Ладонь, расписанная хной

ЭПИЛОГ

Стук стульчака об унитаз слышен даже на месте 50С. Люди потягиваются и расталкивают соседей, заставляя их пробудиться. В воздухе витает острый аромат кофе, и симпатичные стюардессы «Люфтганзы» ловко катят тележки с завтраком, пока самолет маневрирует в американских небесах. Прошло всего двадцать два часа с тех пор, как я оставила Индию, а я уже в ужасе.

Сидящая рядом со мной крохотная пожилая китаянка улыбается и показывает вверх узловатым пальцем: — Не бояться. Самолет не падать. Если падать, ты лететь прямо на небо!

Когда мы сели на пересадочный рейс во Франкфурте, я, оглядев ее хрупкую фигурку на крохотном сиденье экономкласса, сразу же ощутила между нами странное родство. То, что она была уроженкой Азии, сразу делало ее для меня своей. Ну, в какой-то мере. Да, у Индии с Китаем непростые отношения, но намного спокойнее, чем с тем же Пакистаном. Хотя мне думается, что если бы я увидела на этом рейсе кого-нибудь из Пакистана, то непременно бросилась бы к нему с объятиями. Я бы обрадовалась любому существу с темной кожей и знанием хинди. Да, такое может случиться только на чужбине, в собственной стране никому и в голову не придет вести себя подобным образом. Вперед, США! Этой державе удается объединять врагов, пусть хотя бы лишь в самолетах!

Мы с китаянкой составляем странную пару: она — сухонькая китайская старушка, а я — огромная индийская девушка. Она не произнесла ни единого слова крупной белокожей немке, сидевшей рядом с ней, направив все внимание и любопытство на меня. Наверное, нас объединяет цвет кожи.

— Почему ты не жена? — спрашивает она наконец.

Я точно знала, что ей не терпится задать этот вопрос все девять часов с момента взлета. Мне думается, все азиатские старушки учились по одной настольной книге, которая должна называться «Искусство ждать удобного момента» или что-то в этом роде.

Да уж, этот вопрос подстерегает нас повсюду, и от него не спрятаться даже в восьми тысячах миль от Бомбея. Но после срыва моей свадьбы этот вопрос больше не погружает меня в панику, и я не пытаюсь набить рот «Кит-Катом», чтобы как-то облегчить боль. Держу пари, в Америке подобных вопросов не существует.

— Ну, работа. У меня есть работа, — отвечаю я, скорее из вежливости, чем из желания поддержать беседу.

— А, работа! — Она взмахивает рукой, словно отгоняет муху. — Не ждать долго, хорошо? Вот моя карточка.

Я столкнулась с китайской версией собственной семьи, живой и процветающей, и пользующейся почтовым ящиком с говорящим адресом barbiedoll1942@foxmail.com.

Ах да, раньше, этим вечером Арнав «из моего телефона» приехал в аэропорт, вместе со своими ямочками и жаркими взглядами, и сделал вид, что случайно на нас наткнулся возле огромного и шикарного терминала 2А, провожая кого-то из знакомых. Что точно было неправдой. На этот раз мы обошлись без маргариток и прощальных объятий. Только подмигивание и теплый взгляд янтарных глаз. А меня теперь стоит переименовать в Зою-с-Подгибающимися-Коленками. Я оправдываю это имя всякий раз, когда он оказывается рядом.

«До встречи через три недели, — прошептал он. — Я знаю прекрасную кофейню на 38-й Западной улице».

Но мне не было никакого дела до этой 38-й Западной и даже до того, на какой планете это место, потому что как раз в тот момент в толкотне дождливого бомбейского вечера я оказалась прижатой к его сильной руке.

Так что да, свадьба отменилась. Да, Шейла Бу спасла меня так, как не смогла спасти в свое время себя. Нет, не от смерти, потому что бог смерти сторонится моей тетушки так же, как это делают все знакомые с ней люди. Она спасла меня от объединенного гнева моей семьи, упав в обморок возле Греческого фонтана шикарного отеля в Алибаге.

В тот вечер мы все вместе бросились в Бомбей, а потом по очереди сидели у ее постели в больнице после того, как ей была произведена экстренная операция по удалению матки. Мы передавали ее друг другу, как факел во время марафона: папа, Ронни Чача, дядюшка Балли, Юви, я, мама, Рита Чача, Аиша и даже Таня, которую начинает трясти при одном упоминании о больницах.

Шокирующая реальность столкнула моих родителей с пониманием того, что страшная болезнь, которую не принято называть в приличном обществе, может случиться даже с членом их семьи. И столкновение с этой страшной реальностью заставило их примириться с другим пугавшим их событием: отменой свадьбы. Несмотря на то что им гораздо больше нравилась идея не отменять ее, а «перенести» из-за «страшной болезни тетушки, близкой, как вторая мама».

