Ладонь, расписанная хной

ГЛАВА 18 ПРЕКРАСНАЯ ДЕВУШКА ИЗ СТАРОГО ФОТОАЛЬБОМА

Страхи превратились в реальность. Это катастрофа. Моя изящная, красивая Аиша, которую растили для того, чтобы она нашла хорошего мужчину и вышла замуж, теперь требует развода, потому что ей изменил Варун. Вернее, изменял. Он ухитрился сделать это даже в день церемонии Мехенди, за два дня до свадьбы.

Прошла неделя, а Аиша все еще плачет. Как же я не догадалась, ведь все признаки были налицо. То, как она теребила носовой платок, когда мы выходили в люди; с каким надрывом разговаривала на моей помолвке; как подвергала сомнению саму идею замужества… Что же я за подруга и сестра?! Чувство вины, стыда и отчаяния разрывают меня на части.

Обе семьи неоднократно пытались примирить молодоженов, потому что никому не хотелось быть заклейменным еще одним страшным словом на букву «Р»: «развод»! Никто не думал об обманутом доверии и разбитых сердцах. Варун быстро вернулся к прежней жизни с выпивкой и женщинами, несмотря на все обещания, которые давал родне. Откуда я это знаю? Я его сегодня видела по пути с работы. Он обжимался с похожей на птицу девушкой, той самой, пившей ром «подругой» на его свадьбе. Они были в «ягуаре» цвета синий электрик, припаркованном в аллее возле киоска с пастой, куда, по мнению Лалита, я больше не хожу. Машина тряслась как во время землетрясения. Я хотела рассказать об увиденном Аише, но не смогла заставить себя причинить ей новую боль.

Бедная девочка то приходит в ярость, то горюет. Я не знаю, чем ее утешить и как себя вести. Я, невеста, у которой «все впереди», во всяком случае с моей точки зрения, и она, женщина, которую вскоре ждет развод, в мире, все еще безжалостном для тех, кто идет против его законов.

Но сейчас меня больше беспокоит не Аиша, а Шейла Бу. И не из-за ее романа и некогда мечтательного отношения к жизни. В последнее время тетушка странно задумчива и молчалива. Сегодня впервые за два месяца она не прислала мне ни одного сообщения или картинки, посвященных приближению дня моей свадьбы. В том, что Варун изменил Аише, тетушка Бу винит себя, потому что не сумела распознать в нем плохого человека. И это чувство вины намертво засело в ее голове.

Вокруг меня люди постепенно становятся жертвами необъяснимого сумасшествия. Моя тихая, нежная мама превратилась в стихийное бедствие планетарного масштаба, и все из-за переноса свадьбы.

Если такой девушке, как Аиша, мог изменить муж, то на что тогда стоит надеяться таким, как я?

Особенно если жених все еще сохнет по фигуристым бывшим. Вдруг как-нибудь можно… все отменить?

Нет, прекрати об этом думать!

А вот и она, моя мама. Полы темно-синей курты летят позади нее, как плащ. Она всего лишь выскочила из гостиной на кухню, чтобы распорядиться насчет ужина, не прекращая разговора по телефону.

— Мама!

Она влетает в спальню, потом снова в гостиную, чтобы вытряхнуть свою сумку в поисках чека на купленную одежду.

— Мам! — Я хватаю ее за руку, чтобы усадить на диван. Она падает на него с забавным звуком. — Можешь остановиться на минутку?

— Нет времени. Нет времени! Мне надо позвонить портному, он все еще ждет моего решения насчет блузы для приема, а ювелир не начнет работу с золотым колье для невесты, пока я не передам ему деньги в руки. А…

— Скажи, ты правда хочешь оказаться в больнице, не дождавшись моей свадьбы? Пожалуйста, возьми. — Я вкладываю ей в руку початую бутылку с водой.

Она делает несколько больших глотков и вздыхает:

— Слава богу, мне есть чем заняться. Если бы не твоя свадьба, Зоя, мы все очень страдали бы. Она позволяет нам не думать об Аише… — Мама не может заставить себя произнести слово «развод».

Ее седина поблескивает под светом ламп, и я думаю: мне кажется или она действительно поседела еще сильнее на этой неделе? Или просто забыла воспользоваться краской? Она могла забыть об этом только от восторга или от сильного стресса. Несколько прядей выскользнули из прически и образовали над ее головой что-то вроде нимба.

Поверить не могу, что я подумала о том, чтобы отменить свадьбу. То есть о том, что знаю людей, которые так и сделали…

Нет, Зоя, тебе нужно отвлечься, это всегда срабатывает.

Ах да, надо спросить маму о Шейле Бу! Точно!

