Ловля ветра, или Поиск большой любви

Что я могу?

«Как сыновья?» — «Да что сыновья, — она безнадежно машет рукой — невысокая, светлая, с пронзительно голубыми глазами, моя ровесница. Лицо ее вмиг омрачается. — Все то же: Женя живет с девочкой, ушел к ней. Ничего так, вроде неплохая… А Дима привел домой новую. С той-то они разошлись. Так дело до свадьбы и не дошло. Все вместе пока кантуемся… А что я могу…»

Мы с приятельницей стоим на шумной улице. Мимо пролетают авто, из репродуктора вырывается реклама и назойливо лезет, просто ввинчивается в уши. Разговаривать неудобно, и мы прощаемся. Она успевает показать на телефоне фото ее новых «невесток» — пока в кавычках, ведь неизвестно, дойдет дело до свадьбы на этот раз или нет.

Это вот ее бессильное «а что я могу» долго еще звучит во мне. Вспоминаю, как лет этак пять-шесть назад привел ее сын Дима девушку, тогда еще десятиклассницу. Сказал: «Она будет жить с нами». И родители, оба верующие, воцерковленные, засуетились, забегали, стали ремонт делать в комнате «молодых». Конечно, они предложили детям, как положено, жениться. Но те сказали, что вот накопят денег на свадьбу, тогда и поженятся. То есть никогда, поскольку оба не работали. Да и мама с папой девочки-школьницы были категорически против свадьбы.

И родители стали друзьям своим и всем, кто интересовался ситуацией, пространно объяснять, что, мол, первая любовь, что, мол, в край нужно ее сохранить, что нельзя допустить, чтобы они потеряли друг друга… Ну а протоиерей, приглашенный освятить голубкам комнату, был не столь деликатен: «А что это вы у себя под крышей развели?..» — спросил сурово и не стал слушать лепет оробевших родителей о первой любви.

А что мы можем? Действительно, что? Да, наверное, все — была бы решимость. Например, со дна моря достать. Ведь говорят же, молитва матери со дна моря достанет. «Так то моли-и-тва», — скажут мне. Ну да, молитва. Без Мене не можете творить ничесоже (Ин. 15, 5), — сказал Господь, и Слово Его верно. Молитва. Но не дряблая молитва, бессильная, заранее готовая сдаться, а пламенная, из самого сердца, — насколько можешь, насколько любишь дитя свое. Ну и, конечно, личное мужество. А как же! Способность к поступку. Во имя правды Божией против «правды» (читай: «лжи») человеческой.

Примеры? Пожалуйста!

Мама. Во всю свою жизнь не встречала человека лучше. Мягче — да, образованнее — встречала, умнее — да, и даже правдивее встречала, а вот лучше, светлее — нет, не встречала. Мама воспитала нас четверых и никогда не пыталась устроить, что называется, «свое личное счастье». Мы как раз и были ее, с позволенья сказать, счастьем. Мама рано умерла. Она не увидела нас образумившимися, верующими людьми, состоявшимися в своих профессиях и семьях. Уходила, когда мы были молоды и, по определению, невменяемы. «Ни с кем из вас не хотела бы я жить», — сказала как-то печально — к нашему позору. И была услышана. Господь прибрал. Воля Божия — Она ведь, во многом, и наша воля.

И вот сижу я, уже седая, на концерте. На сцене — симфонический оркестр, человек пятьдесят. Спиной к залу, во фраке, неотразимо стройный и элегантный, мой брат. Взмах его гибких рук — и полилась волшебная музыка. Величаво ступая, в сверкающем чешуйчатом платье, выходит к микрофону всероссийская знаменитость. Косится, как школьница, на дирижера и вступает по мановению его руки: «Главней всего погода в доме, все остальное ерунда…»

«Мама, мамочка, ты видишь, он стал человеком, как ты и хотела», — шепчу я, и слезы наворачиваются на глаза. Сверкающая сцена расплывается и кажется мне утыканной бриллиантами. Я горячо молюсь за брата и боюсь, что он собьется, или оступится и свалится со своей дирижерской тумбы, и обмираю, когда вижу, что он случайно перелистывает две страницы лежащих на пюпитре нот вместо одной и вынужден, не переставая вести оркестр, возвращаться.

