Кто здесь хозяин? [Новеллы]

Круг

Научно-исследовательский институт жил обычной жизнью, такой же, какой живут сотни подобных учреждений в нашей стране. Тема, которую разрабатывал этот институт, была частью какой-то большой и важной темы и из года в год именовалась переходящей. Поскольку та, большая и важная, тема никаких надежд к окончательному научному разрешению не подавала, то и отдельные институты, разрабатывающие ее дочерние, частные темы, особенно не спешили. Директор института великолепно знал, что если большая тема в конце концов будет признана бесперспективной, то это повлечет за собой малоприятные реформы для тех институтов, которые бьются над разрешением дочерних тем. Поэтому каждый раз в конце года научные сотрудники дружно и бойко зачитывали полулиповые результаты своих научных изысканий — годовые отчеты.

И человек неосведомленный, несомненно, подумал бы — вот где действительно кипит работа! Во всем же остальном институт не отличался от множества других научно-исследовательских институтов. Все вакантные и невакантные места были заняты. Институт, разумеется, имел директора, коим являлся доктор химических наук Эрмало Абесадзе; единственный академик института Гайоз Тереладзе, по крайней мере, девять месяцев в году обретался за границей, будучи командированным в различные научные лаборатории, и многочисленные аспиранты в унынии и тоске дожидались его появления. Кроме того, институт имел двух внештатных лаборантов и нескольких студентов-практикантов, каждый из которых глубоко в сердце затаил страстное желание или мечту стать по окончании университета научным сотрудником нашего института. Я полагаю, нет нужды сообщать читателю, что здесь, как и в других научно-исследовательских институтах, имелись ученые по призванию, а наряду с ними матроны, укрывающие за ширмой полштата, были энтузиасты мнимые и энтузиасты истинные. Как и в других подобных институтах, и здесь царили прекрасные женщины, которые от скуки и безделья постоянно бывали влюблены. Именно благодаря их энергичным стараниям весь институт время от времени лихорадило от очередного романа, иногда весьма печального для семьи научного сотрудника, пронзенного стрелой амура и бесповоротно решившего начать новую жизнь. И наконец, как и в любом другом учреждении, и в этом Институте имелись как честные работники, так и интриганы. Последнее слово непосредственно связано с героем этой новеллы Джумбером Брегвадзе, а справедливо приписан был такой малопочетный титул ранее безобидному, тихому Джумберу или несправедливо — уж это, дорогой мой читатель, если у вас хватит терпения, вы узнаете по прочтении всего лишь страниц пятнадцати, — повторяю, если, конечно, хватит терпения!

Джумбер Брегвадзе работал младшим лаборантом в опытно-экспериментальной лаборатории исследования филлоксеро-мирманологических проблем. Два года назад он окончил химический факультет университета с дипломом первой степени, и, когда его распределили в вышеозначенный институт, он от радости был на седьмом небе. Однако вскоре он убедился, что распределительный листок — это еще далеко не все. Директор, что называется, сел на осла: «Забирай этот свой листок, братец, да и прилепи его на лоб тому, кто тебя сюда направил, нет у меня никакого места! Если хочешь, становись в очередь, но знай, если что и появится, у меня уже на очереди внештатники, я должен трудоустроить сперва их, а уж третьим будешь ты. А вообще мой тебе добрый совет, ищи работу в другом месте, у тебя, брат, диплом первой степени, какой глупец тебе откажет!»

После двух месяцев тщетных усилий Джумбер окончательно убедился, что для молодого способного химика во всем подлунном мире места нет. И тогда, совсем отчаявшись, он вновь обратился в распределительную комиссию. Председатель комиссии слушал его внимательно и терпеливо, по всему было видно, что для него случай Джумбера Брегвадзе далеко не нов. Он снял телефонную трубку, предварительно выяснив у Джумбера номер телефона Абесадзе, и, втайне мечтая, чтобы того не оказалось на месте, начал крутить диск. Однако в институте ответили на первый же звонок.

— Батоно Эрмало, здравствуйте, вас беспокоит Толордава из комиссии… ага, да, да. Вот тут передо мной лежит подписанная вами справка о том, что в филлоксеро-мирманологической лаборатории освободилось штатное место. В июне мы направили к вам… — он глянул на распределительный листок, — Брегвадзе, хорошего парня… Как же, как же, он был у вас, и вы ему сказали, что у вас нет вакансии. Когда приняли?.. Нет, батоно Эрмало, ваш запрос подписан восьмого апреля. Это, видимо, более раннее… А нам что делать?.. Выслушайте меня, батоно Эрмало. Так тоже не годится. Мы никого вам не навязываем. Почему вы так говорите? Закончил человек на «отлично», чего ж еще от него требовать?.. А вы как бы поступили на его месте?.. Да, да, обе бумаги у него на руках. Словом, он сейчас к вам придет. Надо что-то ему подыскать… Ни у кого не горит, конечно… да… да, да… понятно. Конечно, распределение есть распределение, батоно Эрмало!

После этой знаменательной беседы Джумбер Брегвадзе проработал в институте ровно два года вне штата. За это время он в полной мере испытал прелести горько-сладкой жизни внештатного работника. За это же время удовлетворили тех двух внештатников и пополнили их места другими внештатниками (очевидно, институту положено иметь двух-трех внештатников). Кроме того, коллектив обновился и расширился за счет трех новых сотрудников (две красивые женщины и атлетического сложения здоровяк). Прошел слух, что эти последние принесли с собой свои штаты, а откуда вообще приносят штаты, Джумберу, поверьте, невдомек и по сей день.

Но в конце концов добросовестное упрямство кавалера диплома первой степени все-таки одержало верх. Так-таки смилостивились, оказали благодеяние и зачислили Джумбера в штат младшим лаборантом мирманологической лаборатории.

За два внештатных года Джумбер уразумел, что важнейшей и первостепеннейшей заботой руководства института (наряду с другими более мелкими заботами) был своевременный приход сотрудников на работу и их своевременный же уход после работы. Несмотря на табельную систему, несмотря на повышенную бдительность диспетчеров и наблюдателей, время прихода (и вообще регулярность появления на рабочем месте) сотрудников в отличие от остальных научно-исследовательских институтов было ахиллесовой пятой названного института. Поэтому здесь все оценивалось соответственно дисциплинированности сотрудника. Достоинства человека тоже определялись по этому признаку. Если ты вовремя является утром и вечером выходил из ворот института в положенное время, это означало, что ты добросовестный работник и, как знать, может, даже и хороший ученый. Пунктуальность по отношению к табелю институтское начальство называло «высокой трудовой дисциплиной». И в погоне за ней проводились многочисленные мероприятия, посвященные прогульщикам и нарушителям дисциплины. Дня не проходило без того, чтобы на доске объявлений не вывесили бы отпечатанный на машинке и скрепленный круглой печатью приказ. Согласно приказу объявлялся выговор сотруднику имярек, «не явившемуся на работу по неуважительной причине», и в случае повторения такового нарушения прогульщику грозило снятие с работы. Однако в институте за прогул никто еще не был снят с работы или хотя бы понижен в должности. И отнюдь не потому, что злостных прогульщиков днем с огнем не сыскать, нет — попросту прогуливал обычно тот, у кого была так называемая «спина», простые же смертные (среди них подвизался и наш Джумбер Брегвадзе) в большинстве случаев работали примерно, а уж ежели случался грех пропустить день-два, у них на то оказывался столь безапелляционный документ, что директор от бешенства только скрежетал зубами, но ничего поделать не мог.