А еще тетушка Бу оказалась вознесенной на что-то вроде пьедестала. Теперь она может делать все, что ей угодно, и даже распоряжаться другими. Да, страх перед смертельной болезнью, умноженный на чувство вины всех членов семьи, способен творить чудеса. Та же самая волшебная сила чудесным образом удалила воспоминания о печеньях с травкой, живописи в стиле «ню» и прилюдном указании мужу конкретной точки назначения из семейного хранилища, где копились подобные проступки, чтобы использоваться для воспитания непокорных.

Правда, в памяти самой Шейлы Бу все же кое-что осталось, потому что под действием тяжелых обезболивающих она спросила, не осталось у нас этих брауни и нельзя ли договориться с медсестрами, чтобы в капельницу ей добавили немного конопли. И я готова поклясться, что Ронни Чача принес ей в больницу косячок, чтобы «помочь справиться с болью». По-моему, дядюшка Балли отчаянно нуждался в пинке, который получил тем вечером в отеле. Он был нужен еще десять лет назад, но, как говорится, лучше уж поздно, и все такое.

Да, а еще Шейла Бу записалась на еще один съезд, посвященный искусству, на который поедет сразу после химиотерапии. На этот раз никакой обнаженной натуры, только абстракционизм. Я проверила. Никто не посмел даже пикнуть в возражение. Потом, когда смертельная раковая угроза минует, они снова обретут голоса, но пока она может наслаждаться свободой!

Мне только не понятно, почему нам так нужно всерьез заболеть или пережить другое, меняющее жизнь событие, чтобы прекратить мешать другим воплощать мечты? Как могла бы сложиться наша жизнь, если бы нам не приходилось бороться с родными, культурой, традициями и общественным мнением, отстаивая право на себя?

После перенесенной тетушкой Шейлой операции и моей расторгнутой помолвки моя семья вынужденно погрузилась в нормальное состояние. Они до сих пор считают срыв свадьбы моей неудачей, но в Городе Громогласных Дверных Звонков невозможно подолгу держаться за свою боль. Каждые пять минут наши двери распахиваются, впуская слуг, соседей, курьеров и родственников, требующих внимания. Все хотят обсудить «отложенную» свадьбу, хоть и не принимают щадящей формулировки, потому что сорока уже давно разнесла на хвосте новости по всей округе: Лалит помолвлен с Лопи. Мама с папой изображают гордость, говоря: «Посмотрите на нашу умницу-дочь, из всей компании именно она была выбрана для стажировки в Нью-Йорке!» Что, конечно, не совсем правда, но окружающим ведь не обязательно об этом знать?

Разумеется, мне попало от мамы за отмену свадьбы всего за три недели до события, несмотря на то что ни я, ни Лалит не хотели этого союза. Папа тоже пытался меня игнорировать, но его хватило только на один день. Мама продержалась целую неделю, и это была самая долгая обида за всю историю наших с ней отношений. Папе и без того хватило забот с отменой заказов у поваров и священника, письмами приглашенным, но самое интересное, что эти хлопоты не вызывали у него отторжения. Мне думается, что в глубине души он действительно мной гордится, хотя никогда не скажет об этом вслух. Особенно при маме.

Позавчера он вошел в мою комнату в то время, когда я судорожно занималась сборами, и везде, где хватало глаз, были разбросаны специи, одежда, книги и разная утварь. Он погладил меня по голове и тихо произнес:

«Если бы мы только знали, насколько ты… и Шейла-диди… ладно, что уж сейчас. Я думаю, что у тебя в Америке все будет замечательно».

Я не заслуживаю своих родителей.

Да, и папа все еще состоит в совете директоров своей клиники, потому что отец Лалита, который и повысил его до директора, так и не пришел в себя от шока из-за Бюс… из-за Лопи, своей будущей невестки. Она надела свое знаменитое супердекольтированное платье на вечеринку в доме тетушки Лалита, что в результате погрузило всех собравшихся в полное и абсолютное молчание. Молчание на пенджабской вечеринке? Вы себе такое представляете?

А еще Лопи сменила бежевые гардины на ярко-розовые, цвета фуксии, чего никогда не стала бы делать хорошая невестка. Матери Лалита пришлось вернуться к лекарствам от гипертонии, о которых она не вспоминала вот уже несколько лет. При каждой встрече на работе отец Лалита так умоляюще смотрел на моего, что в конце концов вчера нашим родителям пришлось встретиться в совершенно немодном ресторане. Родители Лалита съели по тарелке пав бхаджи с маслом и картошкой каждый и умоляли моих маму и папу отговорить меня от отъезда в Нью-Йорк. Это известие повергло меня в шок.

