Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Скачки

Арчилу Эркемлидзе надоел народ.

Настроение у него вдруг сразу испортилось. Злился по всякому поводу, капризничал, ругался, ворчал; одним словом, он постоянно на что-то сердился, обижался.

Работал Арчил на ипподроме — директором прокатного пункта лошадей.

В его распоряжении были четыре непригодные к скачкам старые лошади.

В обязанности Арчила входило кормить и чистить этих животных, содержать в порядке их упряжь и через день выводить их на маленькое поле ипподрома — на предмет проката любителям верховой езды.

Прокат лошади стоил один рубль за сорок минут. Когда все четыре всадника бывали уже в седле, Арчил вооружался мегафоном и кричал в него: «Тихим шагом арш!» Любители верховой езды довольно долго покачивались на вихляющих задами, вышагивающих тихим ходом лошадях. «Иноходью!» — кричал неожиданно Арчил, и всадники вздрагивали. Они не понимали, каким это образом команда Арчила передается лошадям. Но лошади прекрасно знали свое дело и не подводили Арчила. Пофыркивая, сообщали друг другу о своей готовности исполнить волю хозяина и все разом переходили на иноходь. Вытянувшись в струнку, размеренно бежали они по кругу и только иногда, баловства ради, резко дергали вниз головой, чтобы наказать ездока-любителя за ротозейство и вырвать у него поводья из рук. Конечно, они это делали беззлобно, как уже сказано, лишь для забавы, а чтобы вышибить кого из седла или что-нибудь в этом роде, — упаси бог, у них и мысли такой родиться не могло.

«Рысью арш!» — командовал Арчил в мегафон, когда до истечения срока проката оставалось не более десяти минут. Это были самые приятные моменты езды: лошади, переходя на рысь, двигались прямо как в замедленных кинокадрах, доставляя огромное наслаждение непрофессиональным жокеям. Впереди бежал широкой кости вороной Атлантик. За Атлантиком — белый, с развевающейся гривой Вихрь, потом длинноногий скакун Мирангул, а в конце плелась серая в яблоках Гераия — былая знаменитость конного спорта. Некогда Гераия во время крупных состязаний занемогла каким-то тяжелым лошадиным недугом. Вылечить ее вылечили, но для скачек сочли уже негодной (это в самом расцвете ее спортивной карьеры), и списали Гераию в цирк.

Не вынесла Гераия удушливой тесноты цирка и ежевечернего кривляния перед дурашливым зрителем. Неспособная на подлость, она не могла позволить себе публично опозорить своего ни в чем не повинного дрессировщика и прибегла к другому методу избавления от цирковой карьеры. Она объявила голодовку. Это средство, как видите, возымело действие, и Гераия оказалась на прокатном пункте. Мороки у нее и здесь было хоть отбавляй, но уже одно то, что ей не приходилось теперь каждый вечер унизительно паясничать под звуки музыки, вселяло покой в ее душу.

Верховая езда в то время не пользовалась большой популярностью, и у прокатного пункта изо дня в день были одни и те же клиенты.

Правда, на малое поле ипподрома сбегалось довольно много народу, но публика эта в основном довольствовалась ролью зрителей, и лишь единичные граждане изъявляли желание платить рубль и садиться в седло.

Завсегдатаями прокатного пункта можно было считать бывшего кавалериста Шанше Салдадзе, домохозяйку Екатеринэ Дадиани, продавца из керосиновой лавки Коки Пхакадзе, вечного студента или заочного студента (как он сам себя называл) Герасимэ Микеладзе и архитектора Гуджу Самхарадзе.

В тот день Арчил пришел на работу позже обычного. Он был в парадной одежде и чисто выбрит.

Арчил даже не кивнул сидящим у входа Шанше Салдадзе и Коки Пхакадзе. Молча отодвинув щеколду, директор направился прямо в стойло. Здесь он налил воды и задал сена лошадям, похлопал их по крупу и, отряхивая ладони, скрылся у себя за перегородкой.