В филлоксеро-мирманологической лаборатории работали пять человек, включая и Джумбера. Слово «работали» в применении к сотрудникам данной лаборатории звучит, как мне кажется, несколько высокопарно. Завлаб, кандидат химических наук Бондо Какалашвили, в утренние часы неизменно бывал на месте. Усевшись за свой стол, он начинал звонить по телефону и, обзвонив десять — пятнадцать мест, часов примерно в одиннадцать информировал лаборанта о том, что он идет на совещание, и засим отправлялся утрясать свои сложные дела. Да, дела его и вправду были сложные: года четыре назад в Лос-Анджелесе опочил его бездетный дядя, оставив единственному племяннику огромное наследство. В результате четырехлетней беготни по юридическим консультациям Бондо так-таки и не решил, как ему быть: получить это наследство на месте, в Лос-Анджелесе, или здесь, на родине, в советских рублях.

Младшие научные сотрудники Иосэб Табуцадзе и Бадри Мачитадзе являли собой образец «трудовой дисциплины». Они оставались в стенах института даже после окончания рабочего дня, поскольку этого требовало дело. Что у них было за дело? Иосэб и Бадри были известны на весь город как специалисты по установке сигнализации на легковых автомашинах. Они арендовали крайний бокс институтского гаража, где и занимались этим благородным делом, окруженные клиентами, как мед — мухами. Поскольку вместо непосредственной научной работы они занимались доходным ремеслом, то безобиднее, вежливее и милее их в институте никого не было. Два раза в месяц они расписывались в ведомости, получали зарплату и, застенчиво краснея, отходили от кассы.

Пятый сотрудник лаборатории, выпускница института иностранных языков Барбале Геловани, на работу вообще не являлась. В течение этих двух лет Джумбер видел ее лишь дважды: один раз на новогоднем вечере, другой раз — на свадьбе Иосэба Табуцадзе. Очаровательную Барбале оба раза сопровождал лысый мужчина с двойным подбородком, в дорогом костюме. Некоторые говорили, что это ее муж, другие утверждали, что любовник. Джумбер больше склонялся к мнению первых, поскольку кавалер Барбале мало походил на любовника, во всяком случае внешне.

Вероятно, вы уже догадались, что самым маленьким человеком в лаборатории был Джумбер Брегвадзе. Это великолепно знал и он сам, знал и то, что при малейшей проверке все шишки будут падать именно на его голову, поэтому наряду с аккуратным хождением на работу он усердно занимался исследовательской деятельностью. Либо он проводил длительный эксперимент (получение филлоксерного яда путем реакции соли натрия и серной кислоты), либо ломал голову над переводом какой-нибудь связанной с его специальностью, статьи с немецкого, либо — что случалось весьма редко — читал научно-фантастический роман.

В то утро в лаборатории сидели как обычно двое: младший лаборант и завлаб. Бондо, условившись по телефону с очередным юрисконсультом о встрече через час, закончил телефонные переговоры, снял с себя рабочий халат чернильного цвета, поглядел в осколок зеркала, укрепленный над штативом с мензурками, зачесал волосы от затылка и ушей к темени, чтобы закрыть лысину (к этой наивной хитрости прибегают почему-то многие). Потом, бросив взгляд на погруженного в постижение иностранного текста Джумбера, он снова надел халат, подсел к своему столу и подозвал лаборанта.

— Ну, брат, с тебя магарыч, — заявил он многозначительно. — Вчера я наконец вырвал у Абесадзе приказ о твоем назначении.

Джумбер уже знал, что вчера, в четыре часа двенадцать минут пополудни, он стал законным сотрудником института. Более того, в кармане у него лежала и копия приказа, но слова «наконец вырвал у Абесадзе приказ» свидетельствовали о том, что Какалашвили желает преподнести ему решение директора как свою заслугу.

— Я вам благодарен. Он опять не хотел подписывать?

— Не хотел? — повысив голос, многозначительно переспросил Какалашвили. Притворная наивность Брегвадзе его страшно обрадовала. — Хе-хе, ты не знаешь Эрмало! Это лиса, а не человек. Лиса, сбежавшая из цирка. Он все ходы и выходы знает, пройдоха, каких мало, ему верить нельзя ни в чем. На твое место он уже чуть не оформил чьего-то протеже. Только со мной у него номер не прошел.

— Директор, наверное, решил — хватит, мол, два года проработал даром… Может, еще вспомнил, сколько задолжал мой дед этому институту?

— Смех смехом, — Бондо переплел пальцы рук и устремил взор в потолок, — а твой вопрос вчера на волоске висел. Но я поставил вопрос ребром: какими глазами, мол, я на этого парня смотреть буду… — Тут Бондо понизил голос: — Теперь ты уже наш человек и все должен знать. Нет такой пакости, которую бы Эрмало Абесадзе не совершил. Вот, гляди, — он выдвинул ящик и вытащил кипу бумаг, — читай, что здесь написано: мы должны в этом квартале сдать двенадцать литров спирта, восемь стаканов аммониевой кислоты и одиннадцать ящиков карбида, ты хоть что-нибудь из этого видел? Куда все это девалось, знаешь? А тебе следует знать. Все это только на бумаге, а в действительности — распродано налево со склада нашего института, а денежки пошли в карман почтенного Эрмало. Но это лишь частность. По-моему, ему самому не верится, что он стал доктором. А существует ли хоть одна статья за его подписью? С огнем ищи — не сыщешь. Он, милый мой, процветает под сенью Гайоза Тереладзе. И тот из милости называет его соавтором. Но, сдается мне, в последнее время и Тереладзе смекнул, с кем имеет дело. Настанет день, и уважаемый академик положит конец соавторству с Абесадзе. Я хочу, чтобы ты был в курсе дела. До сих пор я тебе ничего не говорил, потому что как-никак ты был на полдороге, а теперь ты уже здесь, как говорится, на этом берегу. И ты должен разобраться, кто есть кто. Вообще-то говоря, тебе следует знать и то, что институт наш — стадо баранов. Тут никто слова не скажет и не пикнет, хоть все огнем гори. А вывести это дело на чистую воду надо, необходимо, понимаешь ты, и для этого вполне достаточно одного ма-аленького заявления.

Бондо Какалашвили солидно умолк, поднялся, повесил халат на гвоздик, еще разок взглянул в осколок зеркала и, сообщив лаборанту, что у него совещание, ушел.

По правде говоря, Джумбер за время всей беседы никак не проявил своего отношения к личности Эрмало Абесадзе. Но так или иначе, а утренняя беседа заставила лаборанта глубоко задуматься. Довольно долго держал он перед глазами ведомственную газету, но ничего не смог уразуметь в совершенно ясных информациях и корреспонденциях по той простой причине, что он лишь следил взглядом за буквами, а мысли его вертелись вокруг Эрмало Абесадзе.

Почему так откровенно раскрыл перед ним институтские тайны Бондо Какалашвили? А не испытывает ли он Джумбера? Может, завлаба интересовало, не сплетник ли его новый сотрудник? История со спиртом, аммониевой кислотой и карбидом похожа на правду, да и не лишено истины, что научное реноме Абесадзе зиждется лишь на авторитете группы авторов, членом которой он выступает… Да, все это так, но какая выгода для Какалашвили, чтобы лаборант это знал?

