Ловля ветра, или Поиск большой любви

Машины каникулы

— Ну, Маша, будь умницей, слушайся бабушку, не забывай чистить зубы и мыть за собой посуду, — Татьяна поцеловала дочку на прощанье, помахала стоявшей на крыльце старушке, своей матери, и, утопая каблуками в земле, пошла к машине.

Она была довольна: дочка не плакала, не вцеплялась в нее как прежде, когда ей надо было уйти, а простилась спокойно и весело, даже приплясывая от нетерпения. Еще бы, целый год ждала Маша летних каникул, когда можно будет, наконец, поехать к бабуле в деревню. Им было хорошо вместе, бабушке и внучке. Маша полюбила засыпать под мерцающий синий, потому что стаканчик был синего стекла, огонек лампадки, под бабушкин убаюкивающий шепоток. «Господи, сохрани их под кровом Твоим святым от летящей пули, стрелы, ножа, меча, яда, огня, потопа, от смертоносный язвы и от напрасныя смерти…» — слышала девочка каждый вечер засыпая. И представляла себе стрелу, выпущенную каким-нибудь Чингачгуком Большим Змеем; как летит она неслышно прямо в открытое окно, затянутое марлей от комаров, как из-за бабушкиной молитвы замедляет она ход, как, повисев в раздумье у окна, разворачивается и уносится прочь в густой ночной мрак… И потоп рисовало живое воображение девочки, и трус, как он трясется, поеживается и тоже не решается войти, переминаясь с ноги на ногу, все равно как это делает трусоватый соседский Димка. И про глад думала, и представлялся он ей, этот самый глад, круглым гладким морским катышем, еще мокрым от набежавшей и шумно отступившей волны. Но додумать все это Маше почти никогда не удавалось: на самом интересном месте дыхание ее становилось ровным, глаза сами собой закрывались, и она сладко засыпала.

Семеновна, испросив Божиего благословения для детей своих, внуков, родни, ближней и дальней, соседей, добрых и не очень, и для бездомного парнишки, которого видела недавно в городе на автовокзале, тоже принялась укладываться. Но прежде перекрестила комнату на четыре стороны; склонившись над спящей внучкой, перекрестила и ее размашистым большим крестом.

Утро наступило ясное, свежее, густо пахнущее бабушкиными оладьями. Маша очень любила оладушки, но еще больше ей хотелось бежать на речку, к прошлогодишним своим подругам, — то-то они обрадуются!

Наскоро почистив зубы у колонки во дворе и схватив два оладушка, девочка хотела уж было бежать, да бабушка вовремя увидела, остановила. Ласково, но твердо усадила за стол, прочитала молитву, благословила пищу и тогда только придвинула внучке политые сметаной оладьи.

«Все-то ты, Семеновна, молишься, — бывало, говорили соседки, — а чем это тебе помогло: дети все равно в городе, живешь одна. Мы вот хоть и не молимся, а и дети при нас, и внуки уже пошли, и в доме достаток!» Горько становилось Семеновне. Одной жить и впрямь нелегко. Особенно долгие снежные зимы с нескончаемыми вечерами. Уж и дела все переделает, и носки очередные довяжет, а вечер все тянется. А как возьмет в руки Псалтирь, наденет толстые очки с привязанной, чтобы не сваливались, резинкой, да потекут вечные слова горького раскаяния и великого упования на милость Божию — вот тебе и утешение. Уж так на душе легко и радостно сделается, что и сказать нельзя.

А дети у нее хорошие, только занятые очень, работают много, в деревню им и выбраться-то некогда. Старушка их не судит. Молится только все горячее и неотступнее: «Господи, помилуй! Царица Небесная, "Семистрельная"! Умягчи сердца деточек моих…» Они тогда возьмут да и приедут, словно Матерь Божия Сама их пристыдит, велит дела свои неотложные отложить. Вот и внучку стали на лето привозить — чего же лучше-то?

