Ловля ветра, или Поиск большой любви

Ловля ветра

«Пока руки не оборвешь — счастье не добудешь, вот», — говорит Наташа Каличкина. И смотрит на меня голубыми своими глазами на утомленном, но добром лице. Смотрит выжидательно: соглашусь не соглашусь.

Молодец. Готовилась к очередной нашей встрече в библиотеке, где я теперь работаю. Вот и пословицу народную кстати вспомнила.

«Ну вот, ты все руки себе пообрывала, а счастье твое где?»

Это уже не первый наш разговор, и я знаю, о чем говорю. Знаю с ее же слов.

Жизнь не баловала Наталью с детства. Мать была суровой к своим дочерям. Бог знает почему…

Я прочитала где-то, что все мы — жертвы жертв. Прочитала — и утешилась окончательно и в своей какой-то недолюбленности детской, во многом определившей характер, а значит и судьбу. Ведь если — рассудила я — жизнь наших матерей была такой трудной и лишенной любви и тепла — откуда взяться любви в их измученных сердцах? Откуда? Война, всевозможные лишения, голод… А наши отцы, ушибленные войной? Мой отец, например, добрейший, мягкий человек. Он прошел всю войну, не раз попадал под бомбежки на своей «полуторке», чудом остался жив. Вернулся с фронта, завел семью, детей. И… держал топор под диваном. Если кто-то чужой стучал в дверь, он напрягался и тянул руку к топору… Мама пугалась этого, трепетала за нас. А после того, как в соседнем селе контуженный фронтовик в диком каком-то припадке изрубил всю свою семью, включая детей, мама и вовсе собрала нас, всех четверых, и перебралась в город — в никуда. Работу нашла быстро — учителей не хватало. Помню, жили мы какое-то время в большом помещении школьной группы продленного дня, в хаосе буфетов, столов, лавок, стульев, вперемешку с огромными узлами — всего домашнего скарба, загромоздившего комнату. Мы хоть и чувствовали тревожность момента, но были в восторге! Мама с бабушкой искали жилье, а мы с братьями по целым дням, запертые, играли среди этого хаоса, так будившего воображение. Потом купили дом, плохонький, конечно, абы из чего собранный, но и тому были рады. Я смотрю теперь, спустя целую жизнь, на него через спутник, благо есть в Интернете такая программа. Вижу дом, деревья, посаженные еще мамой, тень от них, длинный узкий огород. Вижу большую серую крышу и вспоминаю, как мама с бабушкой латали этот наш обшитый… погоди, как же это называлось — что-то вроде паркета, выкрашенного в зеленый цвет, — домик все время, что жили в нем. Ремонтировали чисто по-женски, широко используя чулки — куда ж без них. Замешивали этак цемент, армировали его чулками и заделывали бреши в фундаменте. А что, держалось крепко.

Так и жили. Но это я сильно отвлеклась. Хотела лишь сказать, что родителям нашим досталось много, как говорят в Сибири, хлебнули горячего до слез, что уж с них спрашивать любовь да нежность. Главное, рожали, не выскребали из себя, а рожали детей и не бросали потом, а в поте лица своего «поднимали» — было тогда такое выражение.

Но любви, да, любви обычно недодавали. А психологи говорят, что субъектом любви может быть только тот, кто побывал объектом любви. Может, и так.

Наталья с сестрой хоть и учились в школе неплохо, но были невысокого о себе мнения, были худо одеты и после школы планов больших не строили, а сразу подались работать на завод. Здесь Наташа и встретила своего мужа. Любви, опять же, большой с него не спрашивала, да и себя особо не пытала — люблю не люблю. Сердце девичье обмирало — чего же еще. Поженились. Дети родились: мальчик и девочка. Квартиру от завода получили — забот хватало. Муж учиться надумал. Она согласилась: «Конечно! Мы справимся. Пусть хоть у тебя образование будет…»

Годы мчались вихрем, все в заботе о детях — сыне и дочке. Уж им-то, кровиночкам своим, Наталья была готова и душу отдать. Одеть старалась не хуже других, накормить повкуснее. До себя очередь, понятно, не доходила.