Нет, дорогой Джумбер, странности натуры человеческой не имеют предела, и кто знает, у кого что лежит на сердце. Займись-ка ты своим делом, смотри, как говорится, за своей мельницей, и никого не суди сплеча, чтобы не впасть в невольный грех, посоветовал сам себе Брегвадзе, мысленно встряхнулся и включил аппарат для дистилляции воды, чтобы мерное гудение отвлекло его от неприятных мыслей.

После обеденного перерыва он прикрепил к дверям лаборатории заранее заготовленную записку из двух слов «сейчас вернусь» и отправился в конец коридора. Там, в длинной очереди аспирантов перед дверью кабинета академика Гайоза Тереладзе, он нашел последнего и встал за ним.

«На мое счастье, он в городе, а то ведь, бог знает, когда еще я его здесь застану. Расскажу ему кратко, в двух словах, о моих научных интересах, авось и выманю у него заглавие моей будущей диссертации», — думал младший научный сотрудник Брегвадзе.

У академика было усталое лицо, и Джумбер забеспокоился. Ему стало вдруг как-то неловко отвлекать своими скромными проблемами такого выдающегося ученого.

— Над чем вы работаете? — без лишних слов приступил прямо к делу Гайоз Тереладзе.

— Над средствами и способами лечения шприцем анемии коллоидного тутового листа, — бойко, одним духом выпалил Джумбер.

— Мои труды читали?

— Насколько я знаю, вы над этой проблемой не работали. — Ответ младшего лаборанта, может быть, прозвучал слишком категорично.

— Я спрашиваю вообще, — не растерялся и академик.

— Вообще, разумеется, читал…

— Каким иностранным языком вы владеете?

— Французским. Читаю и перевожу со словарем.

Академик зевнул и потер рукой сизоватый, похожий на картофелину нос.

— Одного французского вам недостаточно.

— ?

— Французского недостаточно, я говорю. Над анемией тутового листа французы работают мало. Вы должны изучить английский.

— В каком локальном направлении вы посоветовали бы мне работать? — воспользовался короткой паузой Брегвадзе.

— Изучите как следует английский, а потом поговорим. — Академик устремил взор в окно. Для догадливого собеседника это должно было служить знаком окончания аудиенции.

— Да, кстати, вы в штате? — спросил академик лаборанта, который был уже у дверей.

— Да, в штате. — Джумбер приостановился.

— По чьей рекомендации вас приняли?

— По распределению. У меня был диплом первой степени.

— И этого для Абесадзе оказалось достаточно? Зачем вы морочите мне голову, молодой человек? Или ученые кажутся такими наивными и простодушными людьми, не от мира сего?

— Как вам сказать. — Джумбера прошиб холодный пот. — Это действительно было так…

— Я знаю, как это было! Из трех вариантов один: первый — директору позвонило влиятельное лицо, второй — коррупция сделала свое дело, и третий — вы его допекли, и он устал вам отказывать. Я-то хорошо знаю, что за жук этот ваш Абесадзе.

— Я… я новый человек… я не настолько хорошо знаю… — пролепетал младший лаборант, запинаясь и глотая слова.

— Э-э… послушайте-ка… как ваша фамилия?

— Брегвадзе…

— Послушайте, Брегвадзе. Вы знаете, что вытворяет Абесадзе? Он не дает командировок несчастным ученым, но оформляет командировочные удостоверения, а деньги прикарманивает. Вам нужны факты? Извольте. Месяц назад он выдал командировочное удостоверение моему ассистенту Миротадзе, а денег не дал, мол, нет средств сейчас. А командировочная сумма выдана, и в ведомости стоит фиктивная подпись. Я только недавно узнал об этом. Кроме того, он неотесанный грубиян. Я его в люди вывел, человека из него сделал, а он теперь меня позорит. Восемь лет директором института и до сих пор не может выучить как следует хотя бы русский язык!..

— Неужели все это правда? — обомлел Брегвадзе.

— Какой смысл мне наговаривать, Чивадзе?! — патетическим тоном проговорил академик.

— Брегвадзе, батоно, — подсказал младший лаборант.

— Разве когда-нибудь я говорил неправду, Брегвадзе? — вопросил Тереладзе и решительно водрузил на нос очки.

Когда Джумбер шагал назад по коридору к своей лаборатории, его неприятно познабливало. Встреча с Тереладзе разрушила тот образ большого ученого, который жил в его воображении с самого детства и который он наделял всяческими достоинствами и добродетелями. «Я думал, что он парит где-то в горних сферах, робел и боялся, что говорить с академиком будет так трудно и сложно, что я со своими зачаточными знаниями буду сгорать со стыда и заплутаюсь в дебрях терминов и гипотез. А он о науке и словом не обмолвился. Какое мне дело до того, оплатили ассистенту Миротадзе командировку или нет?.. Или, может статься, я допустил какую-то оплошность, ляпнул что-то не то, не показал себя с достойной стороны и потому Гайоз Тереладзе спустился с высоты научных материй в абесадзевское болото?..»

Спустя неделю, а может, и меньше, младший лаборант подзабыл беседу с академиком и увлекся иным, более насущным делом. Он занялся оздоровлением своей шевелюры: ежедневно, высунувшись в окно по пояс, он поливал голову эффективным средством для укрепления волос. По отношению к лекарству было бы, пожалуй, вернее употребить слово «смазывал» или «втирал», однако Джумбер именно поливал голову снадобьем, которое собственноручно изготовлял тут же, в лаборатории, из отвара лаврового листа и дзирхвени. В последнее время у младшего лаборанта катастрофически начали выпадать волосы, а он жаждал каким-нибудь образом сохранить их до женитьбы. И если что-либо могло ускорить женитьбу молодого химика, так только его неудержимо редеющие кудри.

Неожиданно в лабораторию впорхнула Калиста Торошелидзе. Вообще-то что было постыдного в том, что Джумбер заботился о своей внешности, однако при появлении эфирного создания он отскочил от окна, подставил под кран склянку с лекарством и схватился за полотенце.

Но было уже поздно.

— Помогает?

— Чему? — Джумбер осушил волосы и теперь внимательно изучал свое отражение в осколке зеркала.

— Чему, чему! Радикулиту! Что это творится с вашим братом, куда ни войдешь, все чем-то обливаются, волосы лечат.

— Не знаю… Пока ничего определенного сказать не могу, — застеснялся Брегвадзе.

Калиста работала в канцелярии. Она была не то чтобы совсем уж курьер, но занимала какую-то промежуточную должность между секретарем-машинисткой и посыльной. Всем и каждому она небрежно поясняла: «Это мне нужно для стажа», только непонятно было, какой такой стаж ей требовался, если за целых пять лет она не могла его набрать. У Калисты были коротко подстриженные пепельные волосы и тонкий, чуть вздернутый носик. Беспокоили ее или нет теснейшие джинсы, сказать вам не могу, но совершенно несомненно было то, что они довольно пикантно обтягивали ее бедра.

Джумбер не помнил, чтобы мадемуазель Торошелидзе когда-либо заглядывала в мирманологическую лабораторию, и тем более раздражала его бесцеремонность сотрудницы канцелярии. Напевая что-то себе под нос, Калиста изящно двигалась по комнате, во все суя свой вздернутый нос и без конца задавая вопросы. «А это что?» — спрашивала она про стеклянную банку с притертой крышкой. Прежде чем Брегвадзе успевал ей объяснить, что это и для чего, она уже обращала свое внимание на очередную склянку, открывала крышки, нюхала и, брезгливо морщась, восклицала: «Фу, какая гадость!»