Мой скорый отъезд дал маме достаточно занятий, чтобы отвлечь ее от недовольства мной. Я была ее основным раздражителем, пока на горизонте не объявились следующие события. Как раз когда мама истязала мою голову в традиционном масляном массаже, бормоча глухие угрозы: «И не думай, что сможешь забросить масляный массаж в своей Америке! Я буду звонить тебе каждую субботу и требовать видеосвязь, чтобы убедиться, что ты ухаживаешь за волосами!», к нам ворвалась миссис Всеиндийское радио, то есть миссис Айер, в совершенно невменяемом состоянии. Оказалось, что двадцатичетырехлетний сын мистера Банеджи, который жил по соседству с нами, со своими родителями, совершил немыслимое. Он сбежал из дома. Со своим бойфрендом.

Моя взрывоопасная мама, вместо того чтобы начать изрыгать пламя и пепел, вдруг посмотрела мне в глаза, впервые после происшествия в Алибаге, и с изумлением спросила:

«Нет, ты это слышала? Святые небеса!»

В общем, двадцать четыре часа назад почти все мое семейство собралось в Международном аэропорту имени Чатрапати Шиваджи, чтобы пожелать мне счастливого пути. И мое сердце наполнялось ноющей болью, когда я смотрела на разновысотные здания и лавочки, жавшиеся друг к другу; вдыхала автомобильные выхлопы и ароматы специй; наблюдала за шумной свадебной процессией и за гудящими автомобилями, негодующими из-за скопления пешеходов; за пульсацией этой разноцветной и многонациональной жизни за пределами аэропорта.

Даже Шейла Бу приехала, чтобы попрощаться. Она была слабой, бледной тенью самой себя, не встающей с кресла-каталки. К ее услугам были величайшие доктора этой планеты. Ее дело вели пять лучших онкологов Бомбея — и Фиолетовый Дядюшка: «на всякий случай, а то знаем мы этих докторов!»

Рита Чача подошла ко мне в аэропорту, чтобы вручить пакет с безвкусными ладду собственного приготовления с просьбой поделиться ими с «американскими друзьями». Она даже сказала, что в этих ладду все же есть следы сахара и масла, и это замечание заставило меня задуматься. Дело в том, что ее дочь Таня, теперь открыто перешедшая в стили «грандж» и «готика», обзавелась бойфрендом, тоже готом, и Рита Чача не может с этим ничего поделать. Поэтому она стала есть углеводы, если так можно назвать ингредиенты галет «Мария». О кардинальных переменах в виде употребления настоящих углеводов, типа рисовой муки, речи пока не идет, упаси боже!

Шейла Бу больше не занимается сватовством, но пока еще не избавилась от вековой страсти всех индийских тетушек видеть в каждом юноше потенциального жениха.

«Да ну его, этот рак-мрак», — сказала она.

А еще в аэропорту они с мамой были подозрительно разговорчивы и дружелюбны с Арнавом. Они даже пригласили его к нам на ужин на следующей неделе и делали непрозрачные намеки на то, чтобы в гости он приходил вместе со своим родителями, которые как раз вернулись из поездки по северу Индии.

Да, я покидаю Индию, но было бы наивно надеяться, что это спасет меня от тетушкиных щупалец, для которых расстояние не помеха в век «Фейстайма» и «Ватсапа». Особенно учитывая, что и мама, и тетушка прониклись к Арнаву неожиданной симпатией.

Мои девчонки тоже приехали в аэропорт. Разве Пиху, Камия, Аиша и Таня могли это пропустить? Я предложила возместить им траты за Алибаг, раз уж мой девичник потерпел фиаско, но они разразились гиеноподобным смехом и предложили заплатить мне за незабываемое развлечение.

Аиша хохотала, похрюкивая, как поросенок, громко и совсем не похоже на шаолиньского монаха. Она сказала, что много лет так не веселилась и жалеет только о том, что не послала своего тогда будущего бывшего мужа Варуна с тем же шиком и сарказмом, как наша тетушка Шейла дядюшку Балли.

Я не рассказала Аише о двух вещах. Первое: что я узнала, что Варун тоже в аэропорту, направляется в Гоа вместе со своими «подругами». И второе: что мы с Пиху сделали один короткий звонок. В полицию Бомбея. Разумеется, анонимно. Мы сказали, что слышали, как Варун Сетхи хвастался тем, что собирался пронести на борт самолета взрывчатку. В том, что касается взрывоопасных веществ и связанных с ними угроз, бомбейская полиция ведет себя как Халк на стероидах.