Мала, наша бочкообразная повариха, выкатывается из кухни с двумя кружками вечернего чая. Сунув их нам с мамой в руки, она возвращается на кухню так величественно, будто является хозяйкой всего дома. В каком-то смысле она действительно тут хозяйка, как и все остальные домработницы в Бомбее. К тому же она получила толстенную пачку наличных, чтобы отпраздновать мою помолвку, и ожидает вторую, еще большего размера, на мою свадьбу.

— Слушай, мам, раз уж мы с тобой тут сидим, может, очистишь свою совесть и расскажешь мне наконец о Шейле Бу? — Я делаю глоток имбирного чая, и теплая жидкость мягко спускается по горлу прямо в желудок.

Я буду наслаждаться этой радостью столько, сколько смогу, и пить настоящее молоко, потому что Лалит и его родители перешли на миндальное. На вкус оно напоминает испортившийся йогурт с орехами, и этим сказано все. Отличное дополнение к хлебу с низким содержанием натрия, без масла и без муки, который любила бывшая Арнава…

Нет, нет, нет, не смей об этом думать!

— Очищу? В каком смысле? Тетушка Шейла что-то хотела очистить? Из ювелирных украшений?

Мама ставит кружку на стол и берет в руки телефон, чтобы набрать в строке поисковика слово «ювелир».

— Господи, ты можешь хоть минуту не думать об украшениях? Я прошу тебя рассказать мне, как Шейла Бу в молодости ушла из дома. Это правда? Она была настоящей художницей? Я слышала, ее картины считали неприличными. Почему?

Когда мама сделала следующий глоток чая, у нее на лице было написано смирение. Я же просто сидела на диване и качала ногой, изо всех сил стараясь выглядеть взрослой.

— Твой дядя Балли… он… в общем, у него свои представления о том, кто такая жена и что ей можно, а чего нельзя. Через год после свадьбы она от него ушла с вещами и отправилась жить с кем-то из своих друзей-художников. Это было до рождения Юви, конечно. Пожалуйста, не считай ее настолько жестокой, чтобы бросить отца своего ребенка.

— Нет, мне и в голову не придет обвинять ее в жестокости. А что было дальше?

— Ну, кто-то из друзей пустил ее к себе пожить на время. Она три месяца искала жилье, но в то время одиноким или разведенным женщинам было очень трудно снять квартиру. Тем более художницам.

— Так она вернулась к мужу?

— Да. Ее картины продавались не так быстро, как хотелось. И дядюшка Балли пригрозил ей разводом. Он принял ее назад только при условии, что она никогда больше не возьмет в руки краски.

Развод? Бедная Шейла Бу.

— Но почему? Это же всего лишь краски. Что может быть в них плохого?

Мама морщит нос, как от дурного запаха. Разумеется, всем известно, как наше общество относится к художникам.

— Понимаешь, Шейла-диди писала эти картины с обна… — И мама не может произнести это слово. Кажется, оно застревает у нее в горле, заставляя щеки залиться опасно насыщенным красным цветом.

— Какие картины?

Дальше мама уже шепчет, словно отстраняясь таким образом от того, что кажется ей постыдным:

— Те самые картины. — Ее голос едва слышен. — Совершенно неприличные, которые не может писать уважаемая замужняя женщина. Она нарисовала всего две или три, но они произвели такой фурор, особенно когда их увидел кто-то из наших соседей на выставке.

— Мам! Да что это были за картины?!

— Ну такие… — Она оглядывается, чтобы убедиться, что поблизости нет ни папы, ни служанок, а потом шепчет еще тише: — С голыми людьми.

Я давлюсь чаем и кашляю до тех пор, пока не начинают ныть ребра.

— Ты хочешь сказать, с обнаженной натурой?! — восклицаю я.

Мама яростно шипит на меня, будто от произнесенных слов пресловутая натура может появиться прямо посреди нашей гостиной. После этого, решив, что и так сказала слишком много, она ставит пустую кружку прямо на деревянный стол, а не на подставку, что ясно показывает, как сильно она нервничает, и вскакивает с дивана.

— Только посмотрите на меня! Сижу тут, попиваю чай, когда у меня столько дел! И ты поторапливайся, тебе пора в спортивный зал, да? — И прямо с дивана она бежит к входной двери. — Я должна сходить к портному. Пока!

Ах да, спортивный зал. Поскольку мое будущее связано с семьей, не признающей жиры ни в каком виде, я должна подготовиться к переменам. В порыве необъяснимого благодушия или временного помешательства я согласилась на полугодовое членство в клубе «Фитнес для начинающих», которое Лалит подарил мне на помолвку. Я должна дать этим отношениям шанс, поэтому мне необходимо следить за своим здоровьем. Это сблизит меня с Лалитом и его родителями. Ради собственной семьи я должна приложить для этого все усилия.

Телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, вдруг начинает вибрировать. Несмотря на всю мою решимость, сердце замирает, потому что я надеюсь на сообщение от Арнава, и наполняется жгучей горечью от разочарования, когда оказывается, что это просто сработало напоминание. Я должна ответить представителю ПНР в Нью-Йорке, сообщив им о своем решении. И я должна сделать это сегодня.