Гром аплодисментов. Чешуйчато-блестящая звезда берет брата за руку и ведет к рампе. Они кланяются и улыбаются одинаково устало. Их долго не отпускают, и это успех.

Но не всегда так было. Брат учился в школе вначале хорошо, потом хуже, а к старшим классам его перестала интересовать учеба, и перестало интересовать вообще все, кроме музыки. Мама переживала. Она твердо настаивала на том, чтобы все мы получили высшее образование, а уж в какой области — наш выбор. Но для этого нужно было окончить 10 классов, а не восемь. Брат так не думал. Он вообще не думал, что будет дальше. Он с увлечением мастерил себе из подручных материалов электрогитару и был счастлив оттого, что она хоть как-то звучала. От того неспокойного времени залетели и остались в моей памяти загадочные слова «гитинакс» и «медиатор».

Когда братьев моих пригласили играть куда-то в ресторан, старший и вовсе забросил учебу.

Мама переживала. Помню ее хлопоты по переводу его в вечернюю школу. Помню увещевания с умоляющими нотками в голосе. Помню даже как мама писала своим крупным учительским почерком для брата шпаргалки, сопровождала его на экзамены, неся за ним эти шпаргалки. А он, пятнадцатилетнее хамло, отгонял маму от себя…

А потом он вдруг стал учиться. Сам. Потому что однажды ночью, когда мама не могла уснуть от тяжких дум и тревоги за сына, она встала с постели, повернулась на восток, ибо в доме не было икон, и упала на колени. И плакала, и молилась так горячо, как может молиться только мать. И была услышана. Она вдруг поняла, что надо сделать. Сейчас же, ночью, пошла в комнату сына, разбудила его и встала перед ним на колени. Да. Так было. И сказала, что не поднимется, пока он не пообещает ей, что закончит десять классов.

Что уж он говорил ей, своей матери, в ее, а значит, и его, страшном унижении, нам лучше не знать. Но пообещал. И сделал.

А потом была армия. После армии — институт, а по окончании — карьера преподавателя, оркестранта, дирижера. Блестящая карьера. А друзья его, с которыми «лабали» тогда в ресторане, кого уж нет, а те далече. Кто отсидел, кто умер от пьянки и наркотиков, а кто — и то и другое.

Подвиг? Да, настоящий материнский подвиг.

И еще две истории.

Феодора, так звали нашу героиню, по национальности курдка. Муж ее был албанцем. Жили они в начале прошлого века и были православными христианами. Феодора получила хорошее образование, знала пять языков: само собой, курдский и албанский, а еще русский, украинский и французский. Кто в нынешнем «продвинутом» веке может похвастаться такими обширными знаниями?

Но дело не в этом. Было у семейной четы много детей, а стало быть, и много хлопот, скорбей и радостей — все вперемешку. Пришло время женить сына, старшего. Радость.

А когда сын с невесткой тихо, чтобы не слышали родители, изо дня в день ругаются у себя в комнате, а потом вдруг объявляют, что они разводятся, — беда. И вот уже невестка, на ночь глядя, зареванная, с чемоданами в руках устремляется к выходу. Что делать? Ложиться на порог? Да. Да, именно ложиться на порог, и это не просто фигура речи. Феодора так и сделала — решительно, как делала все. И не побоялась, что ее не так поймут или что выглядеть будет смешно. Уселась на порог, протянула ноги и сказала невестке сурово: «Уйти хочешь? От родного мужа, венчанного? Ну, давай, иди. Если совести у тебя нет, перешагнешь через меня, свою свекровь, вторую мать!»

