Листая памяти страницы...

НАСТАВНИК

Ты об этом молились, — говорит Андрей Христофорович.

— О чем? — спрашиваю, зная, что он имеет в виду.

— Чтобы Господь соединил ваши сердца, твое и Эльвиры. Я молился об этом, еще не зная тебя лично. Эльвира — ангел. Ты это должен всегда помнить.

Андрей Христофорович — мой наставник. Вернувшись из армии, я узнал, что в нашей церкви новый проповедник. Он перешел к нам от «отделенных». Отсидел почти четыре года в тюрьме за Слово Божье. Так получилось, что мы с Андреем Христофоровичем подружились. По каждому поводу он мог рассказать мне историю из своей лагерной жизни.

И он их мне рассказывал. Его машина, в которой мы обычно беседовали, на несколько лет превратилась для меня в аудиторию. С ним и другими братьями, моим братом Андреем и Иваном Волковым, мы посещали Николая Никитовича Сизова, нашего старшего пресвитера, с которым мы тоже беседовали, сидя в «Жигулях» Христофоровича.

Мой старший друг показал мне на примерах, что такое тщеславие и как бороться с искушениями, что такое законничество и что значит быть свободным от власти греха, что означает мудрость и чем она отличается от знания.

Приведу только один из сотен примеров. О знании и откровении.

«Был у нас в лагере один очень, ну уж очень грамотный человек. Он был профессором, говорил, если не ошибаюсь, на семи языках. Получил образование в Берлине, преподавал в Париже... Не знаю почему, но ему нравилось беседовать со мной, тогда еще восемнадцатилетним юношей. А закончилто я всего четыре класса. Он работал в цехе уборщиком. Часто посещал меня в моей каптерке.

Самуил Львович „читает“ свежий номер газеты. Он ее глазами наискосок пробегает, начиная с левого верхнего угла и до нижнего правого — готово. Перелистывает.

— Вы ничего не успеваете прочесть, Самуил Львович, — говорю я.

— Держи, — он подает мне газету. — Читай вслух любую статью.

— „Первого марта 1953 года в Москву с официальным дружественным визитом...“ — начинаю читать.

— „...Прибыла делегация из Венгрии...“ — продолжает Самуил Львович и приводит статью целиком, сопровождая свое „чтение“ обширными комментариями информации, почерпнутой им „между строк“, — об искусственном нагнетании напряженности с целью создания у народа комплекса „пусть нам будет трудно, пусть купить нечего, пусть будем голодными, лишь бы войны не было“.

Самуил Львович забирает у меня газету и продолжает ее читать.

Помню, была весна. Сидим на скамеечке, прислонившись к освещенной низким, но уже теплым, солнцем стене барака. Рядом со мной, прислонившись к завалинке и подставляя лицо солнечным лучам, сидит Борис Борисович Фризен. Борис Борисович — верующий. Политика его не волнует, потому его газета и не интересует.

— В декабре будет три года, как меня посадили. Я знаю, что больше трех лет я сидеть не буду. Скоро я буду уже дома, — говорит мечтательно Борис Борисович, поглаживая окладистую бороду.

Ему сидеть еще семь лет. Замечаю презрительный взгляд сидящего рядом Самуила Львовича Шапсельбаума. Я знаю, что из нашего лагеря редко кто освобождался, а досрочно тем более. Каждую неделю приходит новый эшелон с зэками. От Самуила Львовича я знаю, что мы „неотъемлемая часть экономического потенциала развития страны и основной фактор в освоении новых месторождений полезных ископаемых**. Мне немного стыдно за моего неграмотного единоверца. Молчу.

Пр ишла зима. Декабрь. У ворот лагеря — первый освободившийся из нашего лагеря верующий зэк. Он проходит мимо пулеметчиков на вышках и охранников, которые сдерживают лающих собак.

Борис Борисович, а это он, еще раз поворачивается и машет на прощание рукой. Его провожает Самуил Львович Шапсельбаум. Они встречаются взглядом.

По впалым щекам академика текут слезы».

Мой наставник мне кажется пророком. Через него со мной разговаривает Бог.