Да, это предложение о работе в Нью-Йорке тикает в ящике входящих сообщений, как бомба с часовым механизмом.

А ты могла бы уйти из дома через год после свадьбы, Зоя?

То ли у меня ноет в груди от отчаяния, то ли просто болит сердце. Из-за чего? Что меня так растревожило: мысли о браке, о работе, о надежде на другую жизнь или о несбывшейся мечте Шейлы Бу? Скорее всего, всё сразу.

На прошлой неделе, едва получив предложение, я отправила в отдел кадров ПНР письмо с благодарностью, в котором намекнула, что обдумываю и другие варианты, и пообещала дать окончательный ответ через неделю. Конечно, никаких других вариантов у меня не было, но, если хочешь получить хорошие деньги, надо играть жестко. Этому меня научил Арнав. Мне просто нужно было время. Я знаю, что не могу принять предложение, но и отказаться от него нелегко.

Что касается Арнава, мы перестали переписываться с ним на прошлой неделе, сразу после известия о разводе Аиши. Я знала, что так больше не может продолжаться, поэтому просто перестала ему отвечать.

Он немного изменился, выглядит чуть менее ухоженным. Иногда он останавливается возле моего стола, буравя меня взглядом и держа руку на перегородке. Наверное, он надеется поговорить или хочет поработать рядом за свободным столом. Я не рассказывала, но после празднования Холи у нас появилась еще одна привычка. Однажды Арнав шел мимо меня со своим ноутбуком, увидел, что за соседним со мной столом никого нет, улыбнулся и уселся рядом. С того дня мы иногда работали по соседству, в дружественном комфортном молчании.

Сейчас я разговариваю с ним только о презентациях, клиентах и книгах Чоту, а потом приклеиваюсь к монитору, не позволяя себе ни одного взгляда в его сторону. Но он знает, почему все должно быть так, как есть, и знает, что я выхожу замуж раньше, чем планировала. Я написала об этом в своем последнем сообщении. Чем бы ни были наши отношения, продолжаться они не могут. Вот только почему я дрожу каждый раз, когда его вижу? Почему у меня такое чувство, будто что-то или кто-то умер?

А еще мой тайный поклонник угомонился. Спустя несколько недель подарков — еды, книг, сладостей, таких как фалуда[53] с мороженым от Нурани, календаря с цитатами из «Властелина колец», еще одной книги, на этот раз о мистическом реализме и еде — все просто прекратилось. Вот уже целую неделю на моем столе не показывалось ничего нового. Но больше всего меня удивило ощущение пустоты, возникшее в сердце, когда я увидела, что и в, пятницу ничего не изменилось. Как будто меня бросили. Судя по всему, до моего бывшего, Амана, наконец дошло…

Или нет? Может, это действительно были мои девочки? Разве Пиху не говорила о планах на что-то особенное? А теперь у нас запланированы выходные в спа-отеле. Мы немного помучились с выбором даты, но теперь все уже подготовлено, и подарки прекратились. Как же я могла быть такой слепой? Кто, кроме них, так меня знает? Это точно они. Вот и хорошо. Тайна раскрыта.

Я буду делать вид, что до сих пор не понимаю, кто же отправлял мне эти подарки, до самой встречи в спа-отеле, а там огорошу их своими выводами. А сейчас мне и так есть о чем подумать. Например, о том, что сегодня — последний день для принятия решения насчет вакансии. Это так, к слову.

Мама купила себе сари за тридцать тысяч рупий, чем чуть не вызвала у папы сердечный приступ. Свадебное сари моей прабабушки тысяча девятьсот тридцатого года пошива сейчас перешивают в свадебную ленга для меня. Тысяча девятьсот тридцатый, это же самый что ни на есть винтаж! Папа пригласил всех глазных хирургов Бомбея на нашу свадьбу, и они все знают, что он теперь вхож в совет директоров самой крупной глазной клиники города. Эта свадьба будет самым лучшим событием в семье после развода Аиши, и семья смотрит на меня как на свою королеву и спасительницу, обладательницу Святого Грааля в виде Бриллиантового Жениха, идеального и обезжиренного, мечты каждой девушки.

Только этот жених не имеет ни малейшего понятия ни о надвигающемся разводе, который хранится в тайне, чтобы мы не стали изгоями, ни о том, что я получила работу в Нью-Йорке.

Что сказал бы мне Лалит, если бы я спросила, можно ли мне уехать на три года сразу после нашей свадьбы? Отпустил бы меня? Не смешите, тут даже спрашивать бесполезно. Как же он будет на меня влиять, если я окажусь в восьми тысячах миль от него?