Бывший кавалерист Шанше Салдадзе и продавец керосина Коки Пхакадзе, не заставив себя долго ждать, последовали за перегородку прямо по стопам директора. Арчил на сей раз был вызывающе медлителен. Какое-то время он стоял у треснувшего как раз посередке зеркала и старательно поправлял порыжевшие от никотина усы, закрученные полуколечком вверх у самых ноздрей. Затем старательно зачесал на пробор жесткую белую шевелюру, прошелся расческой даже по седым, нависшим над большими глазами бровям. На Арчиле был серый китель военного покроя и брюки галифе; на ногах, обутых в мягкие кавказские сапоги, у основания больших пальцев до того выпирали подагрические косточки, что замечавший их невольно задавался вопросом: неужели они не мешают человеку ходить? Из правого внутреннего кармана кителя тянулась серебряная цепочка для часов и, скользя между двумя пуговицами, исчезала в накладном кармане на груди. У Арчила был потухший взгляд и серое лицо с крупным красным носом, из ноздрей торчали белые волосинки. Когда он уселся наконец у своего рабочего стола и вяло, словно только что очнувшийся от сна, взглянул на посетителей, продавцу из керосиновой лавки Коки Пхакадзе почудилось вдруг, что из-за стола на него глядит дикий старый кот, и некоторое смятение охватило любителя верховой езды.

— В чем дело? — заботливо-отеческим тоном спросил Арчил и уставился на посетителей с таким выражением, будто видит их впервые.

Шанше Салдадзе и Коки Пхакадзе переглянулись. Директор прокатного пункта еще ни разу не задавал им подобного вопроса. Обычно процедура оформления проката лошадей происходила следующим образом: при появлении клиентов Арчил отпускал несколько шуток, подобающих человеку его положения и культурного уровня, выписывал рублевые квитанции и каждому из наездников-любителей лично указывал, какую именно лошадь брать из стойла. Утренние посетители, как правило, сами седлали коней и сами же выводили их на коротком поводу. Арчил тщательно проверял, правильно ли взнуздана лошадь, и лишь после этого разрешал наездникам садиться в седло. А сегодня Арчил сидел, закинув ногу за ногу, сложив руки на груди, и явно не собирался выписывать никаких квитанций.

— Не надоело вам? Не опротивело? — чужим голосом спросил Арчил.

— Что «не надоело»?.. — оторопел продавец керосина.

— Да эта ваша игра в жокеев на час!

Шанше Салдадзе вытащил очки и надел их.

— Этот-то ладно, он молод пока, ну а ты чего не уймешься, никак жажду не утолишь?! Человеку твоих лет не пристало по рублевой квитанции на коне гарцевать! — повернулся к Шанше Арчил.

Того передернуло.

— Что, не понравилось? Всю жизнь около лошадей провел. Кавалеристом был, а теперь до «прокатных» лошадей докатился! Неужели самому не смешно?

— Что за дискуссия, что с вами? — Последние два слова Шанше изрек по-русски с заметным грузинским акцентом.

— Смотреть на тебя противно, вот что. Уходишь утром из дому — соседи небось думают: вот пошел человек трудиться на благо общества. А ты, такой серьезный, такой солидный, заявляешься сюда и трусишь по кругу, будто лошадей отродясь не видел.

— Мы что, для разговоров сюда пришли? — не выдержал продавец керосина.

Арчил словно бы сейчас только вспомнил о нем, оставил Шанше и всем корпусом оборотился к Коки.

— А тебя что мучает, знаешь? Твоя незначительность. Обидно тебе, что провонял насквозь керосином, потому и выдумал себе развлечение. Спорт тебе до лампочки. Эти сорок минут, пока ты сидишь на лошади, сам себе человеком кажешься. Смотришь на кого-то сверху, воображаешь невесть что…

— Допустим, даже так, — не сробел Коки.