— Слушай. — Калиста остановилась наконец посреди комнаты, выставив вперед правую ногу с подчеркнутым изяществом, покачивая станом и искоса кокетливо взглядывая на растерявшегося лаборанта: — Ты не знаешь, младший препаратор входит в профиль?

— Не знаю. — Джумбер оторвал взгляд от красивых ножек «манекенщицы». — В мое время входил, сейчас не знаю…

— Думаешь, почему я тебя спросила? Абесадзе переводит меня младшим препаратором.

— Когда?

— Говорит, как только появится место. Если не врет, конечно. Вообще-то он очень скользкий человек. И потом, я терпеть не могу врунов! Ко мне-то он вроде неплохо относится, но это же такой пройдоха! Знаешь, сколько у него мертвых душ оформлено?

— Сколько? — нехотя спросил Джумбер.

— Ну, одна, например, у вас — Барбале Геловани. Второй какой-то Котэ Кричинашвили — в морфо-крихсологической, подожди, кто же еще? Да, Григол Джабуа в минхро-чачологической лаборатории, четыре месяца назад его оформили. Это только те, которых знаю я, а кого я не знаю — их сколько?! Говорят, их зарплаты он прикарманивает.

— Кто говорит?

— Да все говорят, весь институт!.. Просто в лицо ему сказать никто не осмеливается. Меня-то это совершенно не интересует, я ведь только из-за стажа здесь работаю, просто я терпеть не могу таких. Знаешь, кроме этого, он, по-моему, страшный бабник. Иной раз так осматривает меня, ну прямо взглядом раздевает! Старый хрыч!..

— Ну, значит, быть тебе младшим препаратором.

— Фу, как тебе не стыдно! Куда загнул, а? Да пусть только посмеет пальцем дотронуться, я ему серной кислотой в глаза плесну!

— А где ты ее возьмешь, серную кислоту? — усмехнулся Джумбер.

— Уж как-нибудь! Во всяком случае, столько, чтоб ему глаза выжечь, достану! Ну ладно, я занята, пока! — Последнее слово Калиста произнесла по-русски — для пущей светскости, что ли, и, взмахнув на прощанье рукой, бесшумно, точно кошка, исчезла, оставив в лаборатории аромат каких-то заморских духов.

Джумбер запер дверь, взял свой лавровый бальзам, заткнул за воротник полотенце, высунулся в окно и принялся поливать голову.

Закончив процедуру, он тщательно высушил волосы. Потом среди вороха бумаг, наваленных на столе, разыскал бумажку с текстом «сейчас вернусь», приколол ее на дверь и, спустившись по лестнице, вышел во двор.

Стояла жара.

Вода из шланга, щедрой струей пущенная на персиковые саженцы, лилась вниз по спуску на улицу, на мостовую, где автомобильные покрышки развозили ее веером, являя весьма приятное зрелище тому, кто взирал на все это сверху.

Над крышами зданий трепетало серо-желтое марево. Ядовитый покров, сотканный автомобильными газами и заводскими дымами, прорывали вершины Мамадавида и Шавнабады. Устремленные ввысь, они, казалось, стремились приподнять к небесам и самый город.

А город будто не замечал своего едкого покрова, он был включен в сеть высокого напряжения, люди сновали по улицам туда и сюда с озабоченными лицами, и им было некогда глядеть вверх.

Мимо Джумбера прошел Эрмало Абесадзе, склонившись над фонтанчиком, попил воды, смочил ладони, отер ими лоб, вытащив платок, встряхнул его, развернул, вытер руки и направился к «специалистам сигнализации», поглощенным наладкой очередной ГАЗ-24.

Джумберу Брегвадзе показалось, что директор его увидел, но сделал вид, что не заметил, и не поздоровался.

«Чего он пыжится! Можно подумать, этот институт ему в наследство от отца достался! Назначил меня младшим научным сотрудником, только и всего, большое дело! Спасибо я ему сказал, поблагодарил, чего ж еще надо! Его почему-то не удивляет, что он директор, а то, что я лаборант, — удивительно?» — раздраженно подумал Джумбер и, словно испугавшись своих мыслей, снова стал всматриваться в нависший над городом зной.

…— Значит, все это правда! Нет у них ни стыда ни совести! Я-то думал, наговаривают. Да нет, ведь все правда, вот, гляди!

Джумбер и не заметил, в какой момент и как рядом с ним очутился табельщик Заза Ципуриа.

— Ты это о чем? — с удивлением спросил он.

Заза не отрывал глаз от приближавшегося к «мастерской сигнализации» Эрмало Абесадзе.

— Гляди теперь, гляди! Вот так, у нас на глазах все и произойдет! Я-то думал, враки, что директор с ними в доле. Разве этот уважаемый солидный человек опустится до того, чтобы у Сосо Табуцидзе и Бадри Мачитадзе деньги брать, думал я, чуть не разругался с моим приятелем, он пари предлагал, хорошо еще, я не согласился на пари, проиграл бы, дурак, как пить дать, проиграл бы! Вот полюбуйся!

И будто в подтверждение слов Зазы директор потрепал по плечу сидевшего на корточках Бадри Мачитадзе, Бадри выпрямился, что-то сказал лежавшему под машиной Табуцидзе. Потом директор и Мачитадзе вместе зашли в бокс. Минут через пять оба вышли оттуда, и директор, не попрощавшись, ушел, а Бадри снова занялся машиной.

— Видишь, прав оказался мой приятель! Разве можно еще спорить о том, заодно с ними директор или нет? Ой-ой-ой, глаза бы мои не глядели! Совсем совесть потерял! Эх, где такой человек, который ему правду в лицо скажет, а? Кто на это осмелится, кто! Я-то знаю, чего он заслуживает, но…

Джумбер покинул Зазу Ципуриа, предоставив ему в одиночестве радоваться своему «открытию», и вошел в буфет, расположенный под лестницей, впритык с пожарным стендом. Белокурая буфетчица, опираясь на стойку пухлыми холеными ручками, жаловалась кому-то из посетителей: «Если так будет продолжаться, я здесь не останусь, не-ет, дорогой мой! „Временно“, „временно“, да неужто же не кончилось это „временно“? Захожу к нему в прошлый раз, говорю: „Шалвович, до каких же пор мне под лестницей ютиться, никто туда не заходит, человеку и стакан чаю-то негде там выпить. В конце концов, от людей стыдно, — говорю“. А он мне: „Что же мне делать, милая, что делать?“ — „Как это, — говорю, — что делать, ведь вы директор? Ежели вам не нужен этот буфет, так вовсе его закройте, а нет, так создайте мне нормальные условия работы“, — говорю. И что? Да об стенку горох, вот что! Нет, нет, милый ты мой, я здесь больше не останусь. За прошлый месяц план и наполовину не выполнила. Никто сюда не заходит, да кому охота в эту мышеловку входить…»

Лаборанту расхотелось пить чай, и он поплелся обратно в свой рабочий кабинет. Он просто мечтал остаться наедине с самим собой. До конца рабочего дня он перегнал уйму воды, заполнил все сосуды, все емкости, имеющиеся в лаборатории, и, не появись в дверях уборщица, продолжал бы трудиться, не замечая, что рабочее время давно истекло.