Да, я знаю, мне надо беспокоиться об Аише, и я действительно за нее переживаю, вот только эта ускоренная свадьба выбивает меня из колеи. Прошлой ночью мне приснился кошмар, в котором ко мне на свадьбу пришел Дональд Трамп, сжимая в крохотных руках мой паспорт. Я подпрыгнула на кровати, будто в меня ударила молния, и успела напечатать Арнаву целое послание с десятком смайликов, прежде чем вспомнила, почему перестала с ним говорить. В результате я так расстроилась, что съела половину упаковки шоколадных леденцов, припрятанной в тумбочке на самый крайний случай.

Все, Зоя, эти размышления ни к чему. Поднимай свою тушку с дивана и отправляйся в спортивный клуб.

Сейчас половина седьмого, и я стою возле спортклуба под темнеющим небом, ожидая Шейлу Бу. Мама решила, что, сопровождая меня на фитнес, тетушка отвлечется от мыслей о разводе Аиши. Каким образом это ей поможет, я не знаю.

Так, встряхнись, встряхнись, думай о свободе от жира, приседах сумоиста, капусте кольраби. И о Шейле Бу, вот она как раз появилась. Ее большой белый «лексус» скрежещет тормозами и останавливается прямо напротив клуба, возле того места, где стою я. Она с пыхтением выбирается из машины, проклиная ее «тесноту».

Тетушка Бу замирает на сияющей лестнице к входу в клуб и смотрит на стеклянные двери с таким благоговением, будто они ведут в какую-то историческую цитадель. Сегодня она в черных легинсах, беспощадно натянутых на ее бедрах, и зеленом покрывале, изображающем футболку. Я снова вижу странные цветные пятна, которые сегодня украшают ее футболку и руки. Если бы я не знала ее истории, то решила бы, что это краска. Но это точно не она, потому что дядя Балли этого не потерпит. Если она нарушит обещание и снова начнет рисовать, он с ней тут же разведется, а Шейла Бу ни за что не позволит еще одному разводу запятнать репутацию семьи. К тому же, как поборница высоких стандартов общества, говорящих на пенджаби, и сваха, она не может позволить себе уничтожить собственную репутацию слухами о картинах с обнаженной натурой.

А я думаю о том, что мне и в голову не пришло бы, что тетушка Бу и слова «обнаженная натура» когда-либо встретятся в одном предложении. Вот так и живем, полагая, что знаем человека. Удивительно, как один небольшой факт о ком-либо способен полностью перевернуть ваше представление о нем. В этом случае — в хорошую сторону.

Помнит ли она о своем неудавшемся бунте? Если я отважусь у нее спросить, то что она мне посоветует? Когда лучше всего убивать мечты: до свадьбы или после?

Шейла Бу идет впереди меня в каком-то странном ступоре, направляется в зону кардиотренажеров и наталкивается на занятую беговую дорожку. Спортклуб роскошен как снаружи, так и внутри. Отличное оборудование благоухает дезинфектором и жженой резиной, настораживающе здоровые тренеры постоянно находятся в движении.

— Эй! Вы, тетушка, смотрите, куда идете! — задыхаясь от бега, взвизгивает женщина средних лет прямо в безжизненное лицо Шейлы Бу.

— Иду? А куда я иду? Я не знаю… — Она выглядит все более потерянной.

— Тогда перестаньте срывать мне тренировку, толкая эту дорожку! — продолжает женщина, и длинная коса хлещет ее по спине, как хвост.

— В чем дело, девочка? Ты либо разведешься, либо тебя жизнь всему научит.

Святые небеса! Я была права, беспокоясь о тетушке Бу! Я должна вмешаться!

— Простите, тетушка неважно себя чувствует, — говорю я рассерженной женщине и поворачиваюсь к Шейле: — Тетушка Бу, мама говорила, что к тебе сегодня должна прийти мать какого-то молодого человека.

Это ее любимое занятие, она должна отреагировать.

— Ну и что? Пусть приходят, когда хотят. Так или иначе все в руках божьих.

Господи! Даже упоминание матери юноши не смогло выдернуть ее из этого странного состояния. Меня охватывают ужас и дурное предчувствие. Вот только предчувствие чего? Пожалуйста, очень тебя прошу, стань снова несносной свахой и пронырливой теткой, и тогда все будет хорошо.

— А кто к тебе собирается прийти, тетушка? Не скажешь?

Я веду ее к свободной дорожке. Она хватается за черные ручки и с кряхтением забирается на нее.

— Наверное, мать твоего Арнава…

Моего Арнава?

Нет, я вовсе не думаю о нем как о «своем», и тем не менее слова ощущаются на языке так, будто я привыкла их произносить. Мой Арнав?

Хватит, Зоя! Вспомни, почему ты перестала ему писать.

— А почему… эээ… почему его мать хочет с тобой увидеться?