Конечно, они у него ничего не найдут, ну да ладно. Незабываемые выходные за решеткой этому бабнику обеспечены. А по понедельникам банки выходные, значит, денег на залог или взятки ему негде будет достать. Это меньшее, что мы с Пиху могли сделать для Аиши. Отрезание тестикул и консервирование их в формальдегиде все-таки технически считается убийством, хоть и непредумышленным, потому что конкретно в этом действии я не вижу никакого дурного умысла. Нет, я не горжусь этим звонком. Хотя ладно, самую малость.

Итак, вернемся ко мне. В аэропорту плакали все, кроме меня и Арнава, успевшего бросить на меня несколько горячих взглядов и шустро избежавшего лап тетушки Бу, которая даже погналась за ним на своем инвалидном кресле.

Шейла Бу тоже не плакала. Во всяком случае, вначале. Она гладила маму по спине и все сорок минут, что мы были возле терминала, заговорщицки мне подмигивала. Пока я ждала в очереди перед стеклянными дверями, крепко зажав в руке посадочный талон и паспорт, она подъехала, чтобы сжать меня в прощальном объятии, и при этом опрокинула стоявшего рядом констебля на недовольных пассажиров. И спустя мгновение сунула мне в руки белый конверт с пачкой хрустящих зеленых долларов.

«Шшш! Об этом никому не надо знать!» — Ее лицо ожило с шаловливым выражением, пока она наблюдала, как я с изумлением смотрю на эти деньги. Сколько же здесь в рупиях?

Нет, если я хочу уберечь себя от раннего инсульта, мне надо прекратить пересчитывать всё на рупии.

«Это на карманные расходы. Как это называется там, в Америке? А, пособие! Так, убери их и не свети нигде такими деньгами!»

«Зачем? У меня с собой достаточно средств».

«Да, вот еще». — Она стиснула мне руки, вкладывая в них еще один маленький сверток, в котором была квадратная коробочка, элегантно завернутая в подарочную бумагу, украшенную розовыми и белыми маргаритками и белым бантом.

«Что это, тетушка Шейла?»

«Нет, не здесь. Откроешь, когда доедешь до Нью-Йорка. Обещай!»

Я бросила последний взгляд на свою семью, щурившуюся возле стеклянной перегородки, стараясь рассмотреть меня у терминала. В тот самый момент я на мгновение застыла на месте, охваченная сомнением в правильности своего выбора. А потом увидела ее.

Сияющую девушку с фотографии из обтянутого кожей альбома. Ее лучезарную улыбку, словно вобравшую в себя всю палитру красок ее будущих картин. Это было именно то, чего мне не хватало.

Осунувшееся лицо Шейлы Бу светится от радости. Пухлая рука, унизанная бриллиантовыми перстнями, прижата к губам, а по щекам текут слезы. Другая рука замерла в прощальном взмахе. Или в благословении. Искаженный динамиками голос немецкого пилота заглушает рев двигателей, и мой желудок тоже пытается произвести посадку. Светловолосая стюардесса подходит к нам в последний раз, чтобы проверить ремни и вернуть столики в вертикальное положение. Мы почти добрались до места. Почти. Мне все еще не верится.

Я выглядываю в иллюминатор идущего на посадку самолета, с ужасом и восторгом стараясь наконец увидеть город, который так давно владеет всеми моими мыслями. Но перед моими глазами лишь темно-серые облака и небольшие проблески света.

Так, уже можно считать, что мы находимся в Нью-Йорке?

Я выхватываю из-под сиденья бежевую сумочку и достаю подарок Шейлы Бу, стараясь не смять темно-синий паспорт и посадочный талон, вложенный между его страниц. Пальцы задевают фотографию Шейлы Бу, той самой сияющей девушки. Она здесь, со мной, во внутреннем кармане сумки. Не могла же я ее оставить взаперти в старом альбоме?

Сатиновая лента с бантом легко соскальзывает вместе с нарядной упаковкой. Коробочка на ощупь кажется шершавой. Самолет ухает вниз, и по телу пробегают мурашки. Из коробки прямо на лежащую у меня на коленях фотографию сияющей девушки выскальзывает тонкая золотая цепочка. И тут самолет и ждущий меня город уходят на второй план.

Не может быть.

По щеке катится слеза, а я прижимаю руку ко рту, чтобы не дать всхлипу вырваться наружу. Я снова оказываюсь возле терминала, беспомощно глядя на стекло, за которым тихо плачет она.

Она не стала вкладывать записку. Только цепочку и кулон.

Птица, распахнувшая крылья в полете.