Перед уходом он бросил взгляд на склянку с восстановительной жидкостью. По правилам, именно сейчас следовало произвести очередную лечебную процедуру, однако Джумбер почему-то этого не сделал, махнул рукой и вышел из лаборатории.

Впоследствии он ни за что не мог вспомнить, как он пришел домой, ужинал или нет. Когда очнулся — все было уже на бумаге.

Перечень преступлений Эрмало Абесадзе занимал четыре страницы. Он перечитал заявление, положил ручку и устремил усталые глаза на портрет легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо. Что он сделал? В конце-то концов сами ущемленные директором упрямо молчали, а что за такой непрошеный юрисконсульт выискался в лице Джумбера Брегвадзе, чтобы ратовать за других? Ведь фактически Эрмало Абесадзе ему лично ничего дурного не сделал, почему же именно он должен поднять на него руку, он, новоиспеченный младший научный?

В конце концов неуверенность и робость в душе Джумбера улеглись, их подавило другое чувство.

«Извольте, я порву эти четыре листа и предам их огню, что может быть легче, но разве дело от этого выиграет? Человек заел весь институт, и никто с него ответа не спрашивает, это справедливо? Ведь Абесадзе еще хуже распояшется, если все ему будет сходить с рук. Нельзя же заботиться только о собственном благополучии! На свете существуют еще мужество и принципиальность! Да если правду сказать, не такое уж это великое мужество — отнести четыре странички куда следует! Факты проверят и сдерут три шкуры с вашего любезного Эрмало» — так размышлял герой нашей новеллы в тот вечер. Он тщательно переписал набело свое сочинение, не поставив под ним подписи, вложил в конверт, запечатал, но тут же вскрыл, сочтя недостойным посылать анонимное письмо, и, разборчиво подписав свою фамилию, облегченно вздохнул.

Не могу, вам сказать, что он спокойно спал в ту ночь. Утром по дороге в институт он забежал в управление, нашел в вестибюле ящик с надписью «Для жалоб и предложений» и, опустив в него свое письмо, с такой гордостью огляделся вокруг, точно совершил великое дело или избавил мир от беды.

Через три дня его вызвали в местком. Председатель месткома, косоглазый верзила с огромными закрученными усами Биктор Тападзе, принял его как родного сына. Похвалил за смелость. «Если вы, молодежь, не будете стоять за справедливость, — сказал он, — что тогда будет на этой и без того грешной земле! Я и представить себе не мог, что Эрмило Абесадзе способен на такие вещи. У тебя, — сказал он в заключение, — верно, и доказательства налицо, иначе ведь не стал бы ты писать это». — И он помахал перед носом нашего лаборанта скрепленными канцелярской скрепкой злополучными четырьмя листами.

Когда младший лаборант сообщил ему, что доказательств, то бишь документов, у него нет и он просто написал все то, что не подлежит никакому сомнению, о чем говорит весь институт, удивлению Биктора Тападзе не было границ.

Биктор Тападзе поскреб подбородок и довольно долго глядел в упор на начинающего жалобщика-любителя. Потом он встал, прошелся взад-вперед по кабинету и, остановившись с сочувственным видом перед лаборантом, похлопал его по плечу. Знал, что ли, Тападзе заранее, как завертится карусель, нечаянно запущенная молодым сотрудником?..

— Милый Джумбер, раз уж ты взялся за это дело, доведи его до конца. Теперь отступать нельзя, иначе это обернется против тебя. Забери-ка ты это заявление и пусть его подпишут хотя бы несколько человек. Вот так вот: «Истинность сего подтверждаю» — и подпись. Я бы и сам подписался, да мне нельзя, потому как я возглавляю общественную организацию. А так — я тебя во всем поддержу. Я думаю, что тем, кто тебе сообщил все эти факты, должно хватить мужества поставить свои подписи. Главное, чтобы ты не оказался один. Если ты не подкрепишь это заявление свидетелями, тебя окрестят клеветником, и тогда уж ты на меня не обижайся. — С этими словами он уложил Джумберово сочинение в папку, сунул папку Джумберу под мышку, пожелал ему успеха и проводил до двери.

Неусыпный страж академика Гайоза Тереладзе, до суетливости энергичная, но невзрачная лаборантка Вера, которая на деле исполняла функции технического секретаря, к счастью Брегвадзе, отсутствовала — она отправилась приобретать дефицит по записке. Таким образом, перед кабинетом академика никого не оказалось.

Академик заставил лаборанта довольно долго проторчать у дверей (именно в это время ученый муж привык просматривать газеты). Наконец Тереладзе поднял голову, устремил отсутствующий взгляд куда-то вдаль, мимо Брегвадзе, и автоматически спросил:

— Над чем вы работаете?

Брегвадзе (ибо вопрос относился к нему) объяснил, над чем он работает, и тут же присовокупил, что труды академика он читал, а в последнее время, не бросая французского, он приступил к изучению и английского.

— Да, да… английский — это хорошо… пригодится… представьте, я знаю профессоров, которые не читают по-английски. Это в наше-то время!

Джумбер с готовностью закивал головой, а сам трепетной рукой почтительно положил на стол заявление.

— Если можно, прочтите и подпишите, пожалуйста, вот это, — попросил он.

Потянулись тяжелейшие минуты напряженного ожидания. Академик долго, по слогам, читал список прегрешений Эрмало Абесадзе, порой останавливался, перечитывал отдельные предложения заново.

— Отлично, — бросил академик, завершив чтение. — Вы сами это написали?

— Да. — Джумбер поднял голову.

— И что же, отнесли уже куда-нибудь?

— Да… но… необходимо подтверждение свидетелей. Когда вы подпишете, оно приобретет силу.

— Что сделает?..

— Приобретет еще бо̀льшую силу…

Тереладзе принялся перечитывать заявление. Словно желая заучить его наизусть, он то и дело поднимал голову и повторял ту или иную прочитанную фразу.

— Прекрасно составлено! Все совершенно правильно. А случай Миротадзе?

— Это вы мне его рассказали, если помните.

— Я? — Академик понизил голос. — Да, я вам рассказал, помню. Ведь хорошо я сделал, что рассказал вам? Другой на моем месте, может, и не стал бы рассказывать. Ну, теперь вам и карты в руки! Доведите это дело до победного конца. Никому не говорите, что вы были у меня. Всего вам наилучшего. Постойте, вы оставили вашу работу!

— А вы… не подпишете? — с отчаянием в голосе спросил лаборант.

— Разумеется, нет. Я такие документы не подписываю. Мне это неудобно. Ну, пока, пока, и держитесь молодцом, как говорят англичане! — И, прежде чем прикрыть дверь, он украдкой оглядел коридор и проговорил шепотом: — Случай Миротадзе прекрасно вписался…

Как оплеванный, возвращался Джумбер в лабораторию. Академик в своем черном костюме удивительно напоминал ему пингвина в зоопарковском пересохшем от летнего зноя бассейне.