— Она думает, я смогу ему кого-нибудь подыскать. Она ничего не знает…

— Так ему не понравилась… Таня?

Пожалуйста, пожалуйста…

На мгновение я увидела лукавый взгляд прежней Шейлы Бу:

— А откуда ты знаешь о нем и Тане?

— Ну… я их видела.

От воспоминаний о плавящемся, как шоколад, ухе у меня подгибаются коленки.

— Что тут сказать? Одному богу известно, что нужно этим юношам и девушкам. А Таня? Да на ней нет мяса! Кому захочется жениться на скелете?

Она вздыхает и выставляет на беговой дорожке сумасшедшую скорость медленного шага. Одна целая одна десятая мили в час.

Бах. Бах. Бах.

Я встаю на соседний тренажер. Так, сосредотачиваемся на энергии, сердечном ритме и винтажной ленга.

Бах. Бах. Бах.

— Ты никогда не задумывалась… какой в этом смысл? — Шейла Бу смотрит сквозь огромное окно на суетливый вечерний Бомбей: жмущиеся друг к другу лавочки и офисы, низко висящие провода, выхлопные газы и толпы людей, вечно сражающиеся за пространство и куда-то спешащие.

— В чем «в этом»?

— В браке. В мечтах. Да вообще в самой жизни?

Я чуть не спотыкаюсь на своей дорожке, которая тоже движется с «гоночной» скоростью — две мили в час. За все двадцать шесть лет своей жизни, почти двадцать семь, я никогда не слышала от своей тетушки ничего, хотя бы отдаленно напоминающего философские вопросы. Даже не знаю, что в родственнике хуже: склонность к разврату или к философии.

БАХ!!!

Пухлое лицо Шейлы Бу наливается цветом спелого арбуза. Каждый шаг по дорожке дается ей тяжело, она задыхается. Когда ее рука взлетает в воздух, меня чуть не начинает рвать от ужаса.

ГОСПОДИ! Инсульт! Инсульт! У нее сейчас будет чертов ИНСУЛЬТ!

— Помогите! ПОМОГИТЕ! — Я бью по кнопке «Стоп» на дорожке Шейлы и подскакиваю, чтобы успеть ее подхватить. — Тетушка! Сюда! ПОМОГИТЕ!

Через секунду рядом с нами с нечеловеческой скоростью появляется одна из тренеров.

Шейла Бу сипит:

— …Во… ды…

— Пожалуйста! Пожалуйста! Кто-нибудь, дайте воды моей тете! У нее инсульт! СКОРЕЕ!

Несколько тренеров сразу метнулись за бутылками ледяной воды, но вдруг остановились и обменялись сердитыми взглядами.

— Нет, мадам, это не инсульт, — с облегчением качает головой старший тренер, держа горло бутылки у рта тетушки Бу. — Мы уже видели, как он случается. Вы просто запыхались, и ваш жи… то есть ваш вес давит вам на легкие.

Слава богу! Я падаю на дорожку рядом с Шейлой Бу, сбивая ее ужасающую лаймовую сумку. Она падает, и все содержимое вываливается на крытый ковролином пол. Тетушка Шейла замирает так, словно я только что выставила на всеобщее обозрение все секреты КГБ и ЦРУ, вместе взятые. Ощущение неправильности происходящего зашкаливает. Что она прячет в этой чертовой сумке?

А все эти женщины в спортивных костюмах, кажется, просто не способны спокойно стоять на месте. Их тела напряжены, словно на изготовку, чтобы в любой момент выполнить приседы, прыжки или упражнения на перекладинах. Держу пари, что они питаются лишь протеиновыми коктейлями и превратятся в прах от первого же куска хлеба, если заставить их его съесть.

Постепенно тренеры расходятся, что-то бурча про жирных людей, и возвращаются к своим кикбоксингу, сайклингу и зумбе. Мы с тетушкой сидим бок о бок на краю беговой дорожки и слушаем голоса с легкой одышкой и жужжание тренажеров. Ее дыхание постепенно выравнивается.

Я начинаю собирать и складывать обратно содержимое сумки. Зачем она носит с собой столько хлама? Только посмотрите! Тысячи гороскопов, меню навынос, огромное коричневое портмоне, где лежит по меньшей мере десять тысяч рупий, прямо приглашение для воришек, два смартфона, пачка свернутых пергаментных листов, покрытых пятнами краски, три связки ключей и какой-то сложенный и потертый лист, похожий на документ…

— Ты все еще думаешь о Нью-Йорке, да?

Бумаги вываливаются из моих рук и с мягким стуком падают на пол. В зале за нашими спинами гремит болливудская песня, сквозь которую прорывается пронзительный голос тренера:

— Раз, два, три, и мах!