А егоза ее, вся извозившись в сметане, уже доедает последний оладушек. Хоть и велела Татьяна привлекать Машеньку к домашним делам, да где там, разве ее удержишь, вся извертелась от нетерпения. «Иди, моя хорошая, иди, подружки тебя уж, верно, заждались. Да в речку не лезь, вода еще холодная, так, на бережку поиграйте». И принялась Семеновна собирать посуду со стола.

Маша бежала знакомой тропинкой к речке, а сердечко ее, казалось, летело впереди, — так хотелось ей увидеть подружек, по которым скучала целый год. Синей лентой показалась речка. Пушистые ивы низко склонялись к воде там, где берега были пологими. Еще издали увидела Маша разноцветные платьица, значит, девочки здесь, на их любимом месте, прямо у воды, под обрывистым берегом. Судя по тому, сколько они успели настроить замков и наделать «пасочек», девочки здесь уже давно. Подняли головы на зов, выпрямились, поджидая Машу и как будто не узнавая ее. Узнали, конечно, только не решили еще, как себя вести. Маша городская, и одета тоже по-городскому, у них в селе так гулять не выходят: подумать только, белые носочки, волосы забраны туго, как у балерины, — воображала какая-то. «А ты кукольный набор привезла? — спросила, наконец, Валя. — Помнишь, ты обещала!» И Маша вспомнила. Только теперь вспомнила, что действительно обещала привезти на следующий год такой кукольный наборчик, в котором и расчесочка есть, и маленькое такое зеркальце, и крошечная помада, и все, что нужно кукольной моднице. Девочке было приятно, что подружки откровенно завидуют ей. Тому, что живет она в городе, что мама ее сама водит машину и приезжает сюда в умопомрачительных нарядах, которые из-за занавесок рассматривают местные женщины, одевающиеся совсем просто. Не знала она, правда, того, что рассматривают и — осуждают.

Маша растерялась. Но не огорчилась. Подумаешь, пустяки какие, она скажет маме, и та в следующее же воскресенье привезет наборчик… «Ну и катись отсюда, — оборвала ее Валя, — не хотим с тобой водиться, раз ты такая врушка!» И повернулась к ней спиной, дернув за руку подружку, с которой только что мирно возилась в песке, чтобы та тоже отвернулась от горожанки-задаваки. Маша задохнулась от обиды. Она так ждала этой встречи, так много хотела рассказать девочкам, хотела даже пригласить их к себе в гости и намеревалась поговорить об этом с мамой… Думала, они обрадуются…

Семеновна неспешно домывала посуду, сидя на низкой скамеечке у колонки. Справа от нее в алюминиевом тазу весело блестели на солнце уже вымытые чашки и тарелки. Издали заслышала она рев, но не могла и подумать, что это Маша, ведь внучка буквально на крыльях улетела, в самом радостном расположении духа, каких-нибудь полчаса назад!

Уткнувшись в мокрый бабушкин фартук, Маша ревела и, захлебываясь от слез, причитала, но ничего нельзя было разобрать. Семеновна гладила влажной еще рукой теплую макушку внучки и, ласково приговаривая, пыталась ее успокоить. Она знала цену детским горестям и умела врачевать их. Через несколько минут они с внучкой, обе в фартуках, уже были на кухне и лепили пирожки с капустой, рассуждая о достоинствах того или иного вида теста. Горе Маши еще не было изжито, но она уже была на пути исцеления от обиды, это ясно.

Бабушка с внучкой сажали подошедшие и смазанные маслом пирожки в духовку, когда во двор вбежала соседка. Лицо ее было страшно. И весть она принесла страшную. Увидев перепачканную в муке Машу, она сказала: «A-а, ваша дома, а наши-то, наши…» И заплакала, обессилено опустившись на скамейку.

Благостную деревенскую тишину взорвал вой сирены. Сквозь зеленый штакетник увидела Семеновна мелькнувший бело-красный бок скорой помощи. Машина мчалась к реке. И сельчане, прослышав о беде, бежали, кто с лопатой, кто с киркой, туда же — разгребать обвалившийся, подточенный рекой берег, подмявший под себя игравших там девочек.