Ловля ветра, или Поиск большой любви

Угли в камине

Снится Петровне сон. Будто свидание у нее. Будто к полюбовнику должна она идти, а не хочется. Нелюб он и нехорош, да делать нечего — надо идти. Это, видно, то еще время кошмарное припомнилось, между тридцатью и сорока годами, когда снова ходила она после развода в девушках и подыскивала себе мужа, а дочери и, мнилось, еще одному ребенку — отца. Поганое было время…

Петровна девушка видная, веселая, внимание на нее обращали, да только не то все это было, не то… Другой раз с души воротило. Но Петровна не доверяла шестому своему чувству. Не доверяла всему своему организму, судорожно упиравшемуся, как упирается бычок в преддверии бойни. «Ну и что же, что не нравится, — рассуждала, — зато смотри, какой аккуратный, положительный, непьющий. — И добавляла, как бабушка в детстве: — Чего тебе только, паразитке, надо?» И шла на свидание. И мучилась, и тосковала страшно от нудных его рассуждений, от плоских острот и дурного запаха изо рта. И не выдерживала, мощным рывком обрывала веревку и, как приготовленный на заклание, но вырвавшийся бычок, неслась, взрывая копытами землю и всей грудью вдыхая упоительный воздух свободы.

Этого печального опыта хватало на какое-то время. Тогда они были особенно счастливы с дочерью. Счастливы и неразлучны. Ходили обнявшись и пели песни. Ничего, что фальшиво, зато от души. Но постепенно Петровна опять грустнела. Наползали мысли о бесплодно проживаемой жизни. Она провожала тоскующим взглядом супружеские пары, вздыхала и думала с горечью, что в браке, и только в браке, женщина может быть счастлива. Кстати, много позже, будучи уже давно замужем, Петровна услышала это же утверждение из уст известного православного проповедника.

А пока же Петровна в церковь если и ходила, то затем только, чтобы поставить свечку об упокоении горячо любимой матери, о чем та ее просила перед смертью. И тихо, и сладко становилось на душе. И плакать хотелось, и жаловаться Кому-то доброму на неустроенность свою, на бесприютность и затянувшееся одиночество.

Но силен был мир. По-хозяйски извлекал он Петровну из храма, отнимал от благодати, как от материнской груди. И опять скиталась она, бедная, по большим и малым дорогам в поисках своего счастья.

писала она тогда. Писала, вытянувшись на жесткой кушетке в кабинете физиотерапии. Лежали на животе какие-то мокрые подушечки, круглые диски с проводами, громко тикал таймер, отсчитывая время процедуры и заодно незадавшуюся Петровнину жизнь.

Лечила Петровна свои женские придатки, которые, как и вообще любые механизмы, если ими не пользоваться, выходят из строя.

И опять появлялся какой-нибудь кандидат, когда свободный, а когда и вовсе несвободный, но тем не менее ищущий. И опять мучилась Петровна, и уговаривала себя и дочку, и примеряла на себя новый брак.

И вот этот сон — когда все это, все эти муки, остались далеко позади, когда уже поседела. Петровна поднимается по лестнице в полутемном подъезде. Лестница под ногами стремительно и бесшумно разваливается, женщина едва успевает ступить на спасительную площадку. Смотрит вниз — высоко, кружится голова. Назад, стало быть, дороги нет. А из приоткрытой двери слышны пьяные выкрики, музыка — дым коромыслом. Люди незнакомые видны, и среди них — он, тот, что и нелюб, и нехорош. Так и застыла Петровна в нерешительности. И вдруг видит себя уже в другом месте, и муж рядом и спрашивает участливо: «Где ты была? Я волновался». И так стыдно сделалось Петровне, и так радостно. Кинулась она к нему. Хотела обнять, да застеснялась. Сказала только с большим чувством: «Как хорошо, что ты у меня есть. Мы так хорошо живем с тобой, так хорошо…» А про полюбовника не сказала. Да и кто бы смог… Пролепетала что-то мол по делам благотворительным бегала. Муж поверил. Он вообще у нее хороший.

Так-то вот Бог дал хорошего мужа. Пожалел в тот самый миг, когда стал за Петровной ухаживать остроумный такой, но в летах бабник, убежденный холостяк. У него, видать, возраст подкатывался, когда стакан воды, а то и судно да кислородная подушка того и гляди понадобятся, а подать некому. И, видно, столько горя ожидало Петровну на скорбном этом пути, что сжалился Господь, дал хорошего мужа — на, мол, Петровна, не мучайся, не роняй себя, не надо…

И зажили они с мужем мирно и счастливо, во всяком благочестии и чистоте. В церковь стали ходить. Да так дружно, что ее сослуживцы решили, будто муж ей попался религиозный, а мужнина родня — что невестка ничего себе, но больно уж в религию ударяется — заповеди там всякие, посты… А им враз как-то открылось, что и милость, и истина, и прощение — все там, в Церкви Христовой.

Как Господь мужа дал? Обыкновенно. Буднично даже. Они и прежде были знакомы — как заядлые туристы. Не близко, но достаточно, чтобы знать, что не являются героями одного романа. Ему вообще толстушки нравились. Да и она себе не такого навоображала. А воображение у Петровны — о-го-го!