— Топай, топай отсюда и займись делом. У меня своя жизнь, и у этих лошадей тоже своя. Мы не для того на свет родились, чтобы твою никчемность скрашивать. — Арчил смотрел мимо зеркала далеко в пространство.

Потом он встал, вытащил из ящика канцелярского стола кнут и стеганул себя по голенищу сапога. Прошелся взад-вперед по комнате, пристальным взором оглядел растерявшихся клиентов и вдруг, почти плача, произнес:

— Уходите. Сегодня я не работаю.

Шанше Салдадзе и Коки Пхакадзе пулей вылетели от директора.

Домохозяйка Екатеринэ Дадиани впорхнула с не слишком соответствующей ее солидному возрасту игривостью. «Здравствуйте, — сказала, — дядя Арчил», — и бросила на стол рублевую монету. Кинулась к зеркалу, поправила прическу и, когда, обернувшись, наткнулась взглядом на каменное лицо Арчила, удивилась.

— Вы нездоровы, дядя Арчил? — Это обращение уважаемая Екатеринэ произносила всегда особенно подчеркнуто, стараясь тем самым замаскировать свой возраст, ибо была она отнюдь не настолько моложе Арчила, чтобы именовать его дядей. С морщинами на лице еще кое-как удавалось справиться: толстый слой крем-пудры заштукатуривал сетку складок у глаз и уголков губ, но дряблая шея, первый свидетель старости, безжалостно выдавала ее годы. Екатеринэ красила волосы, одевалась как молоденькая, но по ссутулившимся плечам и тощим бедрам было видно, что пора ее цветения давно позади. Положение уважаемой Екатеринэ усугублялось еще и тем, что она была старой девой.

— Нет, я здоров, уважаемая Екатеринэ.

— А где остальные? — спросила она, дотянулась двумя пальцами до своей монеты на столе и подвинула ее поближе к Арчилу. Этим она дала ему почувствовать, что мне, дескать, нет дела до других, я явилась вовремя, так что выписывайте квитанцию и сажайте меня на лошадь.

Арчил, забрав рубль, с подозрительной раскованностью приблизился к перезрелой девице, взял ее за правую руку, раскрыл ей ладонь, вложил туда рубль и сам же сомкнул ей пальцы.

Девицу Дадиани несколько смутило подобное поведение, но, как воспитанная особа, она сочла поступок директора прокатного пункта за попытку ухаживания и многозначительно улыбнулась ему.

— Сегодня вам придется извинить нас, уважаемая Екатеринэ.

— Что? Разве сегодня проката не будет? — забеспокоилась Екатеринэ.

— Не будет. У лошадей с сегодняшнего дня начинаются семинары.

— Ах, вы все шутите?

— Да.

— Нет, правда, где же до сих пор остальные?

— У своих родных тетушек.

— Что это у вас нынче такое веселое настроение, дядя Арчил? — Уважаемая Екатеринэ была сбита с толку.

— От веселья прямо зарыдать готов, дорогая Екатеринэ.

— Раньше вы никогда так странно не разговаривали, дядя Арчил.

— Разговаривал, — мотнул головой старик. Прищурил глаза и, словно собираясь исповедаться, сказал шепотом: — Разговаривал когда-то, да потом перестал.

— А не вредно в вашем возрасте? — простодушно осведомилась Екатеринэ Дадиани.

— Что «не вредно»?

— Вот так разговаривать.

— У вас, уважаемая Екатеринэ, есть внуки? — серьезно спросил Арчил.

— Нет, откуда? — Обида прозвучала в голосе Екатеринэ.

— Как «откуда»?

— Чтобы у человека были внуки, у него, насколько я понимаю, сначала должны быть хотя бы дети.

— Ах да-а!.. — Лицо Арчила приняло такое выражение, словно он только сейчас постиг всю сложность законов человеческого бытия. — Я понимаю вас, уважаемая Екатеринэ, но вот другие иначе это понимают, и потому я советую вам бросить это дело.