В голове гулко бьет молот, с каждым ударом обрушивая так тщательно воздвигаемую мной стену. Я забыла вытолкнуть мысль о Нью-Йорке на задворки сознания, как делала со дня своей помолвки, поэтому не успела отреагировать. Дескать, это же было давно, кто об этом помнит?.. На одно короткое мгновение я забыла об осторожности, и мои надежда, мечта и сама жизнь оказались на свободе.

— Откуда ты узнала, что я думаю об этом? — шепчу я, не в состоянии произнести эти слова вслух, словно имя давней запретной любви.

Я ловлю теплый взгляд Шейлы Бу, и грустная улыбка смягчает ее лицо. Она кладет раскрытую ладонь мне на голову, словно благословляя. И это пугает меня сильнее, чем случившийся только что приступ.

— Разве можно забыть о том, что занимает все твои мысли? Наши представления о жизни не всегда вмещают в себя все, что в ней есть.

Кому, как не ей, об этом знать.

Даже сейчас у меня не хватает смелости задать ей свой вопрос, потому что я до сих пор стараюсь спрятаться, ничего не показывать и не чувствовать. Но мое лицо меня предает. Мы с тетушкой застыли без движения, как в каком-то пузыре без времени, отделившись от царившей вокруг нас суеты.

Она знает, что такое убитая мечта.

Наклонившись, тетушка начинает собирать бумаги. Привычными движениями она раскрывает потрепанный лист и аккуратно протягивает мне так, будто доверяет величайшее из сокровищ.

В наш пузырь врывается запах нафталина. Бумага оказывается плотной и пожелтевшей, с официальным гербом на шапке.

Вот что там написано:

Я поднимаю глаза и молча смотрю на это круглое лицо, держа письмо с трепетом матери, берущей на руки первенца.

— Да, — отвечает она на невысказанный вопрос, — девушки должны взрослеть, выходить замуж и рожать детей, а не уезжать в далекие страны.

Шейла говорит это так просто, будто этого объяснения достаточно. Так было в то время. Так остается и по сей день.

Она продолжает шепотом, обращаясь уже не ко мне, не осознавая, где и с кем находится:

— Разве можно бороться со своим разумом, с собственным сердцем?

Пожелтевший документ местами прохудился на сгибах, так часто его разворачивали и складывали снова. Свернутые в рулон листы выбрали именно этот момент, чтобы раскрыться и рассыпаться по ковролину, перекрывая друг друга, как дети, слишком долго сидевшие на месте. Перед глазами образовалась роскошная поляна, наполненная сочными цветами: красным, фиолетовым и черным. Там были влажные глаза, удивительные лица и целый калейдоскоп разноцветных форм и деталей. Пятна краски, которые последнее время покрывали ее тело. На мгновение мне показалось, что яркий солнечный луч пробился сквозь свинцовую тучу.

Но… неужели она не боится того, что о ней подумают дядюшка Балли, семья и все общество? Почему она решила вернуться к кисти именно сейчас?

— Иногда жизнь дает только один шанс, без возможности что-то изменить или исправить. — У нее грустное лицо человека, потерявшего надежду, но не сумевшего унять боль.

Я вспоминаю, что видела Шейлу Бу с кистью в руках только однажды, тогда, в детстве, в захламленной кладовке. И тут прошлое обрушивается на меня вместе с осознанием простой истины: там, в этих картинах, была похоронена ее мечта. Рваные всполохи красного цвета на том холсте были кровоточащими ранами ее искусства.

— А как ты… оплатила… миграционную карту? — шепчу я первое, что приходит в мою гудящую голову.

— Продала кое-какие свои картины. — Тетушка пытается улыбнуться, но быстро сдается, ее глаза смотрят куда-то в дальнюю даль. — И на оставшиеся деньги купила эту цепочку. — Она трогает пальцами свою неизменную подвеску с птицей, которую я считала подарком бабушки.

Шейла не уехала. Не смогла.

Тогда такое решение считалось самым разумным для молодой женщины. С тех пор ничего не изменилось.

Вот только в чем здесь разумность?

У меня режет в глазах и ужасно болит голова. Я не могу плакать, потому что она решит, что я сошла с ума. А я и правда сошла с ума.

Она не смогла поехать.

Но почему она решила рассказать об этом сегодня? И почему снова начала рисовать? Почему именно сейчас?

Нас снова окружают неистовые тренеры, они настаивают на том, чтобы отвести тетушку Шейлу в медицинский кабинет при клубе, на всякий случай. Она подчиняется, и я чувствую, как ее место рядом со мной занимает холодный воздух.

Я остаюсь наедине с беговой дорожкой и бумагами тетушки.

Не знаю почему, из-за воспоминания о ее отсутствующем взгляде или испуга при виде того, что высыпалось из сумки, но моя рука потянулась к чистому сложенному листу, лежащему возле письма от Оксфордского университета. Шейла Бу сунула этот листок под беговую дорожку, думая, что я не замечу.

