Ловушка для банкира

ГЛАВА 13 Обгоревшая записка и порезанная ладонь

«Светлана погибла!» Это была первая мысль, мелькнувшая в голове Виктории, едва она проснулась. Вторая же мысль напрямую касалась ее самой: «Нужно найти флакон и пиктограмму!» С их помощью девушка надеялась выяснить, почему животные инстинкты — эти явные признаки оборотничества — вчера снова проявились.

Вика глянула на часы: девять утра. Целый час до завтрака, когда можно будет поговорить с банкиром. Нет, ждать она не хотела. «Немедленно попрошу Тормакина вернуть артефакты», — решила Виктория.

Девушка направилась к лежащей в кресле одежде и вдруг… обнаружила флакон с пиктограммой на расстоянии вытянутой руки! Да-да, те самые предметы, на поиски которых она собиралась отправиться, находились сейчас на журнальном столике. «Как они сюда попали? — опешила Вика. — Я-то их точно не приносила. Тогда кто это сделал?!» Она тяжело вздохнула. Все новые и новые вопросы, а ответов как не было, так и нет…

Открутив золотой колпачок, девушка понюхала флакон. Запах отсутствует. Перевернула пузырек — пусто, ни единой новой капли. Похоже, излечить «приступы оборотничества», как Виктория назвала временно появляющиеся у нее животные инстинкты, с помощью флакона не удастся. Она склонилась над пиктограммой. «А эта штуковина может чем-то помочь?» Рассматривая нарисованные фигурки, Вика думала, что капля из флакона, возможно, не только заострила животные способности. «Что, если она вызвала те самые сны из прошлого, которые я вижу каждую ночь?»

Как бы там ни было, а нужную информацию Виктория могла отыскать только в архиве. «Если она там вообще есть, — пронеслась в голове шальная мысль. — Есть — и я ее найду!»

Оказавшись в подвале, девушка первым делом заперла флакон с пиктограммой в сундук — так спокойнее. Затем она уселась за стол и глянула на лежащий перед ней графский дневник. «Быстрицкий говорил, что тут есть какие-то упоминания об оборотне. Ну-ка, посмотрим». Вика пролистала несколько страниц и нашла то место, на котором остановилась в прошлый раз.

5 августа

«Снова пишу в дневнике. Не знаю, для чего более… Для того ли, чтоб выразить радость неизмеримую? Или же для того, чтобы покаяться в грехе страшном, мною сотворенном?

Радость — она, конечно, первостепенна в душе. Лизонька, жена обожаемая, десять дней назад разрешилась от бремени. На свет появился мой второй сынок, Пантелеимоша. Да ниспошлет святой великомученик Пантелеимон, покровитель и заступник его, лучшую долю этому младенцу, чем выпала старшему брату. Навсегда сердце мое охвачено горькой тоскою по милому ангелу Илюшеньке. Никогда не прекратит оно стенать о потере той.

Однако не только смерть первенца заставляет меня быть в глубокой печали. Гложет душу уныние нескончаемое и раскаяние запоздалое. Оттого, что, обуреваемый черной ненавистью, загубил я Светлану. Пусть она и повинна в гибели Илюшеньки, но не должен был я уподобляться дикому зверю. Не должен был мстить такою страшною местью. Ах, кабы мог я вернуть тот лихой миг, когда занес плеть для смертоносного удара. Все бы отдал, чтобы опустилась тогда рука моя. Но, увы — сделанного не изменить. Нынче остается мне только каяться пред Господом нашим Вседержителем. Просить его о милосердии и снисхождении, в коих отказал я когда-то убиенной мною кормилице.

Вот уже какую ночь подряд, начиная с того самого дня, как вышла душа из тела ее, Светлана является мне во сне. И плачет, и стонет, и молит меня о спасении сыночка ее, Васеньки. Но как я должен спасти его — она не говорит. А мне самому невдомек, отчего ей так убиваться. Ведь, когда узнал я о гибели кормилицы, тут же забрал Васю в барские покои. Мальчик этот ни в чем нужды знать не будет, уж я о том позабочусь.