Аппарат для дистилляции воды не включался. Джумбер надел черный сатиновый халат, вытащил из ящика Бондо набор инструментов и принялся разбирать устройство. Он довольно долго провозился, прежде чем снова собрал его. Удивительно, все как будто было в порядке, а аппарат не работал. И контакты не перегорели, и обрыва нигде не видно… Джумбер уложил все на место и глянул на часы. Было около пяти. Вот-вот должен появиться завлабораторией. Он взял склянку с настойкой для волос, высунулся в окно и едва успел вылить на голову первую порцию, в комнату без стука впорхнула Калиста Торошелидзе. Он поставил склянку на пол и взял полотенце.

Калиста походкой манекенщицы прошлась по лаборатории, демонстрируя свои новые белые джинсы. Потом остановилась напротив него, любуясь произведенным впечатлением. Она стояла, закинув руки за голову, и улыбалась. Сегодня она выглядела еще эффектнее, чем в прошлый раз, и эти белые джинсы ей и вправду очень шли.

— Как хорошо, что ты пришла, Калиста, у меня к тебе дело, — обрадовался Джумбер и схватил папку.

— Дело ко мне? Ого. — Она поставила вперед левую ногу и качнула своим гибким станом.

— На Абесадзе написана жалоба.

— Ой, как интересно!! — хлопнула в ладоши Калиста. — А что с ним сделают?

— В лучшем случае ему не миновать снятия с работы.

— Послушай, — Калиста подошла к окну и зашелестела листами так, что было ясно — читать их она не будет, — то, что у него мертвые души, здесь написано?

— Да.

— Что он бабник тоже?

— Нет.

— Почему?

— По-моему, это не такой большой грех…

— Ты с ума сошел? Впиши сейчас же! Он давно уже начал мне глазки строить. Если, говорит, будешь умницей, я буду твоим покровителем. И плечико мне погладил, хи-хи…

— А ты?

— Что я?

— Что ты ему ответила?

— Пока терплю, а потом я, может, такое ему устрою, что он своих не узнает!

— На, подпиши это.

— Что?

— Жалобу.

— Да ты соображаешь, что говоришь? — Калиста расхохоталась. — Или ты спятил? Ведь он в тот же день меня выгонит. — Она отошла от окна. — Ну, я пошла, пока!

В дверях Калиста приостановилась:

— Джумбер, а Джумбер, старший препаратор входит в профиль?

— Нет! — рявкнул тот.

Калиста и Бондо столкнулись друг с другом в дверях. Бондо расплылся в сладенькой улыбке: «Куда ты, ангел, постой, погоди, дай нам полюбоваться тобой», — чмокнул ей ручку и попытался задержать, но Калиста, опалив склонившегося над столом лаборанта гневным взглядом, сказала, что она торопится, и, приняв сугубо деловой вид, поспешно выпорхнула из комнаты.

Какалашвили проводил ее неопределенным взглядом и, вешая пиджак, спросил Джумбера:

— Меня никто не спрашивал? Э-эх, такие сейчас процветают. Как звать-то эту девчонку?

— Звонил кто-то. Калиста ее звать.

— Что сказали, кто звонит? А эта Калиста еще та штучка, будь уверен.

— Не назвался, какой-то мужской голос звонил. Да, она вроде неплохая…

— Целыми днями у Абесадзе в кабинете торчит. Просто так, ты думаешь? А со всеми нами она себя так держит, что и не подступись. Можно подумать, только что с неба спустилась… На днях Баркала с ней пошутил, ну, немножко грубовато, знаешь, так она час рыдала — как, говорит, он посмел!.. Хе-хе, такие всегда видимость создают. Ты на это не клюнь, смотри. Строит из себя недотрогу, а сама…

— У каждого свои слабости, — философски заметил Джумбер и, положив перед Бондо папку, добавил: — Просмотри, пожалуйста, если у тебя есть время.

Когда Бондо закончил чтение, он взялся обеими руками за голову… Потом, словно бы вспомнив что-то, вскочил, надел халат, запер дверь и, бросившись к Джумберу, заключил его в объятия.

— Ну молодец, ай да молодец! Ты знаешь, что ты сделал?! Ты… да ты знаешь, кто ты?!

— Ну понимаешь… Все молчали, до каких же пор молчать! — пробормотал Джумбер.

— Да здесь никто и пикнуть бы не посмел, ты что! В институте половина сотрудников — его прихлебатели. Да разве ты не знаешь, что сейчас творится, — люди измельчали, каждый лишь за свою шкуру трясется. Так, как я и ты, никто не рассуждает. Охо-хо-хо, — он поглядел на бумаги, — разделал же ты его под орех!.. Пусть теперь попрыгает. И главное, ведь здесь все — сущая правда! Ну, прочистят ему мозги, это как пить дать!

— Ты должен это подписать, — спокойно проговорил Джумбер.

— Я-а-а? — не своим голосом спросил Бондо.

— И ты, и все остальные.

— Кто тебе это сказал?

— Биктор Тападзе.

— Ты что же, уж и Биктору показал это? — Цвет лица Какалашвили на глазах серел, пока не уподобился цвету отваренной в квасцах рыбы. — Надеюсь, обо мне ты ничего ему не говорил?

— Нет.

Бондо успокоился. Он снял рабочий халат, надел пиджак и начал звонить по телефону, как будто вдруг вспомнил что-то срочное. После безуспешных попыток выйти на связь он в сердцах бросил трубку и, обратившись к Джумберу, доверительно заговорил:

— Слушай, дорогой, если я подпишу эту бумагу, я только испорчу дело. Все знают, что мы с директором на ножах, скажут, вот, Бондо его натравил, тебя то есть, в своих интересах использовал. Тебя это унизит, а меня выведут организатором заговора. Пусть подпишут другие. А я ведь и так на твоей стороне.

…Ассистент Миротадзе, вооружившись иголкой и ниткой, пришивал отпоровшийся рукав своего финского пиджака.

Он первым поприветствовал вошедшего Брегвадзе и без лишних слов сообщил ему, что финны, правда, отлично шьют пальто, однако в пошиве пиджаков вьетнамцы их явно превзошли — пиджаки они шьют лучше.

Прочитав предложенное ему заявление-жалобу, Миротадзе молча, но с еще большим усердием и вниманием принялся за шитье. Когда же Джумбер робко поинтересовался, что он решил делать, Миротадзе чуть не со слезами на глазах залепетал:

— Ох, Джумбер, лучше мне умереть, честное слово! Разве я не должен быть рядом с тобой? Здесь все правильно! Ты ничего не бойся. Со следующей недели я ухожу в шестимесячный отпуск, через шесть месяцев я вернусь и тогда не то что подпишу это заявление, я еще похлеще этого напишу! Ты меня еще узнаешь! Миротадзе никого не боится, так и знай!

После этой тирады он опять стал ругать финский метод кроя рукавов.

…Табельщик Ципуриа уже знал, по какому делу явился к нему лаборант, разумеется, знал он и то, что под этим самым «делом» никто не подписывается. Он поступил разумно: не стал себя утруждать даже прочтением жалобы. Я, сказал он, самый маленький человек в нашем институте, дорогой Джумбер, когда все остальные подпишут, загляни ко мне, и я тоже поставлю свою подпись. А читать — чего там читать, я уверен, что ты написал все в точности, как оно есть. Уж коли директор себе такие дела позволяет, другие и вовсе распоясаются. Но ничего, недолго ему благоденствовать.

Когда Джумбер вернулся в лабораторию, лоб у него горел. Средство для восстановления волос несколько охладило голову, но настроение лаборанта падало стремительно и неудержимо. Он шагал взад-вперед по комнате и, словно в лихорадке, растирал ладонями плечи.

Зазвонил телефон.

— Аллё, я слушаю!

— Джумбер, ты один?

— В полном смысле этого слова!

— Я говорю, у тебя там никого нет?

— Нет. А кто вы будете?

— Это не имеет значения. Ты в плохом настроении?

— Да, и не без причины.

— Послушай меня. Ты молодой человек и тебя подвела твоя неопытность. Бороться с ними надо иначе. Ты должен выступить на собрании и изобличить их всенародно. Тогда бы все это получило широкую огласку, сложилось бы мнение…

— Простите, но кто вы?

— Какое это имеет значение! Я твой доброжелатель. Чтоб ты знал, нашлись и такие люди, которые распространяют слухи, что Брегвадзе-де состряпал жалобу; а жалобы, мол, стыдно строчить. Их жалоба, видишь ли, ужасно шокирует! А если бы ты выступил на собрании, все выглядело бы по-другому.

— Что-нибудь еще можно исправить? — спросил на всякий случай Брегвадзе.

— Ты должен бороться до конца. Знай, я буду с тобой. Не думай, что все так безнадежно. Я не оставлю тебя одного. Мы не оставим тебя одного! В этом институте есть немало достойных людей. Выступи на собрании, слышишь, на собрании! Я организую людей, мы тебя поддержим. Не бойся!

— Кто вы? Спасибо за поддержку…

— Держись, держись! — Доброжелатель отключился.

Джумбер долго еще слушал трубку, в которой раздавались лишь короткие гудки, и никак не мог сообразить, чей это был голос. «Наверняка этот неизвестный доброжелатель меня испытывает», — подумал лаборант, и у него сжалось сердце…

Джумбер Брегвадзе понял, что бой с Эрмало Абесадзе он проиграл. Он оказался в полном одиночестве.

Возвращаясь домой в троллейбусе, он тщетно пытался вспомнить, где, в какой момент он допустил ошибку, но никак не мог. Логика событий, пожалуй, должна была привести к иному концу.

Джумбер и сейчас был убежден, что весь институт мечтал проучить Эрмало. Так что же случилось, что произошло с этими людьми? Неужели все это было одно притворство? Неужели все они сговорились против нового лаборанта и, как пасхального ягненка, обрекли его на заклание? Но почему же каждый из них в беседе с ним заводил речь о безобразиях, которые творил Эрмало? Неужели и академик — всего лишь одно из звеньев в заговоре против Джумбера? Да, но в чем он провинился? И что теперь делать?

Вернувшись домой, он предал огню свое сочинение и твердо решил: никогда в жизни ничего подобного не писать. «Пусть хоть всемирный потоп — лично я звука не издам, слова не пророню и вообще, если я выпутаюсь из этой ужасной истории, впредь ни с кем никаких разговоров вести не стану. Как они меня одурачили! Сделали из меня посмешище! Почему я, дурак, сразу не понял, что всем им гораздо больше нужны Эрмало и ему подобные, чем такие, как я. Как я не догадался, как я не понял всего этого, болван!»

На следующий день ровно в двенадцать часов в дверь просунула голову Калиста Торошелидзе и возвестила лаборанту, что его вызывает Тападзе.

Председатель месткома сосредоточенно, со вниманием выслушал Джумбера и, детально ознакомившись с ситуацией, не смог скрыть своего возмущения.

— Как не стыдно тебе, молодой человек! — воскликнул он, потирая рукой подбородок. — Разве можно так сразу бросать оружие? И это называется пламенная молодежь? Это — энтузиасты?! Одного маленького препятствия оказалось достаточно, чтобы ты опустил руки! Не подписали заявление трусы, ну и что с того? Разве не было в истории примеров, когда одному смельчаку приходилось выступать против многих! Настоящие герои не сдаются!.. Кстати, по какому праву ты сжег заявление? Ведь оно уже стало нашим документом! Оно четырежды проведено в деле!..

Джумбер начал объяснять, что он устал, что не имеет никакого желания действовать против Эрмало Абесадзе.

— В конце концов меня привели в институт сугубо научные интересы, — говорил он, — и ради бога, никогда больше не напоминайте мне об этом необдуманном шаге. Я не рожден для того, чтобы исправлять мир, я всего лишь маленький человек, так сказать, человек, увлеченный наукой. А моя легкомысленная вспышка глубоко убедила меня в том, что подобные мессии-самозванцы не способны спасти человечество. Наверное, не с одним только мною случалось такое: в какой-то момент, при каких-то обстоятельствах человек вдруг начинает что-то себе воображать и берется не за свое дело… — Так или почти так говорил Джумбер Брегвадзе в ответ на упреки председателя месткома.

Биктор Тападзе, выслушав этот монолог, жестко рассмеялся, потер рукой свой железный подбородок, встал, прошелся разок-другой по комнате и остановился перед лаборантом.

— Ты как думаешь, почему директор нашего института Эрмало Абесадзе, а не я, Биктор Тападзе? — Джумбер не понял его вопроса. — Послушай меня, сынок, видел ты когда-нибудь или, может быть, слышал, чтобы для назначения ученого директора научно-исследовательского института достаточно было только его ума и личных качеств?

Джумбер опять не понял, о чем его спрашивают.

— Что вы хотите этим сказать, батоно Биктор?

— Что я хочу сказать? Вот что, дорогой друг, запомни раз и навсегда: коли Эрмало Абесадзе директор, это означает, что существует на этом свете еще один человек, который охраняет его директорство и грозит образумить любого, кто посягнет на авторитет Эрмало. Нас никто-не спрашивал, когда его назначали директором, и, если снимать будут, опять же нас не спросят. Если бы из-за таких вот писулек-жалобишек директорам уши отрывали, мир бы кишел безухими людьми.

Не верь тому, кто тебе наговорит, мол, такого-то и такого-то директора освободили по причине слабой работы. Если же это случается, то в худшем случае его переводят на другую, но тоже руководящую должность.

— Видите ли, батоно Биктор, кое-что и я смыслю, в конце-то концов, ведь не с неба я сюда свалился, но знаете, что меня ввело в заблуждение? Все, как один, стоило только обмолвиться о директоре, тотчас же начинали поносить его, все в один голос жаловались на безобразия и бесчинства, творимые Эрмало Абесадзе, и я поверил в искренность всех этих людей, а на поверку что вышло…

— А кто тебе говорит, что это неправда? Все то, что ты написал в своем заявлении, истинная правда. Да я первый мог бы рассказать во сто раз больше того, что ты знаешь…

Хочешь объясню, почему ты остался в одиночестве, как Дон Кихот? Выискивать недостатки у начальства, осуждать его и перемывать кости умеют многие. К тому же Эрмало и вправду прохвост и плут и своим поведением дает много пищи для разговоров. Но поверь мне, в институте едва ли найдутся три человека, которые по-настоящему бы хотели, чтобы Эрмало сняли.

— Разве это странно, что честный человек выступает против бесчестного, батоно Биктор?

