружку? Столько времени вместе… Охладела ко мне, что ли?! Ну, признайся! Разочаровалась, допустим. Так ведь есть хоть коллегиальность! Между нами, друзьями, — неплохо нам с тобой в цирке. Миллионы коз — и среди них уж, наверное, сыщутся не хуже тебя — скачут сейчас по горам, по долам и с голодухи щиплют мох в расщелинах скал да утесов. А вечером доят их до умопомрачения. Ну а ты?! Вовремя и пойло и корм — да какие! Вовремя мытье и косметика! И разве бьет тебя кто-нибудь, мучает?! А наряды! Что ж тебе и не проскочить в обруч раз в неделю. Хоть ради меня! Я, если б ты попросила, в глотку льву сунул голову. А ты в такой малой малости мне отказываешь! Выгонят нас с тобой из цирка и будут правы. Кто ж это даром станет нас содержать? Полно тебе, Пепе, трепать мне нервы. Немолодой я уже. Сердце того… Так ты уж не подведи меня, Пепе. Через час снова нам на манеж… Не подведешь? Прошу… Как прежде, бывало, — красиво, ловко, уверенно… а я уж тебя не обижу. Ну, поняла, Пепе?.. Прошу…»

Коза задумчиво озирала нахохлившихся на пихтах воробьев, время от времени срывавшихся с места, чтобы подраться за зернышко…

Дирижер слегка задержался, и представление началось с опозданием. Внизу, в зверинце, невзирая на титанические усилия униформистов, резко пахло псиной, и Лоладзе с козочкой заторопились наверх. Он поставил ее у дверей кабинета и попросил очкастого предместкома позволить ей постоять тут до выхода. Опешивший лидер кивнул и на всякий случай собрал со стола таблицы роста и графики повышения.

Опытный работник цирка Евгений Лоладзе нервничал так же, как пять лет назад в памятный день, когда был сделан первый шаг на арену. В воспаленном мозгу мелькали не слишком веселые картинки далекого детства. Мать, которую он не помнил, потому что она пала жертвой его собственного появления на свет. Воспитательница-тетка, методично прививавшая ему с пеленок ненависть к родному папаше. Правда, особого уважения папаша внушить и не пробовал — он обзавелся новым семейством и вспоминал о Евгении лишь изредка, — но он все же любил его той застенчивой и нежной любовью, какую испытывают мужающие сыновья к суровым и неприступным отцам. Вслед за детством последовал кошмар приемных экзаменов четыре года подряд в педагогический, беготня курьером ради справки на чулочно-котонной, полная драматизма жизнь студента вечернего отделения и ласково-обходительный председатель государственной экзаменационной комиссии, первым поздравивший его, ошалевшего от восторга, с дипломом преподавателя труда средней школы. Внезапная женитьба на случайно встретившейся в троллейбусе во время очередной пробежки в поисках хоть какой ни на есть работы однокурснице — тощей и блеклой, прилежнейшей и старательнейшей Нино Салуквадзе. Выяснилось, что и она тщательно обивала пороги разной степени солидности учреждений с тою же целью. Чтоб договориться по всем деталям, потребовалось три остановки. Выходя на четвертой, они уже чувствовали себя женою и мужем. Деревня, обиталище предков, и сладкие вечера перед очагом чуть не кончились драматически. Не проработав на животноводческой ферме инструктором-механизатором и полугода, он на общем собрании предал гласности уловки и махинации завфермой. Спустя неделю районное руководство провело проверку квалификации и качества работы самого инструктора-механизатора. Его сняли как неспециалиста и болтуна и вынудили чуть ли не кланяться в благодарность за то, что дело не было передано в прокуратуру. И наконец, козочка! Козочка, перепрыгнувшая через выводок протянувшихся цепочкой гусят и вернувшая уже было отчаявшихся супругов в город.