Не смогла невестка. Выронила чемоданы, разрыдалась. Свекровь тут как тут, обняла ее, горькую, стала гладить, баюкать, приговаривать. Мужчины уже спать легли, не выносят они женских слез, а свекровь с невесткой все сидят обнявшись на крылечке. Все, все рассказала невестка, все обиды свои. И Феодора кое-что из своей жизни ей рассказала, ободрила, успокоила, утешила.

Уж первые петухи прокричали, когда она невестушку спать отослала. Заперла двери, помолилась у темных икон, сняла неизменный свой фартук и осторожно подошла к двери, что в комнату молодых вела. Тихо. Приоткрыла… Намаявшись, молодая женщина уже спала на краешке постели. Но легла валетом, как неродная. Значит, еще обида есть, значит, не принимает еще мужа. Тогда мать позвала властно сына: «Илья! Проснись!» Тот зашевелился сонно. «Проснись, кому сказала! Жена пришла, ляг как следует».

Многие ужаснутся: как можно?! Встревать в жизнь детей? Командовать? Да они возненавидят мать после этого!

Может, и возненавидят. Это как воспитывать. А в той семье воцарились мало-помалу лад да любовь. К утру молодые помирились. После дети у них родились. И одна из дочерей, воспитанная в покое и ласке, в любящей и полной семье, рассказала эту быль. Так что верно говорят: история все рассудит, все расставит по своим местам.

Мария одна воспитывала сына. Что уж там случилось, неведомо. Детей у нее больше не случилось, и нового брака она не искала.

Сын, назовем его Максимом, вырос ладным, красивым да высоким, как кедр ливанский. Женился. Двое детей родились один за другим. Жена Люба ему попалась заботливая, детям хорошая мать. Малыши то болеют, и Люба с ними ночей не спит, то заикаться вдруг старший начал, а младший ему вторит — к логопеду надо водить обоих, — словом, у детей «не понос, так золотуха». Обычное дело. Материнский труд — огромное бремя. Но и радость немалая.

Бабушка помогала невестке, чем могла, внуков любила всею нерастраченной своею любовью. Ведь недаром же говорят, что потенциал женщины рассчитан на то, чтобы вырастить пять, а то и восемь детей. Некоторые так и делают: рожают и воспитывают. А некоторые всю жизнь с этим потенциалом за мужиками гоняются.

Ну да Бог с ними.

Как вы уже, наверное, заметили, Максима я среди этих хлопот не упоминаю. А его и не было. Само собой, он работал, обеспечивал семью. Но это и все. Остальное, то есть воспитание детей, считал он делом бабским, неинтересным. Все больше времени Максим проводил в гараже. А может, и не в гараже, а еще где… Погруженные в хлопоты о детях, невестка и свекровь не сразу заметили, как отдалился от семьи Максим. Как неуютно ему стало в доме, как спешит он пораньше уйти и попозже прийти. И детские вопли-сопли его раздражали…

Не искушение ли житие человеку на земли?! (Иов. 7,1). Грянула беда. Максим объявил жене, что уходит из дома. «Нет, — сказал, — ты хорошая, вообще нет претензий, но я полюбил другую. Ничего не поделаешь…»

Люба в слезы. Мир рушился на глазах. Дети притихли как мышки в норках, чувствуют, что происходит что-то страшное.

Максим сказал — и ушел. Сообщил, что будет жить у матери. Собирать чемодан на глазах у мальчишек было неловко, так что ушел налегке.

Пришла Мария, она всегда в это время приходила, с малышами гуляла. А в доме будто бомба разорвалась и разметала всех, и покалечила. Главы семейства нет. Молодая мать в слезах, нечесаная, неприбранная, жить не хочет. Дети полуодетые сами себя развлекают, в доме настоящий погром устроили.

Больно ударило в сердце старой женщины известие о предательстве сына. Что делать, как спасать семью?