Но от друзей узнала она, что его положили в больницу и что некому его навещать. Ну, пошла. Уже, видно, начинала сознавать себя христианкой. Да и вообще — жалко же человека.

Встретились прямо у больничных ворот. Он как раз направлялся на прогулку. Может, и удивился ее появлению, но виду не подал. Вообще по аскетичному его лицу ливонского рыцаря, с благородно длинным носом и серо-стальными глазами, мало что можно было понять и тогда, и потом.

Они шли по набережной. Был, кажется, февраль. Мокрые голые деревья качали на своих ветках нежные такие шарики. Ясень это был, что ли? По обочинам пробивалась трава, совершенно не заботясь о том, что завтра ударит мороз, и она увянет.

Они медленно шли вдоль извилистой реки, шли, приноравливая друг к другу шаги, и разговаривали. И уже через полчаса она вдруг с удивлением отметила, что ей не нудно, что она не тяготится своим спутником, что, напротив, оживленно что-то говорит, и смеется, и что ей необыкновенно легко с ним.

Дойдя до «стекляшки», длинного гастронома в жилом доме, они купили вина. И сели в парке под гигантским деревом, на его мощных корнях, уходящих в землю. Пили вино из пластиковых стаканчиков, много смеялись.

Говорили обо всем, но ей запомнились лишь второстепенные глупости.

Вот и все. Клубились над ними косматые тучи, срывались временами тяжелые капли дождя, кружили с карканьем мокрые, взъерошенные вороны. А они были счастливы. Позже она написала:

У них была не свадьба даже, а вечер. Собрались друзья, поздравляли. «Не знаем, повезло ли невесте, но жениху повезло определенно», — говорили ее друзья. «Ей жутко повезло», — говорили жены его друзей и тайком вздыхали, осуждающе глядя на своих родных, но таких неаппетитных мужей.

Когда все разошлись, они вместе, как положено молодоженам, вымыли посуду. В холостяцкой его квартире было уютно. Когда садилось солнце, просвечивая сквозь заросли ореха, розовые пятна замысловатым кружевом покачивались на стене, освещая комнату таинственным светом. В кухне мягко светилась люстра, сделанная из трехлитровой банки и куска оранжевой материи; в коридоре бра — тоже из разрезанной пополам банки, обмотанной лохматой веревкой. А новый большой холодильник по временам заводил нескончаемые, вьюжные какие-то, песни. И — огромное лиственное растение в горшке, за которым он тщательно ухаживал, которое купал и унавоживал. Засох этот цветок, вероятно, от ревности. Ей нравилась эта непритязательность и простота во всей обстановке.

Не погасив в квартире свет, они ушли из духоты, а стояло уже лето, на воздух, в поле, простирающееся прямо за окнами. Оглядывались и видели светящееся окно, самое уютное в мире, окно их общего уже дома.

Разожгли в лесополосе костер. Конечно, она думала, точнее, планировала, что он сядет рядышком, обнимет ее, и они проведут чудный вечер вдвоем, глядя на пылающий огонь. Но он увлекся процессом, выламывал все новые стволы сушняка, и костер получился такой огромный, что Петровна боялась, не перекинется ли огонь на деревья.

Когда огонь погас, они по свежей стерни ушли далеко в поле, расстелили покрывало и долго молча лежали под бархатным небом, глядя на неверные мигающие звезды, не успевая загадывать желание, когда та или другая вдруг срывалась и падала, оставляя яркий след.

Только много лет спустя поняла Петровна, что ему в тот миг было, как и ей, и радостно, и страшно оттого, что жизнь переменилась так круто и так непоправимо. Непоправимо, потому что разводиться во второй раз в жизни значило расписаться в своей несостоятельности, неспособности ужиться с человеком. И они оба про себя решили терпеть, как бы тяжело им ни пришлось друг с другом.

Оказывается, очень многое (если не все) зависит от решимости. «Подумаешь, если что-то пойдет не так — разведусь!» — легкомысленно подумала юная дурочка, ставшая потом Петровной, и вышла замуж за человека, которого следовало бы обойти десятой дорогой. И развелась спустя несколько лет — само собой. «Буду терпеть все», — решила Петровна, вступая вдругорядь, как говорят в Сибири, замуж — и стала терпеть. Терпеть, потому что когда сходятся два сложившихся человека, даже самых распрекрасных, все равно требуется взаимное терпение.

Временами было нелегко. Случались и кризисы. Но у них все вышло.

«Вот видишь, у нас теперь есть даже свой домик у моря», — говорит Петровна, наблюдая, как муж сноровисто ставит на пляже новенькую палатку. Потом они долго сидят на берегу, смотрят на закат, лунную дорожку. Морской бриз неутомимо треплет их волосы — два одинаковых седых ежика, позолоченных закатным солнцем. Из бесконечного этого покоя, из тихого приятия друг друга, из примиренности с огромным кипящим миром, в котором пластались и страдали большую часть жизни и который, благодарение Богу, победили, рождаются строчки: