Листая памяти страницы...

ТРИ УБИЙСТВА

Нас, верующих немцев, очень мало в Прибалтике. Мы разбросаны по трем странам, но почти все знаем друг друга по именам. Верующие почему-то считают, что говорить на похоронах — мое призвание.

Позвонили нам из одного литовского села, что неподалеку от города Кельме. Погиб молодой человек, отец нескольких маленьких детей. Его бросили грудью на работающую циркулярную пилу. Смерть наступила мгновенно.

Милиция сказала, что это несчастный случай. Никого при этом не было, никто ничего не видел. Но даже моему неопытному глазу видно, что упасть на крутящуюся пилу этот человек не мог, его кто-то на нее положил.

— Вы думаете, что нет свидетелей, никто ничего не видел? — спрашиваю я во время проповеди собравшихся жителей села. — Ошибаетесь. Бог видел тебя, видел твое злое сердце и то, что ты сделал. Ты думаешь, что Бог не видит твои окровавленные руки? Видит. Да, этот немец не попал на свою историческую родину и никогда уже не попадет. Но он сейчас у Того, Кто будет судить тебя. Это его Отец. Я знаю, что тебе стало страшно. И не напрасно. Ты был не один? Думаете, никто вас не видел? Не было свидетелей, как говорит милиция? Свидетель был. Он, Сам Бог, видел вас и будет судить вас.

Поздняя осень. С деревьев на кладбище слетают последние желтые листья. Небо затянуто низкими серыми облаками. На стыке Латвии, Литвы и России есть небольшое село. Там живет еще несколько семей немцев, которые подвергаются жестоким преследованиям и давлению со стороны властей.

Один из этих немцев работал кочегаром в сельской котельной. Там его и нашли, замученного, связанного толстой проволокой, так называемой катанкой. «Убийство на бытовой почве, — считает милиция. — Установить виновных не удалось». А в селе-то всего несколько человек, которые могли это сделать.

На похороны собралось почти все село. Группа молодых людей стоит поодаль. Моя проповедь обращена к семье и к этим молодым людям.

— Ваши слезы, дорогие родные, ваш траур по вашему сыну и брату видит и слышит Судия всех, Бог. Он — ваш утешитель. Бог не закрыл это дело, — я говорю громче и в сторону стоящих вдали. — Он видел, как били и скручивали проволокой невинного парня. Только потому, что он говорит не на латышском, а на немецком языке; только потому, что он хотел жить на своей родине.

Почему его не отпустили? Почему его убили? Чтобы нагнать страх на оставшихся! Сколько бы нас ни преследовали, сколько бы ни убивали, мы ничего против этого сделать не можем, мы — немцы. И мы хотим жить среди людей, которые нас не будут за это бить, мучить и убивать. И мы — верующие, мы знаем, что имеем вечную родину, в которую мы проводили нашего соплеменника, убитого вами.

Пропала пятнадцатилетняя девушка — единственная дочь вдовы, члена нашей церкви. Она не вернулась из школы. Последний раз ее видели на остановке автобуса, где школьники «ловили» попутные машины, которые шли в Гражионис, наш совхоз.

Милиция, верующие и жители села прочесывают близлежащие леса. Никаких следов пропавшей. По селу разошелся слух, что это мы, верующие, принесли ее в жертву нашему Богу. Жива в народе распространяемая атеистами пропаганда, будто баптисты приносят в жертву своих детей.

Меня , как юридического руководителя общины, вызвали на допрос. Странно быть допрашиваемым в качестве подозреваемого в убийстве. Допрос длится долго. Вопросы самого разного плана.

Следователь уехал. Директор сказал, что подозрение с нас снято. Эта весть тоже разнеслась по замершему в тревожном ожидании селу.

Но по изменившемуся к нам отношению людей стало заметно — нас стали бояться еще больше, чем тогда, когда КГБ решил за нами слежку установить (что не осталось скрытым от населения).

Через несколько месяцев недалеко от нашего села, в лесу, под грудой хвороста, охотники нашли труп пропавшей девушки.

Вся община собралась вокруг открытой могилы, вырытой в мерзлом грунте экскаватором. Глубокая печаль наполняет наши сердца. Вороны каркают в кронах деревьев.

Мне кажется, что они говорят о нас. Они принимают нас за чужаков, нарушивших их покой. Они правы.

Погибшая представляется мне юным ангелом в светлой одежде, покинувшим наш мрачный и враждебный мир. «Она там, куда мы все придем», — проповедует наш пресвитер дядя Володя Шпомер, как мы его все называем.

«Мы все войдем в Отцовский дом, и, может быть, уж вскоре...» — раздается эхом наше печальное пение среди памятников, на которых только литовские имена.