Шарма? Так это же Фиолетовый Дядюшка! Тот самый, с которым она крутит роман! С чего бы ему посылать ей официальные письма? Черт возьми, неужели она все-таки разводится с дядюшкой Балли? Это объяснило бы ее возвращение к краскам. Страх и дурные предчувствия вернулись с новой силой. Никогда бы не подумала, что она на такое решится, тем более сейчас, спустя столько лет! Господи, неужели нашей семье придется пережить еще один развод? Всё, нашу репутацию можно считать уничтоженной.

Доктор? Точно помню, мама что-то говорила об этом. Но что значит «онколог»? Это специалист, занимающийся составом крови?

— Раз, два, три… и УСКОРЯЕМСЯ! — раздается оглушающе-громкий крик, сопровождающийся гулом крутящихся педалей.

Подо мной исчезает опора, и я оказываюсь висящей в черной пустоте. В голове смерчем вьются рваные фразы:

«…вечно уставшая и болезненная…»

«…никто не знает…»

«…завтра… в моем кабинете… пожалуйста…»

В тот вечер, когда я узнала, что не беременна, и мы с Арнавом увидели ее с Фиолетовым Дядюшкой, она не покупала нижнего белья. Она ходила к онкологу.

В клинику для больных раком.

Шейла Бу не крутила романов. Она умирает.

Влажные пальцы разжимаются, и листок падает на пол. Я не понимаю, где нахожусь. Будь это улица, беговая дорожка, лес или берег реки, я бы не заметила разницы.

Так вот почему она снова начала рисовать. Потому что на пороге смерти все неважное отходит на второй план, и иногда перед человеком остаются одни нереализованные возможности. А жизнь дает только один шанс.

Суета возле медицинского кабинета стихает, и тетушка Бу возвращается. Зеленая футболка липнет к телу, она движется медленными осторожными шагами, как будто каждое движение вытягивает из нее силы капля за каплей.

Увидев белый сложенный лист, Шейла замирает, потом каким-то невообразимым образом хватает пожелтевшее письмо из Оксфорда, рисунки и белую выписку из клиники одним быстрым движением. Она старается не замечать моего взгляда. Вложив белый лист в пожелтевший, она заталкивает их в дальний угол сумки, будто надеясь, что прошлые потери могут избавить ее от страшного настоящего.

Мы снова сидим на кромке беговой дорожки и не смеем взглянуть друг другу в глаза. Я не расспрашиваю ее ни про Оксфорд, ни про болезнь. Не расспрашиваю даже о ней самой. Не место и не время для таких разговоров. Горло сжимает холодная лапа страха, и я теряю голос.

Она не смогла поехать тогда.

И больше никогда не сможет этого сделать.

Но она хотя бы попыталась изменить свою жизнь, и неважно, чем закончилась эта попытка. Пусть поражением, но она попыталась.

И это больше, чем то, на что решилась ты, Зоя, со своими разговорами про напрасные мечты.

У меня нет и половины ее отваги. Она смогла рискнуть всем. А что сделала я?

— Я должна тебе кое-что сказать, — говорю я, стараясь преодолеть спазм в горле.

Я действительно должна ей сказать.

Она поворачивается ко мне, чуть меняя положение тела. Со стороны это движение почти незаметно, но она повернулась ко мне.

— Я получила работу. В той компании. Письмо от которой ты видела у меня в моем офисе. Это работа в… — На мгновение ко мне снова возвращаются сомнения. Я вспоминаю о прежней пронырливой тетушке, готовой, чуть что, броситься звонить моим родителям. Шейла давно уже не такая.

— Я получила работу в Нью-Йорке.

Она тихо вскрикивает, как будто ее что-то жалит, но не произносит ни слова. Не говорит, что я должна согласиться на эту работу. Но и не требует, чтобы я от нее отказалась.

— Я знаю о тебе, тетушка Шейла. Знаю, что ты уходила из дома, чтобы стать художником.

Она прижимает рисунки к груди, как будто в них есть кислород, без которого она не может дышать.

— Да, — тихо отзывается она. — Это было… трудно.

— Почему ты вернулась?

То, что я узнала о ней за последний год, наталкивает на мысль, что за этим решением должно стоять что-то важное.

Она судорожно вздыхает:

— Женщине без мужа было очень трудно.

Я ей верю. И жду продолжения.

— Про меня ходили всякие слухи… намеки на распущенность, просто потому, что я оставила мужа и хотела стать художницей. А потом я поняла, что беременна.

Она грустно улыбается, думая о том, как часто женщинам приходится менять свою жизнь, когда они оказываются на пороге материнства.

— Так что у меня просто не оставалось выбора.

Открываю рот, чтобы сказать, что и представить не могу, как тяжело ей было. Но тетушке кажется, что я с категоричностью, присущей молодым, хочу ее упрекнуть в принятом когда-то решении.