Однако душа Светланы не находит успокоения. А вместе с нею и мне покоя нет. Лишь наступает ночь и я закрываю глаза, как пред мысленным взором тут же встает образ кормилицы в белом погребальном саване. Она тянет ко мне руки, моля о спасении сына. И плачет, плачет, плачет… Боже, дай мне силы пережить эту муку. Я не сплю уже неделю. А может, и больше — я потерял счет времени. Только днем, в кабинете, иногда мне удается немного подремать. На несколько минут проваливаюсь я в тяжелое, тревожное забытье. И хоть оно очень тяготит меня, но, по-видимому, именно этот дневной сон не дает окончательно сойти с ума. Дни и ночи мои проходят в нечеловеческих страданиях. Я вовсе потерял аппетит, у меня нет никакого желания чем-либо заниматься. Я как будто и не живу вовсе. Давно вычитал в одной книге, что пытка отсутствием сна — самая ужасная. И вот теперь готов подтвердить это в полной мере.

Когда становится совсем невмоготу, я прихожу на половину графини. Там все дышит покоем и умиротворением. Пантелеимоша, маленькое солнышко, лежит в колыбельке. То спит сладко, а то лепечет что-то бессвязное, но такое милое сердцу моему родительскому. Лизонька еще слаба после родов, но общается с большой охотой. На щеках появился румянец. Иногда женушка даже смеется — тихо-тихо, как только она умеет. О, как же я люблю этот смех. Как люблю нашу беззаботную болтовню о всяких милых пустяках. Общение с Лизонькой и сыном — то единственное, что, пусть и на короткий срок, но возвращает меня к жизни. Если бы это было в моей власти, я остановил бы время, и, подобно Фаусту, воскликнул: «Вот то мгновение, что хочу продлить я бесконечно!» Пусть даже после этого дьявол низверг бы меня в ад, мне было бы все равно — я был бы счастлив. Как жаль, что сие никак невозможно…

Лизонька при каждой встрече спрашивает меня о Светлане. Где она, почему не заботится о ней? Отчего не веселит, как прежде? Мне приходится лукавить, говоря, что кормилица сама захворала и слегла. Потому и не может сейчас составить моей женушке компанию. Я пока не решаюсь сказать ей о смерти Светланы. Тем паче не смею упоминать, что погибла она от моей руки. Как посмотрит на меня Лизонька, когда сознаюсь ей в этом? Да и захочет ли вообще смотреть? Не прогонит ли с глаз долой, как чудище жуткое, зло непоправимое учинившее? Нет, пока могу молчать — я буду молчать.

Один лишь человек поверен сейчас во все мои измышления. Один он знает о бессонных ночах и преследующих меня кошмарах. Это Харитон, верный слуга дядюшки. Теперь он и мой верный слуга. Только в последние дни оценил я невероятную душу этого человека. Только теперь понял, отчего Григорий Иванович так не хотел расставаться с ним и всеми силами стремился увезти из поместья. Харитон — мой спаситель. Оказавшись свидетелем убийства Светланы, и видя мое нынешнее состояние, он, единственный, ободряет меня и старается облегчить тяжкую участь. Только ему открываю я свои муки и страдания. Ночью Харитон неотступно находится рядом, за что я ему премного благодарен. Он скрашивает мои ночные бдения, мы часто беседуем. Харитон говорит, что ночь не вечна — после нее на горизонте всегда появляется солнце. А это значит, что и мои кошмары имеют свой предел. Хочу верить, что он прав, и вскорости сия кручина покинет меня…»

Дочитав текст до конца, Виктория разочарованно вздохнула. Об оборотне — ни слова. «Может, дальше что-то будет?» Девушка пролистала тетрадь и с удивлением обнаружила, что непрочитанной осталась всего одна запись. Следующая за ней страница была вырвана, а остальные — и вовсе пусты. Граф Смолин забросил дневник. Вика вернулась к непрочитанной записи. Датированная месяцем позже, чем предыдущая, она была довольно объемной. «Наверное, именно здесь и написано про оборотня, — решила девушка. Она уже приготовилась нырнуть в прошлое, как вдруг заметила торчащий из дневника обгоревший уголок. Потянув за него, Виктория вытащила узкий лист бумаги. Похоже, долгое время он был зажат между пустыми страницами, а теперь, когда их пролистали, вывалился наружу.

Девушка в недоумении уставилась на находку. Бумага почти полностью уничтожена огнем — если раньше на ней и было что-то написано, то сейчас прочитать это «что-то» нереально. Только в самом низу виднеется дата — 27 июля 1830 года. И единственное уцелевшее предложение: «Убив белокурого ангела, я стал неуязвим».