Раскисать некогда — семейная лодка тонет. Капитан сбежал, команда деморализована. Ну, засучила рукава, наварила кашки, умыла-накормила детей, спать положила их в детской, а там уж за невестку взялась. Ее тоже умывать да причесывать пришлось. Говорят же, руки как плети повисают в горе. Вот так и с Любой случилось. Она хлопотам свекрови не противилась, но и утешиться не хотела. Да и как ее можно было утешить?

Мария ушла к себе, в однокомнатную квартиру с высокими потолками, со старинным комодом и старинной же, вечно подтекающей сантехникой. Ушла, когда в доме сына уже крепко спали.

Спала тяжким сном убитая горем невестка, спали, разметавшись от жары, мальчишки, так похожие на отца.

Долго не ложилась Мария. Сидела на кухне под плетеным абажуром, теребила бахрому вытертой плюшевой скатерти. Думала, чем горю помочь. А наутро позвонила сыну. Ничего не сказала, только велела прийти в назначенный час. А где он провел эту ночь — про то не спрашивала. И невестке позвонила. И ее просила прийти в это же время.

Наверное, лампочка могла бы загореться от напряжения, которое стояло в комнате Марии, когда все приглашенные собрались. На сына мать старалась не смотреть. Как говорится, шел молодец на удалыя дела, так и ответу не бойся.

Глянула с тревогой на невестку. Ага, причесалась, платье на ней аккуратненькое, это хорошо. Правда, круги под глазами залегли и кольцо обручальное не надела, но это ничего, это, думается, поправимо.

И объявила Мария свою волю. Поедем, мол, милые детки, сейчас к нотариусу, я завещание писать буду. Дело такое, что не возразишь. Супруги между собой даже не переглянулись, держатся особняком.

А тут и такси под окнами просигналило, телефон Марии на столе загудел-заерзал. Пора на выход!

— Хочу, — твердо и ровно сказал Мария нотариусу, — квартиру свою на невестку переписать, — и документы на стол шлепнула.

Все, включая нотариуса, оцепенели. Слыханное ли дело, собственную квартиру отдать невестке, а не родному сыну! Да еще при жизни!

— Любочка, подойди, будем оформлять, — сказала ласково невестке и взяла ее за руку. На сына не смотрела.

И все. Дело было сделано.

Дальше тоже интересно. Максим как-то подавил в себе чувство, вспыхнувшее вдруг к товарищу по работе, одинокой скучающей женщине, да и вернулся в семью.

Трудно им пришлось. Ох, как трудно. Ведь было предательство, было! Но Мария неустанно молилась за детей, а Господь врачевал нанесенные раны. И покатилась жизнь дальше. Сыновья, слава Богу, подрастали. Люба работала медсестрой. Летом все вместе ездили в отпуск. Максим учил сыновей нырять с аквалангом. В общем, все как у людей. Так прошло лет десять-двенадцать.

А потом Максим погиб. Задохнулся в гараже, где по-прежнему проводил много времени, от выхлопных газов.

Люба пришла к свекрови в ясный морозный, звонкий день. Не хотела по телефону. И свекровь вышла к ней веселая, ясная, седые волосы ореолом сияют вокруг доброго лица. В руках — книга, которую она только что читала. «Да ты послушай-ка, послушай, что тут написано, как Ангелы слушают людей, как они нам помогают!» И хотела было зачитать, но остановилась вдруг, взглянула внимательно и тревожно на невестку и спросила тихо: «Что?..»

Закрыла лицо морщинистыми руками, опустилась бессильно на стул, сухонькие плечи затряслись от рыданий. Отплакав, вытерла лицо фартуком, перекрестилась и сказала неожиданно твердо: «Господи, слава Тебе. Ты знаешь, что творишь…»

Усопшего похоронили. Мария, навеки уже облачившись в черное, читала по нему Псалтирь, как и положено, все сорок дней. А потом рухнула, как могучий дуб после бури. Ее парализовало. И Люба забрала ее к себе и ухаживала, как за малым ребенком. Чуть больше полугода пролежала Мария в доме невестки и, как пишут в житиях, мирно отошла ко Господу.