— А ты много видел честных? И кто даст жить честно? Белые вороны существуют только в сказках. В других местах, возможно, все иначе, но у нас в институте дело обстоит именно так: ну-ка, если ты такой молодец-удалец, попробуй не ловчи, не изворачивайся, ничего не нарушай, порядок и распорядок соблюдай. Да на тебя весь институт ополчится, и не оставят в покое до тех пор, пока ты чего-нибудь не натворишь. А как только ты совершишь какой-нибудь проступок, тебя сразу все полюбят — ты, стало быть, свой человек. С тобой уже считаются, за тебя душой болеют!.. Да, милый дружок, так оно и идет из года в год: упрямцы покидают институт, а люди поумней и поэластичней остаются.

— Но где же выход?

— Выход на территории нашего института мы будем искать понапрасну. Это дело надо начинать издалека. Да, то, что ты сегодня остался один, совершенно естественно и закономерно. Я знал заранее, что случится именно так. Когда мы научимся стоять друг за друга, тогда Джумберов Брегвадзе никто не осилит, тогда и зазвонит колокол обновления!

— О поддержке и единодушии мечтали еще Спартак и Емельян Пугачев. Неужели с тех времен ничего не изменилось?

— По-видимому, с течением времени люди забывают уроки истории или их заставляют забывать. Многие должны сперва постигнуть, что в борьбе за честную жизнь одной ласточки мало. И пусть даже ты ничего особенного не сумеешь сделать, но хотя бы изредка оторвись от каждодневной суеты и крикни громко: «Хэ-эй!» — чтобы хотя бы напугать своего противника.

— Вот вы так правильно, так складно и так красиво говорите, вы все знаете, почему же вы не подписали мое заявление, батоно Биктор? — дрогнувшим голосом спросил Джумбер.

— По той же простой причине, дорогой Джумбер, по какой не подписали другие. Я испугался, что нас с тобой оставят одних, вдвоем, что это заявление подпишут всего-навсего два человека — я и ты. Видишь, какая беда нас одолевает, как мы разобщены, как мы не доверяем друг другу.

— А если бы все, к кому я обратился, подписались бы?

— Все равно, я думаю, что на сегодняшний день мы не одолели бы Эрмало Абесадзе. Сукно, под которое кладут коллективные заявления, пока все еще слишком толстое.

— Как мне не хотелось и в вашем лице видеть испуганного человека… Что ж, до свиданья. — Голос Джумбера звучал совершенно подавленно. Он встал и, как лунатик, направился к выходу.

— Я бы предпочел, чтобы ты сказал «дальновидного и осторожного человека», юноша, — пробормотал ему вслед председатель месткома.

…Когда Джумбер решил, что все уже кончено, именно тогда все и началось.

В течение трех дней его никто не беспокоил. Сказать правду, он и сам старался никому не мозолить глаза. Даже не выходил из лаборатории.

Утром в четверг Заза Ципуриа не разрешил ему расписаться в журнале прихода и ухода. Дескать, ты опоздал на семь минут, и я не имею права!.. «Да, но ты ведь должен был лечь в больницу», — с улыбкой возразил Брегвадзе; табельщик хотел ответить, что, как оказалось, операция ему не нужна, он ходит на исследования, но раздумал, решив, что лаборанту нет надобности досконально знать о состоянии его здоровья.

Вследствие семиминутного опоздания на доске приказов ровно через час появился приказ о вынесении первого выговора Джумберу Брегвадзе. Калиста Торошелидзе принесла ему в лабораторию копию этого приказа и заставила расписаться в соответствующей книге.

В тот же вечер его как провинившегося вычеркнули из списка дружинников и объявили, что в этом месяце премиальные (одиннадцать рублей) ему выписаны не будут.

В понедельник в лабораторию мирманологии пожаловал заведующий хозяйственной частью, бывший вор Харабадзе. Долго он мямлил и мялся, наконец сообщил лаборанту, что он вынужден сделать соответствующую запись в соответствующем документе о том, что за неэкономную трату воды и электроэнергии Джумберу Брегвадзе «поставлено на вид».

Не нужно обладать особой догадливостью, чтобы понять, что происходит вокруг Джумбера, и он великолепно это понял. Казалось, все только и смотрят, где он оступится, и удивительнее всего было то, что чем больше он старался не давать никому повода для замечаний, тем больше нарушений находили в его работе.

Когда в конце месяца заведующий научной частью пригрозил ему вынести его вопрос на общее собрание за невыполнение индивидуального и квартального плана, Джумбер не выдержал и пожаловался Бондо Какалашвили («Разве ты не видишь, что они со мной делают, в ноябре начнется аттестация, и меня за эти выговоры вытурят с работы».). Бондо отнюдь не утешил и не подбодрил его: «Да, — сказал он, — ты прав, тебе грозит увольнение с работы. Я так и знал, что эта жалоба тебе боком выйдет. Единственный выход для тебя — это пойти к Эрмало с повинной, попросить, чтобы он великодушно простил твой необдуманный шаг. Авось смилуется и простит. Я бы походатайствовал за тебя, но ты же знаешь, я занят по горло, минуты не имею, к тому же опять какие-то осложнения по поводу наследства дяди».

…Когда Бондо вышел, Джумбер долго возился с дверным замком, чтобы запереться и остаться одному со своими отнюдь не веселыми мыслями.

Потом он отключил аппарат для дистилляции воды.

Средство для восстановления волос вылил в умывальник, склянку промыл и уложил в картонный ящик. Вытер мокрые руки полой халата и высунулся в окно.

Глаза его ничего не различали: серо-желтое марево, нависшее над городом, размыло все очертания. Слышался глухой гул да шум и плеск воды, орошающей персиковые саженцы в институтском дворе.

Он ненавидел все и вся в эти минуты. Как не хотелось ему думать о том, что гвоздем вонзилось в сознание и грызло ему нутро. Он потер глаза, тряхнул головой, отошел от окна, снял с себя халат, плеснул в лицо холодной водой и растворил окно, выходившее на улицу Саламандры. От грохота и рева бульдозера там, внизу, у него волосы дыбом встали, и, захлопнув это окно, он вернулся на старое место.

Он зажмурился, но перед закрытыми глазами замельтешили озаренные серебристым светом привидения, вроде как кадры немого кино. Все они здесь: академик в черной паре, с крашеными и начесанными на уши волосами и с багровым отечным лицом, Биктор Тападзе с железным подбородком, Калиста Торошелидзе со своей походочкой манекенщицы, растянувшийся под машиной Сосойа Табуцидзе и Бадри Мачитадзе с глобусной головой, Заза Ципуриа с кроличьими глазами, ускользающий в дверь сиамский кот — Бондо Какалашвили… Наплывают, мешаются друг с другом… Движения замедленные, как в невесомости, и какие-то бессильные, слабые, по шевелению губ Джумбер догадывается, что они говорят что-то друг другу, но что — он не понимает, не различает слов…

Внезапно привидения исчезли, и Джумберу послышался отдаленный звук шагов. Казалось, звук этот нарастал, словно звон колоколов, в которые бьют все сильнее и сильнее. «По коридору кто-то идет. Видно, на каблуках металлические подковки… Кто теперь набивает подковки!..»

Звук шагов приближался. Неизвестный вот-вот подойдет к двери лаборатории.

Лаборант расстегнул пуговицы сорочки, провел рукой по волосам, легко вскочил на подоконник, закрыл глаза и выпрыгнул…

Автор этой новеллы второпях забыл сообщить тебе, любознательный читатель, что мирманологическая лаборатория помещалась на третьем этаже. А падение с третьего этажа, как известно, не дает стопроцентной гарантии смертельного исхода.

Перевод К. Коринтели