— Профессор Дружкина, прошу проследовать на завтрак, — пробасил Милош, заглядывая в архив.

За столом сидели Тормакин и Быстрицкий. Настя, как обычно, расставляла перед ними аппетитные блюда. Виктория заняла свое место и только тут заметила странность. Эммануил Венедиктович, полностью увлеченный едой, бойко орудовал ножом и вилкой. А вот банкир управлялся со столовыми приборами куда менее успешно. Виной тому была его правая кисть, туго перемотанная бинтом.

— Настя, ты что, не видишь?! — скривив перекошенное лицо, Тормакин бросил на стол непослушный нож. — Я никак не могу порезать эту хренову отбивную!

Служанка тут же кинулась помогать хозяину.

— Как вы травмировались, Семен Семенович? — участливо поинтересовалась Виктория.

— Да сам не знаю, — банкир недовольно наблюдал, как Настя хлопочет над его тарелкой. — Утром проснулся, а вся постель в крови. Смотрю — ладонь разрезана.

Он зыркнул на стоящего у стены дворецкого.

— Милош так туго перебинтовал руку, что я теперь ею и пошевелить не в состоянии.

Тормакин потряс кистью, надеясь таким образом ослабить повязку. Из этого ничего не вышло, и он начал растягивать бинт. Быстрицкий попытался его образумить.

— Умоляю, Семен Семенович, не трогайте рану! Она очень глубокая. Милош правильно сделал, что перевязал вас туго. Более слабая повязка не остановила бы кровотечение.

Банкир раздраженно приподнял бровь.

— Разве здесь кого-нибудь интересует твое мнение?! Ешь молча, если не хочешь, чтобы тот же Милош по моему приказу вышвырнул тебя из-за стола.

Старик побледнел и, втянув голову в плечи, стал поспешно запихиваться всем, что было на тарелке. Похоже, он и вправду решил, что Тормакин может лишить его завтрака. Банкир тем временем отобрал у Насти разделанную отбивную.

— Марш на кухню.

Служанка послушно удалилась, а хозяин принялся за еду. Настроение у него улучшилось. Заметив это, Быстрицкий стал взахлеб расхваливать стряпню Ольги Михайловны.

— Ты не тараторь почем зря, — отмахнулся перевязанной рукой банкир. — Лучше скажи: зачем продавщице из кафе лживые байки травишь — о том, что в нашем доме якобы колдун жил? Вся деревня об этом гудит, даже до меня слухи дошли.

Старичок испуганно охнул.

— Нет-нет, что вы?! Я ничего подобного не говорил!

Он умоляюще посмотрел на Вику. Что ж, надо было выручать бедолагу.

— Это я проболталась Марье Петровне, — сказала девушка Тормакину. — Но колдун и вправду жил в особняке — в позапрошлом веке.

Банкир пристально глянул на Викторию.

— Вы имеете в виду туземца, которого привез из Бразилии дядя графа? Я уже спорил по этому поводу с Быстрицким — в архивных записях нет никаких подтверждений. Или… Вы что, нашли новый документ?

«Нет, я увидела новый сон, — очень хотелось ответить Вике. Но по понятным причинам она этого сделать не могла. Внезапно девушка вспомнила, что действительно обнаружила новый документ — обгоревшую записку. В ней, правда, ничего не говорилось о колдуне, но сама по себе она вполне могла отвлечь внимание банкира от сплетника-Быстрицкого. Услышав о находке, Тормакин крайне удивился.

— Виктория, вы фантастический везунчик! Сколько народу раньше копалось в архиве — никто ничего подобного не находил. А у вас второй неизвестный документ за три дня. Сначала рисунок, теперь эта записка. Надо будет как-нибудь спуститься в подвал и посмотреть, наконец, ваши находки.

«Значит, это не он вчера унес из архива пиктограмму и флакон, — отметила про себя девушка. — Тогда кто же это сделал?» Она украдкой посмотрела на Быстрицкого. «Может, Эммануил Венедиктович сунул в подвал любопытный нос?» Немного подумав, Вика отмела данную версию. «Спуститься в архив он, конечно, мог. Но вот самовольно вынести артефакты — это вряд ли. Старик слишком труслив. Да и зачем ему это надо?»