Двадцать минут воспоминаний промелькнули как одно-единственное мгновение. Не сумев улучить ни минуты, чтобы поблагодарить погруженного в интеллектуальный труд предместкома, Лоладзе подтолкнул козочку к выходу, и когда ведущий программу объявил о чуде текущего века, коллеги стояли, можно сказать, у самого края трамплина. Лауреат седьмого фестиваля циркового искусства огляделся. Избыток заинтересованных лиц показался ему дурным знаком, и он облился холодным потом. Рядом с Клавдией Летодиани стоял член худсовета, которого только намедни публично обругала акробатка Элла Хмельницкая за то, что он, мол, обижает ее, невероятно порядочную женщину, и делает гнусные предложения. В углу с пожарным инвентарем жался взволнованный клоун Адамиа, одобрительно улыбался ему и подмигивал. «Пошли, Пепе…» — пробормотал Лоладзе, легонько похлопал по спине козочку и под грохот оркестра влетел на арену с лицом счастливейшего из смертных.

Коза пробежала круг резвей, чем обычно, с узкой дощечки легко вспрыгнула на скамейку, но когда дрессировщик в щегольском черном фраке повернулся с алюминиевым обручем в пальцах, животного не оказалось на месте. К глазам Лоладзе подступили слезы. Он дал знак оркестру начать еще раз, вернул козу на арену, кое-как собрал в тугой комок нервы и попытался повторить номер. Все было тщетно. Коза не только не прыгнула в обруч, но даже не приблизилась к скамейке. Она обежала арену, не обращая ни малейшего внимания на дрессировщика, и рванула к выходу.

Лауреат фестиваля не помнил, как добрался до своей гримерной. Он сорвал с себя и отбросил щегольской фрак, торопливо вытер ватой, смоченной в вазелине, лицо и, убитый, прошел вестибюлем, тесным от разномастного циркового люда. Никто не проронил ни звука. Режиссер-инспектор Клавдия Летодиани носом к носу столкнулась с ним у двери, но тактично отвернулась, будто бы не заметив.

По вторникам, если не сверхнеобычное дело, все цирки страны отдыхают. Артисты устремляются за город и копаются там на своих огородных участках, главный режиссер и председатель месткома присутствуют на собраниях актива, а дрессированные животные дремлют в своих более или менее комфортабельных клетках, положив головы на передние лапы.

Евгений Лоладзе не имел садового участка, но если даже и имел бы, все равно в этот вторник туда не поехал бы, потому что по милости козочки пребывал в достаточно щекотливом положении. Он терялся в догадках, что сулит судьба его налаженной, как хорошие часики, жизни, лишился покоя и не рассказывал жене о случившемся, потому что вопли ужаса и битье по щекам не входят в комплекс приемов дрессировки животных.

Увидев Евгения решительно направлявшимся к двери, жена даже не осведомилась, куда он собрался. Она была твердо уверена — не по серьезной причине супруг ее в выходной никуда стоп не направит.

Сторожем цирка в те дни подвизался отставной водитель циркового автобуса. Лоладзе, естественно, был с ним на короткой, вопреки чему тем не менее получил решительный отказ в допуске. Ни разу во всей предшествующей жизни слово «выходяга» не звучало для лауреата столь неприятно и чуждо.

Способ проникнуть в помещение тем не менее был отыскан. Дрессировщик знал, что сторож не враг бутылке, особенно с тех пор, как выпустил из рук баранку автомобиля. В последние годы он энергично наверстывал все, что было упущено в прежние. Пол-литра в сочетании с его глоткой могли вывести из клетки не только молоденькую козу, но и старого тигра.

Крутанув при виде бутылки похожий на веник ус, сторож кинул Лоладзе связку ключей, задушевно попросив не отпирать клеток диких.

Репетиционный зал оказался уже абонированным. Проникшие в него за ту же плату мальчишки бойко гоняли в мини-футбол. Пришлось отпирать дверь на арену, и хоть не удалось включить электричество — пожарник по выходным во избежание опасности уносил домой автопредохранители, — но лучей, проникавших в боковое оконце, оказалось достаточным, чтоб коза и Лоладзе различали друг друга.

На предложение принести реквизит сторож поморщился, но был вынужден, ощутив под рукой прохладу стекла, сбегать и приволочь даже ненужную стремянку Левицкого.