— Какое «дело»? — изумилась Екатеринэ.

— Катание на лошадях.

— Вы что, не с той ноги сегодня встали, дядя Арчил? С чего-то это вы взяли, что я нуждаюсь в ваших советах?

— Не обижайтесь, но ведь над вами смеются.

— Господь с вами, это надо мной-то смеются, над представительницей знаменитого рода Дадиани?!

— Вот, вот, потому, наверное, и смеются, что вы, так сказать, потомственная владетельная княгиня. У нас в Милети публика только и сбегается, что на вас поглазеть. Вы просто не замечаете, как народ подхихикивает над вами.

— А что я делаю смешного?

— Не понимаете? Состарившаяся в девицах потомственная княгиня с суровым лицом и плотно сжатыми губами восседает на арендованной за рубль лошадке и в душе с трепетом молит бога, чтобы как можно дольше продлились минуты проката, по истечении которых ей придется вытряхиваться из седла и добираться до дома общественным транспортом.

Уважаемая Екатеринэ открыла сумочку, вытащила платок, почему-то взмахнула им разок-другой и поднесла к глазам.

— Я извелся, глядя на вас, — продолжал Арчил, — устал, больше не могу. Все думал, наскучит же вам когда-нибудь эта игра и вы больше здесь не появитесь. Ради бога, пожалейте хотя бы меня, я вам серьезно говорю. Не к лицу вам изображать амазонку на старой выбракованной лошади. Я не хочу, чтобы над вами смеялись.

Уважаемая Екатеринэ плакала.

Арчил подошел к ней, положил ей руку на плечо и сказал страдальческим тоном:

— Ступайте домой, уважаемая Екатеринэ.

Екатеринэ Дадиани вытерла слезы. Как бы по инерции вновь томно обмахнулась платком, сложила его вчетверо и спрятала в сумочку, нехотя скользнула взглядом по зеркалу и, не попрощавшись с Арчилом, сутулясь и горбясь, вышла вон, сразу сдавшая, ссутулившаяся, сломленная.

Студент Герасим Микеладзе и архитектор Самхарадзе повстречали Арчила у входа на ипподром, на троллейбусной остановке. Им редко приходилось видеть директора прокатного пункта столь нарядным и подтянутым. Наверное, он сегодня не работает, решили они и молча повернули обратно. Опирающийся о палку Арчил, что-то бормоча, глядел на большое здание Института физики и не заметил своих клиентов.

К полуночи Арчил вернулся на ипподром и вывел лошадей на поле. Сам, хромая, поднялся на трибуну, вскарабкался на дощатый помост, скрестил руки на груди и окинул взором ипподром.

— Тихим шагом арш! — раздалась в темноте команда Арчила.

Лошади тронулись.

«Рысью арш!», «иноходью!», «тихим шагом арш!», «иноходью!», «рысью арш!» — долго разносился над безлюдным полем басистый, с хрипотцой голос Арчила.

Удивленные лошади не щадили сил. Они, как сказочные скакуны, носились в ночи. Без седоков они казались еще краше.

Директор прокатного пункта, сложив, как Наполеон, руки на груди, взирал на неудержимый полет старых коней.

Иногда он закрывал глаза и видел: впереди бежал широкой кости вороной Атлантик. За Атлантикой — белый, с развевающейся гривой Вихрь, за Вихрем — длинноногий скакун Мирангул, а в конце плелась серая в яблоках Гераия — былая знаменитость конного спорта. Потом он спустился с помоста, широко раскрыл ворота малой арены и выгнал успевших войти в азарт лошадей во двор.

Еще раз окинул взглядом темнеющие трибуны, безмолвное поле ипподрома и ушел.

Лошади, не привыкшие к свободе, недалеко разбежались: там же, во дворе, принялись они щипать траву, вылезшую по краям дорожек.

Перевод А. Абуашвили