«Да-а, хороша, нечего сказать…» — Наталья стояла перед зеркалом в прихожке. Впервые стояла так, без дела, пристально рассматривая себя. Лицо бледное, уголки губ опустились уныло, морщин вон сколько… Тонкие светлые волосы выбились из-под косынки. Фартук застиранный, в пятнах, рукава кофтенки обтрепались совсем, и она их подгибает внутрь, чтобы незаметно было… «Да-а-а…»

Долго, слишком долго ей ничего не нужно было лично для себя. Одевала детей. Покупала что-то мужу. И никогда — почти никогда — себе. Отмахивалась: «Да кто на меня смотрит, кому я нужна… И так сойдет. Квартиру вон надо обставить, кровать сыну купить, вырос совсем…»

И правда. Муж словно бы смотрел сквозь нее. Не замечал. Может, и в других семьях так после долгих лет совместной жизни, Наташа не знала. Но у них было так. И дети привыкли, что маме ничегошеньки не нужно. А однажды она поняла вдруг, что сын стыдится ее. Наталья пришла тогда на родительское собрание. Сын встретил ее у класса, метнул быстрый взгляд, покраснел. Сказал почти грубо: «Да сними ты это пальто… — и добавил, как бы желая смягчить грубость, — в классе жарко».

Наталья вошла в класс, побыстрее сняла пальто, теплое, удобное, но старое до неприличия. Села подальше от доски, как нерадивый школьник. И все поправляла и поправляла косынку на шее, волосы, юбку обдергивала… Невольно обращала внимание на других родителей, уверенных в себе, поскрипывающих кожей дорогих курток.

Сын учился хорошо и ругать его не должны были, но до чего же она не любила эти выходы «в свет»…

И вот теперь стояла, потерянная, перед зеркалом, и ей остро хотелось плакать, даже глаза щипало.

Ну конечно, тогда она взяла себя в руки — а как же! Сказала себе: минутная слабость, вот и все. Что ж это ей, наряжаться, как некоторые, профукать все деньги на себя, а дети обтрепанные будут ходить? Есть ведь и такие матери — сама как куколка, а дети неухоженные, несчастные.

Пальто, конечно, носить уже нельзя, но ведь и в секонд-хенде можно что-то себе подобрать. Там, конечно, тоже далеко не первой свежести вещи, с запахом таким въедливым, но что поделаешь, денег лишних нет. На том и порешила. С мужем это не обсуждала — незачем.

Дети подрастали, время шло, пора было подумать о их будущем. Надо дать детям хорошее образование. Непременно хорошее, чтобы не остались они неучами, как мать.

А вскоре появилась у мужа возможность поехать на Север, как тогда говорили, «за длинным рублем». Василий вообще-то и не думал ехать. Он у нее такой спокойный, домашний. Так, сказал вскользь, что, мол, ребята едут на Север. Ему предлагали…

— А ты что ж?

— Я?.. — удивился Василий и, немного подумав, сказал неуверенно, — вообще-то, можно…

И стал Василий ездить на Крайний Север. Тяжело приходилось. Впервые возраст свой почувствовал. Ситуации всякие были, однажды даже думал: все! Они тогда с подрядчиком на тяжелом грузовике до объекта ехали. Мороз, понятное дело, под минус пятьдесят, аж звенит. Солнце бледное, в розовой дымке. Дорога искрится, смерзлась вся. Место здесь пустынное, даже птиц не видать. Никто по дороге этой не ездит. Случись что — на помощь прийти некому. И вдруг мотор заглох. Шофер, уж на что человек бывалый, а тут побелел весь: кранты, мол. Ничего, обошлось. Отогрели мотор, запустился как миленький. Жене ничего не стал говорить: зачем тревожить человека, она и так за детей вон как переживает. Ей и без того хлопот хватает.

Прошло несколько лет. Рубль на Севере оказался вовсе не таким «длинным», как обещали. Правда, и Василий — человек смирный, за себя никогда не постоит. Ему меньше других доставалось. Или казалось так… И все же выучить сына удалось.

Но выучить — это еще полдела, надо ведь и квартиру ему справить, чтобы жену молодую было куда привести.

Маленькая, хрупкая, Наталья производила на всех впечатление мягкой и беззащитной. Ей хотелось помогать. Хотелось жалеть ее и, само собой, поучать, поскольку постоянной ее присказкой было: «Что мы, немощные, сирые да убогие можем…» Но это только первое впечатление. Муж знал ее несгибаемость во всем, что касалось будущего детей. Здесь уж она, что называется, закусывала удила. Решила про себя, что коль самой не удалось, то расшибется, но детям счастье добудет. Эх, не читала Наталья Экклезиаста. А между тем, он еще в ветхозаветные времена предупреждал:

«Что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем?..

…Я великие делал дела,

Я виноградники насажал, я дома себе строил,

Я устроил себе цветники и сады, насадил в них дерев плодовых,

Я устроил себе пруды — орошать из них рощи, растящие деревья…

Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,

И на труды, над чем я трудился, —

И вот, все — тщета и ловля ветра,

И нет в том пользы под солнцем!»

Ничего этого Наталья не знала, а потому задачи ставила перед мужем сложные, порой даже, казалось, неразрешимые. Он делал глубокий вдох и отправлялся выполнять. На Крайний Север. Оброс там жирком, отпустил животик. Во-первых, потому что Север — Крайний, холодно там. А во-вторых, известно, что в состоянии стресса организм человека, как бы «обкладывает» себя мягкой «подушкой» — прослойкой жира. Чтобы труднее было до середки, до нежного сердца достать, если что. А ситуаций, когда казалось, нипочем не вырулить, было много: и рабочие бастовали, а это по тем временам криминал нешуточный, можно и за решетку угодить — Василий ведь хоть и маленький, а все ж начальник; и травмы производственные случались, и простои, куда ж без них. Словом, деньги те, можно сказать, кровавым потом мужику доставались. А он еще человек довольно мягкий, ему самому легче сделать, чем кого-то заставить. Но положение обязывало.

Намаялся.

Тем обиднее было, когда в очередную свою «побывку», выложив не без тайного удовольствия северный свой заработок на стол, услышал от жены: «И это все?.. Такие-то деньги и здесь можно заработать, ежели с умом подойти…»

Ну что за баба, честное слово… Выматерился замысловато, как на Севере научился, и хлопнул дверью. Не насовсем, конечно. За пивом пошел.

С годами Василий научился абстрагироваться от взыскательной своей супруги. Как говорится, не привыкнешь — подохнешь, не подохнешь — привыкнешь…

Однако же и супруге приходилось непросто. Шутка ли, счастье человек решился добыть. И не себе, это еще как-то возможно. Особенно это возможно, как ни странно, в старости: угомонился наконец-то — вот и счастье.

А детям… Едва ли это кому-то удавалось.

Но энтузиазма у Натальи хоть отбавляй. И с какой стороны взяться за непростое это дело, она уже решила. И муж согласился. Его дело северное, отчего не согласиться.

Проект такой. Чтобы обоих детей, сына и дочку, счастьем в равной мере охватить, Наталья придумала выстроить на берегу моря пансионатик номеров этак на пятнадцать. Чтобы доход был, пусть небольшой, но верный. А то вот уж и возраст подкатывает пенсионный, а дети еще не при полном счастье. Сын, правда, женился уж к тому времени, двое детей у него, квартира трехкомнатная в столичном городе. Ипотеку выплачивает. Основную сумму дали, а там уж, сказали, сам старайся. И вроде все ничего, но когда по телевизору заграничные фильмы показывают, с интерьерами богатыми, яхтами белоснежными, сердце материнское сжимается: чем ее сынок хуже? Ведь голова у него — что у Эйнштейна. И в школе, и в институте учителя нахвалиться не могли. Так трехкомнатная малогабаритная квартира в третьесортной столице — это разве ж его уровень?

И за дочку сердце болит. Пока не замужем.

Пансионат строили тяжело. Наталья на мужа рассчитывала, но он отмораживался. Денег привезет — и все. Помощи от него никакой. Вот и пришлось домашней, в общем-то, женщине, отнюдь не бойкой, дела мужицкие вершить. Километры нервов уходили, а дело медленно шло. Бригаду строителей найти — проблема. А чтоб не пили — и вовсе дело невозможное. Те, что поприличнее — те и объекты себе искали солидные. А которые доставались Наталье, то и дело просили аванс, а получив, запивали надолго. Беда…

И участок Наталье достался узкий, длинный и не на первой линии, конечно. Лучшие участки расхватали те, кто порезвее да побогаче. Мужики. У Натальи копилась обида на мужа. Ей казалось, сидит себе Василий на Севере и горя не знает. Лучше бы уж здесь помогал. Откуда тогда деньги на строительство брать — эту простую мысль Наталья не додумывала.

Денег и вправду для такого серьезного проекта было мало. Супруги отказывали себе буквально во всем. Василия, конечно, приходилось одевать, чтобы не околел там, на своем Севере, но и это делалось по минимуму. Все было подчинено одному: построить и запустить пансионат. Тогда и вздохнуть посвободнее можно будет. Так казалось тогда.

В библиотеку Наталья пришла среди зимы. Тонкое, бледное лицо, светлые волосы, слегка вьющиеся, печальный взгляд. Мокрое (на улице снег с дождем) пальто образца 1995 года, размера на два больше, как с чужого плеча. «Ой, да не надо его сушить, оно не насквозь промокло! — и, виновато, — старое совсем… и похудела я, болтается на мне…»

Мы долго разговаривали. Пили чай. Тогда и рассказала Наталья свою историю. Ветер швырял в окна крупные капли дождя, качал ветви старой липы. Люди, спеша поскорее в тепло и уют, проплывали за мокрыми окнами. Посетителей в библиотеке больше не было, и нам никто не помешал.

Мне показалось, Наталья близка к отчаянию. Какой-то безысходностью веяло от всего ее облика. Никакие бодрые фразы вроде «Все будет хорошо, да все у вас уже хорошо! Взгляните на других, как им тяжело приходится! Бывает, ни близких у человека, ни детей, да и квартиры даже нет, а он все равно не унывает…» — не возымели никакого действия, все это было, как говорится, в пользу бедных. Она не спорила, лишь вяло и недоверчиво улыбалась в ответ. Поняв, что случай запущенный, я дала Наталье книгу моего любимого святого — старца Паисия Святогорца. От каждой, буквально от каждой фразы его веет глубоким спокойствием и любовью. Такого, как говорит мой муж, хоть к ране прикладывай не хуже пластыря.

Мы подружились. Наталья приходила еще и еще. Брала книги. Мы подолгу разговаривали. Она загодя готовила аргументы в пользу своей нехитрой, в общем-то, точки зрения: все не плохо, а очень плохо, богатые все воры и негодяи, бедные — негодяи и неудачники. Выхода нет. У-ф-ф… Это повторялось из раза в раз, а я-то, глупая, надеялась, что она исцелится от одной только книжки святого Паисия Святогорца.

Зима с большой неохотой, но все же отошла. Наступила весна, ранняя, холодная. Наталья Каличкина становилась все грустнее. Приближался курортный сезон. Надо было ехать готовить номера к приезду гостей. Уже одна эта мысль лишала мою новую подругу последних сил. Она была безутешна. Ноша, которую взвалила на себя неуемная эта женщина, была явно ей не по силам. И помощников нет: сын далеко. У него своя жизнь, он и знать не знает, что мать изо всех сил добывает ему счастье. Дочь работает. Муж на Север уже не летает, но устроился сторожем. Платят, конечно, копейки, но пенсию оба еще не получают, а жить как-то надо.

Наталья сдала последние библиотечные книги и уехала «на юга».

Лето проходит быстро. К концу сезона свиделись с подругой. Мы с мужем получили приглашение отдохнуть несколько дней в ее пансионате — все равно пустует: сезон нынче не задался.

«Да какой там пансионат! — протестует всякий раз Наталья. — Название одно. Всего-то двенадцать номеров!» А сколько надо?..

Хозяйка нас встретила. Мы шли по пыльной дороге нового прибрежного микрорайона. По обеим сторонам, очень тесно, тянулись затейливые особняки и мини-пансионаты, один другого краше. Понятное дело, я высматривала что-то сверхскромное, под стать скромно одетой Наталье и в полном соответствии с ее уверениями. И ошиблась. «Уже пришли!» — воскликнула Наталья и рассмеялась, довольная произведенным впечатлением: мы подошли к трехэтажному бело-сахарному пансионату с большими окнами, шикарной винтовой лестницей и просторными номерами.

И тут я догадалась. И об этой своей догадке за вечерней дружеской трапезой — сколько бы мой деликатный муж ни давил мне ногу под столом — высказалась.

По моему разумению, дело здесь в обычной неблагодарности, и больше ни в чем. Господь нам дает, и дает мерой полной, утрясенной, дает порой больше, чем мы в состоянии освоить — откликается на наши горячие просьбы. Какой из вас отец, — говорит Спаситель в Нагорной проповеди, — когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень? Или когда попросит рыбы, подаст ему змею вместо рыбы? Или, если попросит яйца, подаст ему скорпиона? (Лк. 11, 11–12).

Но, как говорит апостол Павел в Первом послании к Коринфянам, все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною (1 Кор. 6, 12).

Что тут добавишь? Кажется, уж и нечего. Но я, с совершенно уже отдавленными ногами, рассказала и притчу преподобного Паисия Святогорца о пчеле и мухе. Притча известна. Она о том, что есть люди-пчелы, они видят (и стремятся видеть!) все прекрасное в жизни, людях и обстоятельствах, а есть люди-мухи. Продолжать не стану, ясно и так.

Прощаясь на следующий день, мы обнялись с Натальей и попросили друг у друга прощения. Приятно все же иметь дело с христианами!

И вот зима. Наталья появляется у меня в библиотеке. Говорит это свое: «Пока руки не оборвешь — счастье не добудешь», — и ждет, что я вступлю, как обычно, в полемику, стану сыпать цитатами великих, благо все под рукой. Но я светло улыбаюсь ей и иду за чаем. Я исчерпала свои возможности (а были ли они у меня?) и оставляю все как есть, то есть на волю Божию. Самое верное дело.

А сказку о рыбаке и рыбке она и сама знает.