Ловля ветра, или Поиск большой любви

Нина

Нина жила одиноко. Была она крепкой, белолицей, несмотря на предпенсионный свой возраст. Всегда была веселой, неунывающей. Веровала в Бога. А как иначе? Сын, единственный, ненаглядный, надежда и, думалось, опора — уехал. Недалече, в другой город, а будто — в другую страну. Особенно с тех пор, как женился. «Светочка, Светик», — это она невестке так. И язык не поворачивается (она, Нина, вообще грубовата), а — надо. Знает, что от невестки зависит, будет сын общаться с матерью или нет. А тем паче внуки.

Не помогло. «Светик» оказался неподкупным. И визиты пожилой тоскующей, одинокой женщины сократились до минимума. Она готова была и прибираться в их маленькой квартирке, всегда неубранной, и еду готовить, — сами-то вечно заняты, питаются как попало… Но не нужны невестке ни пироги ее, ни чистота. Особенно с тех пор, как внучка родилась. Нина встрепенулась было, подумала радостно: вот! Вот теперь-то я пригожусь. Без бабушки молодым родителям трудно. Куда там…

Правда, она не молчала, когда видела, что ребенка слишком кутают, что кормит Света дочку смесями буквально с первых дней, ленясь сцеживать грудное молоко, не имея терпения дождаться, пока младенчик, силенок-то у него мало, насытится. Сунет бутылку в рот, ребенку и трудиться не надо. Дырка в соске широкая. Смесь сама в горло льется, да только что хорошего в ней, в смеси той? Да и малый этот труд ребеночку в развитие. Тоже ведь должен «в поте лица» пропитание добывать, и польза от этого есть, если вдуматься… Да только разве послушают…

Раньше опасались всякой химии. Потерять грудное молоко — трагедия. А сейчас… У Нины-то молока было — ого-го! Еще двоих мальцов кормила, кроме своего. Приезжали безмолочные мамы за драгоценностью — грудным ее молоком. Так благодарили! Можно было и на детскую молочную кухню сдавать. Неплохие, между прочим, деньги платили. Да только мать Нине запретила строго-настрого: «Не смей! Даром получила — даром отдавай». Эту фразу Нина потом в Новом Завете вычитала. И расплакалась даже. Матери-то давно нет. А так бы прижалась к ней, родной, теплой, все понимающей; худенькой, в вытертом до дыр пуховом платке! Мать всю жизнь была учительницей, честной, неподкупной. И, конечно, верующей. В душе. Это Нина только теперь понимала. Веру ведь, как и свет, не скроешь под пуховым платком: из всех дыр светить будет. Да и лицо было у нее… лучистое какое-то, хоть и постарела она рано. Но доброту излучала каждая морщинка… Ах, мамочка-мама, как ты мне сейчас нужна!

Накануне Нина вернулась от сына. Да не от сына даже. Скучая по внучке, пытаясь сохранить добрые отношения с невесткой, она предложила приезжать каждый день, ей ведь нетрудно, и гулять с ребенком. Девочка уже подросла, ей нужен воздух, а Света устает, не высыпается и не имеет сил выходить с дочкой на улицу. Так, во всяком случае, намеренно возгревая в себе жалость к невестке, думала Нина. Вот и предложила помощь.

О том, что произошло позже, думать не хотелось. После прогулки Нина пришла веселая, размякшая. Внучка только-только становилась на неверные ножки, только начинала лепетать. Бабушка от всей души наслаждалась общением с малышкой. Не могла налюбоваться на нее. Ловила сыновние черты в маленьком подвижном личике девчушки. С веселым гомоном они вошли в квартиру, весьма довольные друг дружкой. И… Света, кажется, едва дождалась их, чтобы обрушить все, что накопилось. Кричала что-то о том, что она вообще не понимает, зачем свекрови приезжать каждый день, что они и сами прекрасно справляются со своим ребенком, что от нее, Нины, одни неприятности… в общем, девочку прорвало.

Невидящим взглядом смотрела Нина в окно электрички. Не плакала, а будто окаменела. Стоял январский погожий день. Мимо проносились мокрые от вчерашнего дождя деревеньки, веселые, ясные, а у женщины плакала душа, плакала, и не хотела утешиться.

Одна. Теперь уже точно одна. Хотя нет. Есть вера. Есть Господь. Разве мало? Для Нины вера, кажется, была всегда, с тех самых пор, как спросила маму: Бог есть? И услышала такое же простое и ясное: да. И все. Теперь каждое воскресенье приходит Нина в маленький свой храм на литургию. Немного томилась в самом начале. Тяжело было стоять. Эти бесконечные песнопения… Уставала. А потом полюбила литургию.