— Нынешним людям трудно понять, как мы тогда жили. Если бы я развелась, то у моих братьев и сестер было бы меньше шансов на удачные браки. Я не могла с ними так поступить.

Мы сидим в окружении активно двигающихся людей, сияющих светильников и гудящих тренажеров. Вокруг нас пульсируют ритмы зумбы и другой музыки, звучат голоса. Люди постоянно требуют внимания, словно говоря: посмотри на меня, послушай, что я хочу сказать. И иногда в этой какофонии изображений и голосов можно потерять себя.

Мне хочется ей сказать, что понять ее не трудно. Сейчас в нашей стране во всех средствах массовой информации воспевают современную женщину, особенно если она способна на нетрадиционные решения. Но в реальности Камии, например, не удается снять жилье для себя и своего мужчины, и это происходит в крупном городе, таком как Бангалор. И причина лишь в том, что она не замужем. Да, теперь люди выглядят иначе и говорят по-другому, но менталитет общества остался прежним.

— Я стала заниматься подбором пар, потому что после женитьбы Юви в моей жизни не осталось ничего, — продолжает Шейла. — А потом… кое-что изменилось. — Она разворачивает туго свернутые рисунки. — Я снова пошла в ту художественную галерею, в которой когда-то работала. Хотела спросить, не возьмут ли меня снова. Но там уже ничего нет.

— Ее перестраивают в торговый центр, — тихо говорю я, вспоминая, как тетушка садилась в такси напротив моего офиса в вечер празднования Холи.

Плохо читаемые буквы на старой вывеске, на которую я не обращала внимания все эти годы, теперь легко складываются в название: «Художественная галерея Дорабжи». Та самая, о которой тетушка рассказывала, когда приезжала ко мне. Как давно это было! Будь прокляты эти застройщики! Можно подумать, город не мог прожить без еще одного бесполезного торгового центра!

По ее щеке течет одинокая слеза, и я как будто снова стала маленькой и вижу плачущего взрослого человека, пугаюсь этого зрелища и не понимаю, что делать. Но тетушка быстро и с тяжелым вздохом вытирает слезу.

Несмотря на то, что мы только что друг другу открыли, она не предлагает отменить мою свадьбу. Шейла никогда не произнесет этого вслух. Наверное, у наших традиций корни все же уходят глубже, чем у способности мечтать.

Зажав под локтем зеленую сумку, она вызывает водителя. Камень в ее серьге в носу ловит луч света и слепит меня бликами, но я не отвожу взгляда. На этот раз я не буду этого делать.

Я помогаю тетушке встать с края беговой дорожки. Сколько же мы на ней просидели? Она вешает сумку на плечо и не дает мне проводить себя до выхода.

— Я должна идти. У меня мало времени, надо многое успеть.

Шейла Бу отводит взгляд, усилием воли стирает с лица потерянное выражение и пытается изобразить уверенность взрослого человека, стоящего перед ребенком.

— Может, у меня еще есть время, чтобы пожить так, как хочется мне. — И с этими словами она направляется к выходу из зала.

Ее шаги тяжелы, но Шейла уже уверенно смотрит вперед. Она исчезает в городских огнях до того, как я нахожусь с ответом.

Кажется, я никогда не воспринимала ее как живого человека, только как оплот семьи. Они все такие, эти тетушки и дядюшки, Бу, Чачи и Мааси. У каждого своя роль и свои качества. Мы считаем их надоедливыми, пронырливыми, непонимающими, брюзгливыми, опасливыми и недалекими. Знаем ли мы, что скрывается за ярлыками, которыми мы их награждаем? Какие жизни они прожили? Кем они были?

Неожиданно я вспоминаю черно-белую фотографию восьмидесятых из обтянутого кожей альбома, валявшегося в пыльной кладовке ее дома. Однажды я взяла его в руки и увидела юную Шейлу Бу, высокую и гибкую, в розовой рубашке и прямых джинсах. Длинные черные волосы разметались на ветру, на шее золотая цепочка… Такая свободная, восторженная, сияющая. Я взяла этот снимок и положила рядом с одним из своих, в другой альбом. Мне тогда подумалось, что в ней есть что-то, о чем я не знаю… Но и в голову не пришло поинтересоваться, что же это такое.

Птица на цепочке, которую она купила себе сама. Я даже не догадывалась, что она для нее значит.

Птица, расправившая крылья.

Летящая навстречу свободе.

Серый вечер быстро превратился в чернильно-синюю ночь. Я опускаюсь на ступени у входа в спортклуб, и гранит холодит спину. Время пришло. В свете ночных огней суетливого города я начинаю печатать.

У меня есть только один ответ на это письмо. Другого и быть не могло.

А потом я плачу, и мне не остановить слезы.

Что я оплакиваю? Трудно сказать.

Ее. Меня. Всех нас.