— Кстати, профессор, — вырвал девушку из размышлений голос банкира, — вам не кажется странным, что туземец Харитон остался в имении, а не уехал вслед за своим хозяином? Наверняка на то была какая-то веская причина.

И тут Виктория почувствовала, что ей до чертиков надоело скрывать информацию. Пусть она не может открыться, что получает ее из снов. Пусть нет никаких документальных доказательств. Пусть Тормакин посмеется над ней, как над глупой фантазеркой. Пусть! Но она просто обязана рассказать, что происходило в этом доме двести лет назад.

— Причина у туземца в самом деле была весомая, — произнесла Вика. — Женщина.

Эммануил Венедиктович поднял вверх трость и вдохновенно продекламировал:

— О, женщина. Услада из услад. И злейшее из порождений ада. Мужчине ты и радость, и награда. Ты боль его и смертоносный яд.

Тормакин изумленно посмотрел на коротышку в клетчатом костюме.

— Никогда бы не подумал, что ты пишешь стихи.

— Это не я, — скромно потупился старичок. — Это Лопе де Вега — испанский драматург, живший в шестнадцатом веке.

— В шестнадцатом? — банкир криво усмехнулся. — С тех пор, как вижу, в женщинах ничего не изменилось.

Семен Семенович потряс перевязанной кистью и снова вернулся к прежней теме разговора.

— Так что это за история? — поинтересовался он у Вики, накладывая в тарелку изящные рыбные канапе. — Ради какой женщины туземец остался в имении? Неужели ради графини Смолиной?

— Представьте себе — нет. Он сделал это ради служанки, кормилицы графского наследника. И звали эту женщину… — Виктория выдержала паузу, — Светлана Тормакина.

Банкир моментально оторвался от еды.

— Тормакина? Так это про нее вчера толковал Быстрицкий? Она — мой предок?

Девушка неопределенно пожала плечами.

— Вообще-то для такого вывода одного совпадения фамилий недостаточно.

— Да, вы правы, — согласился банкир. — Сам посмеиваюсь над генералом Смолиным, когда он заикается о своем родстве с графами Смолиными.

— А насколько хорошо вы знаете собственную родословную? — спросила Вика.

— Можно сказать, что совсем не знаю. Специально этим вопросом никогда не занимался. Все, что известно о родителях: мама моя родом из Рязани, а отец… Отец, между прочим, был из этих мест. Я потому Красные петушки и купил — вроде как малая родина.

Виктория оживилась.

— Это уже кое-какая зацепка. Папа рассказывал о своих предках?

— Я практически не знал отца, — по скособоченному лицу Тормакина пробежала тень. — Он бросил семью, когда мне был всего год.

— И что, с тех пор вы ни разу не виделись?

— Нет, никогда. Он пропал, совершенно не давал о себе знать. Мать одна меня тянула. Работала на нескольких работах, подорвала здоровье. Да и я, кстати, уродом стал из-за этой ее вечной занятости. Мне тогда три года было. Мать ушла на очередную работу, а соседских детей попросила за мной присмотреть. Зима была, холод жуткий. И вот эти ребятишки играть надумали. Вынесли меня на мороз и закопали в сугробе. Один нос оставили, чтоб не задохнулся. А как выкопали, увидели, что у меня лицо перекошено — тройничный нерв застудил. Сколько потом по врачам не таскали, ничего не помогло. А соседские детки еще и дразнились. Маленькие гаденыши…

Помрачнев, Тормакин умолк. Вика видела, как он напряженно сжимает и разжимает перевязанную ладонь. Но сам банкир, похоже, этого не замечал.

— Вот чудеса, Семен Семенович, — нарочито бодро воскликнул Быстрицкий, надеясь таким образом разрядить обстановку. — Если окажется, что вы — потомок кормилицы, то налицо воплощение советского лозунга «Кто был ничем, тот станет всем!» Предки — слуги, а потомки — хозяева графских усадеб. Какая же у вас причудливая судьба. Потрясающе!

Однако Тормакин не оценил усилий коротышки. Он зыркнул на него таким тяжелым взглядом, что бедный Эммануил Венедиктович с перепугу чуть не залез под стол. Затем банкир перевел взгляд на Вику, и его лицо вновь прояснилось.

— Я вот подумал: зачем откладываю посещение архива? — Семен Семенович встал со стула. — Давайте-ка отправимся туда прямо сейчас, и вы покажете мне найденные документы.