Стояла в очередное воскресенье, растолкав себя ранним дождливым утром, чуть ли не за шиворот вытащив из теплой постели, стояла и думала, что это и есть единственное место на земле, где именно в этот момент хочется ей находиться. Душа разомлела, даже, кажется, дремала, объятая теплым, многообещающим, вечным… Причастилась. Теперь на целую неделю хватит блаженного этого чувства причастности к великому, важному, самому важному на земле делу, окутавшей душу благодати.

Дома не спеша крутилась на кухне, не заметила даже, как стало смеркаться.

Звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Тишина ее квартиры редко нарушалась трелью звонка. Не звонил телефон, не звонили и в дверь. Разве что энерго- и газовый надзор. Их можно было сразу узнать, так резко, так бесцеремонно звонили. Но ведь теперь уже вечер. Колядки? Даже Крещение уже прошло. Всем открывала, с самого Рождества Христова, никому не отказала, хоть и по два-три раза приходили одни и те же ребятишки, давала и татарчатам смуглым, из года в год приходившим к ней колядовать. А сейчас и подать-то нечего. Решила: не буду открывать. Вздохнула сокрушенно: никогда не можешь быть до конца совершенным. Десяти откроешь, а на одиннадцатом сломаешься.

Звонят, однако, настойчиво. Ну уж это, простите, наглость, так ломиться! Резко, с раздражением открыла внутреннюю дверь… И замерла: он! Все такой же худой, даже, кажется, в той же самой куртке. Усы седые щеточкой. У нее точь-в-точь щетка такая зубная есть, болгарская, с натуральной желтоватой щетиной. На улице темно, но едва взглянув сквозь застекленную прорезь в двери, узнала безошибочно: да, так и есть, он! И…

Сориентировалась мгновенно.

«А ты что здесь забыл?!» — выпалила она и с треском захлопнула дверь, прижалась к ней с колотящимся сердцем. Будто не 20 лет прошло, будто вчера приходил он делать ей предложение, с цветами, белыми хризантемами, а она вот так же волновалась, дерзила ему. Руки дрожали. Думала: наконец-то! А то столько лет замуж не звал. Отцветала скоротечная ее бабья красота, подсыхала, как забытый на подоконнике цветок, а он все ходил и ходил — вроде как в женихах: всегда с иголочки одет, чисто выбрит, и одеколон такой неземной… «Саша», кажется, назывался. Нина, конечно, психовала… Любила страшно. А временами, казалось, ненавидела. Сынок уже был у нее, Игорек — лопоухий такой, славный, от первого брака. Все к маме жался. Жениха усатого дичился. Ему и с мамой было хорошо. Зачем им еще и дядька этот пьяный.

А жених-то и вправду порченый: выпить был далеко не дурак. Но обаятельный!.. Вот и металась Нина, не знала, на что ей решиться. А на что она могла решиться? Разве что порвать с ним разом. И гнала. Помнится, пришел к ней в очередной раз, как всегда, затемно. Игорек уже спал. Да и она легла. Не впустила ухажера. Лежала в темноте напряженная, зло блестела глазами. А он стоял под окном, звал тихо, ласково: «Ниночка, Нинуля!» Потом попросил включить любимую ими обоими пластинку «Смоуки». Она зачем-то поднялась, походила по комнате в ночной рубашке с трогательными розовыми цветочками. Потом, не включая света, нашла пластинку, поставила на проигрыватель, осторожно опустила иглу, нажала на кнопку. Легла. Слушала, закрыв глаза. Прощалась со своей любовью. Слезы скатывались, щекоча, к ушам и запутывались в волосах. Нина не заметила, как, убаюканная сладкоголосым Крисом Норманом, стала засыпать. Очнулась от вскрика под окном: «Переверни!» Не сразу разобрала: что переверни, зачем переверни? А это он кричал, просил пластинку перевернуть. Значит, тоже слушал. Тоже прощался. Ну, перевернула. И долго потом не могла уснуть.

Да, так вот все не заладилось у них.

В тот раз, когда с цветами пришел, торжественный такой, взволнованный, — все же не решился предложение сделать. Хотя, будь она поумнее, придержи тогда норов… Всегда строптивой была, язык острый, как бритва… Эх, да что теперь!

В квартире тишина. Многолетняя, слежавшаяся тишина. Звонок молчит. Значит, ушел. Внял. Это хорошо.

А как же он все-таки поседел!

Нина опустилась на колени, устремила сухие глаза на икону Спасителя. «Теперь только Ты у меня есть, Господи! Только Ты!»

И долго еще можно было видеть в зашторенных ее окнах трепетный отблеск свечи.