Лоладзе и козочка не покидали арены вплоть до полных потемок. Репетиция шла на высочайшем уровне. Коза, даже не вспоминая о сахаре, становилась на задние ножки, обегала кругом арену, играючи взбегала по деревянному насту, легко держалась на скамейке и, как серна, пролетала сквозь алюминиевый обруч. Она устала до того, что свесила язычок и уже не могла сдерживать подступавшей слюны. Но Лоладзе был неумолим и настойчив. С манежа они ушли, когда цирк обнимала глубокая ночь.

Страж безмятежно храпел на скамье, укрывшись тулупом. Лауреат подавил в душе чувство зависти и бесшумно затворил за собою ворота.

От усталости он едва волочил ноги, но на лице его играла улыбка. Коза была восхитительна, надежда на завтрашний успех учетверялась.

…Наездники с гиканьем понеслись по манежу. Миргулин и Адамиа провели номер с ложками с необыкновенным подъемом. У выхода Миргулин — на сей раз не абсолютно трезвый — нарушил обычный порядок ободрения, хлопнул лауреата по загривку, а козочку поцеловал прямо в губы. Ведущий возвестил о чуде подряд два раза, и пара выступила на арену величавым шагом.

Приветствия и пробежка прошли столь благополучно, что у Лоладзе отлегло от сердца. Радость оказалась преждевременной — коза отшатнулась от наста и, будто спеша куда-то, трусцою махнула к выходу.

Оркестр грянул снова. Миргулин и Адамиа, чуть не обломав упиравшейся козочке рожки, вытолкнули ее обратно к Лоладзе. Результата тем не менее не последовало. Поравнявшись с настом, коза бросила взгляд на дрессировщика и остановилась как вкопанная.

На другой день Лоладзе позвали к главрежу.

За столом восседали четверо.

Рудольф Багратиони выглядел озабоченным, но не снижал руководящего тона.

— Ну так что же с вашей козой? — взял быка за рога руководитель цирка.

— Как сказать, — понурился Евгений Лоладзе.

— Физиологические изменения наблюдаются?

— Чего? — приложил руку к уху дрессировщик.

— В смысле тяжела или нет?

— Нет! — Ответ дрессировщика дышал непоколебимостью, происходившей от отсутствия в цирке козлов.

— Заболевание исключается? — Главреж упражнялся в выведении своей заковыристой подписи.

— Ветврач подтвердит… исключается.

— Остается худшее — ей надоело! Мы что-то выпустили из поля зрения, чем-то обидели животное. Сомнений нет — оно не вернется к делу.

— Знаю, — еще ниже понурился Евгений Лоладзе.

— Ну так… Видит бог, я не…

— Что ж…

— Может, подрессируем другую? — Главреж упорно игнорировал природное свойство козлов.

— Да где же ее взять?..

— Я посмотрел ваше личное дело. К пенсионному возрасту вроде не близок. Могу перевести ассистентом ко льву. Один там чего-то не справляется…

— Да уж…

— Так, стало быть…

— У меня аллергия… как их… на львов…

Уже подписывая свое заявление, Лоладзе с горечью думал: «Ну почему, почему не нашлось никого, кто бы вытащил меня отсюда за уши, когда я только здесь появился? Что мне тут надо? Хорошо, хоть выручил случай! Всю житуху зависеть от безмозглой козлицы?! Уеду. Уеду и стану тем, что есть в самом деле. Что могу, то и буду делать. Что могу, то и… баста!»

В самом низу Дезертирского рынка, у прилавка с индейками и поросятами, стоял низкорослый тщедушный мужчина и продавал живую козочку.

Покупателей толпилось немало. Любопытствовали, в каких коза летах, хорошо ли доится, откуда родом и не страдает ли какими хворями.

Продавец просил не особенно дорого и старался вовсю, но покупателя не отыскивалось. Любопытствовать любопытствовали, а козу брать не собирались и даром.

Правда, было еще в общем-то рано, только одиннадцать, и как вроде бы не найтись покупателю до самого вечера…

Во всяком случае, продавец ликовал, что из всей огромной толпы на базаре никто не узнал в нем лауреата седьмого фестиваля циркового искусства.

Коз-то… их вообще ничем не отличишь друг от дружки…

Перевод М. Бирюковой