Лучше, чем будущее. Рассуждения оптимиста о смерти

Глава 10 А вот и позвоночник

Я готов к обследованию. Операция завтра, но сегодня я лежу на каталке в больничной рубашке, подключенный к капельнице, через которую мне вводят седативное. Меня везут не в операционную, а в рентгенологию. Частью плана доктора Теодора, в связи с моей двойной проб-лемой — болезнь Паркинсона + позвоночник, — было получить точные снимки МРТ, чтобы дальше с ними работать. На эту модель моего позвоночного столба он и будет опираться. Изображение должно быть максимально четким, поэтому надо подавить все симптомы Паркинсона и вообще любые движения. Для этого меня придется усыпить. Мне вводят приличную дозу, чтобы вырубить на все то время, пока доктор Теодор делает снимки моей спины (то есть лучшей из моих сторон).

Остаток дня я провожу в больничной палате с легкой головной болью; Нина тем временем обсуждает с персоналом госпиталя, кто будет давать мне лекарства от болезни Паркинсона во время операции и после нее. Это серьезный вопрос, потому что в больнице самому принимать лекарст-ва запрещено; они должны быть в курсе каждой таблетки, которую я выпил. Все средства и все их компоненты необходимо проверять на совместимость.

Трейси в палате вместе со мной. Оба мы ведем себя тихо, но, думается, по разным причинам. Я пытаюсь заснуть, глаза мои закрываются, но мозг продолжает лихорадочно работать. Я вспоминаю, как двадцать лет назад в Бостоне мне делали операцию — Трейси тогда была напугана, явно нервничала, а я же сохранял полное спокойствие. Я сознавал риски, но знал и то, ради чего на это пошел: я должен был избавиться от сильного тремора в левой половине тела, от которого страдали и моя семья, и работа, и социальная жизнь. Я хотел снова спокойно держать в руках книги и читать своим детям. Я не беспокоился потому, что был уверен — все пройдет благополучно. Мне хотелось только, чтобы и Трейси это поняла.

Тогда, в 1998-м, мы были с ней женаты десять лет. Интересно, в брачных клятвах до сих пор говорят в болезни и здравии? Мы это сказали, и я, со своим диагнозом, обналичил тот чек, хотя до сих пор данный факт не укладывается у меня в голове и в сердце. На сегодняшний день мы с Трейси прожили в браке три десятилетия: она всегда была здорова, и только я пользовался вышеупомянутым пунктом контракта. В болезни и здравии — это про нас. Я понимаю, что тут относится ко мне, но все еще надеюсь на перемену.

Я очень беспокоюсь насчет того груза, который взваливаю на Трейси, потому что, хотя она все время рядом и заботится обо мне, моя жена не может не думать о своем отце. Стивен Поллан скончался в начале этого года. Ему было 89 лет. Он обладал мудростью, значительно превосходящей возраст, но в то же время проказничал, как десятилетний мальчишка.

Субботним утром в Коннектикуте, несколько лет назад, Стивен сидел один за столом на кухне, на своем обычном месте. Крупный мужчина, дружелюбный и приветливый, в свитере поверх клетчатой рубашки, он всегда надевал по выходным бейсболку; даже не надевал, а скорее, позволял ей парить поверх копны серебристых волос. Он носил бороду в стиле С. Эверетта Купа. Перед ним на столе лежала The Times, и он читал новости бизнеса. Я вытащил спортивную страницу и тоже присел. Пока я проверял счет «Янки», между нами завязалась непринужденная беседа. Обычно Стив не касался моих проблем со здоровьем: мы оба всегда находили более интересные темы. Однако в тот день он отложил газету, сдвинул очки на кончик носа и сказал:

— Кстати, как ты себя чувствуешь?

— С учетом обстоятельств, неплохо. А ты?

— Хорошо. Как Трейси?

— Прекрасно. Но именно об этом я хотел с тобой поговорить.

Он откинулся на спинку стула и сложил руки перед собой на столе.

— Ну давай.

— В день нашей свадьбы священник — или это был раввин? — в общем, кто-то из них, сказал «в болезни и здравии…». По-моему, Трейси не ожидала, что та часть, про болезнь, наступит так скоро.

Я поставил локоть на стол и оперся головой о ладонь.

— Иногда мне кажется, что для нее все сложилось очень несправедливо. Она не подписывалась на такое.

Он вздохнул, а потом ответил:

— Послушай меня, сынок. Ты не прав. Она очень сильная и очень преданная. Вам обоим приходится жить сегодняшним днем. Уж не знаю, как насчет здравия и болезни, но, должен сказать, с частью в «в богатстве и бедности» ты справился неплохо.

Это было забавно, и я оценил, что именно мой тесть произнес такие слова. Зная Стива, я понимал, что он имеет в виду не деньги. Он видел, что моя жизнь с Трейси богата в духовном, любовном смысле, и это наша общая с ней заслуга.

С этими мыслями я задремываю и просыпаюсь в своей палате в клинике Джона Хопкинса. В какой-то момент я замечаю Трейси, сидящую у окна на пластиковом стуле. Она дожидалась меня на таком стуле — разных его видах — во время бесконечных консультаций, обследований и процедур. И мне становится ясно: она хочет быть рядом со мной, в болезни и здравии.

Семь часов утра. Мы готовимся к операции. Трейси целует меня на прощание; нет, это не прощание, а поцелуй «до скорой встречи». Она говорит, что время с момента, когда мне дадут наркоз, до моего пробуждения покажется мне одним мигом — и она опять будет тут. Пока же ей придется посидеть с Ниной в холле, где они будут ждать, тревожиться, звонить родным и друзьям, чтобы сообщить о ходе операции, и, в случае Трейси, пытаться отвлечься с помощью Candy Crush. Алекс, один из ассистентов доктора Теодора, будет отчитываться перед ними о текущей ситуации.

Меня везут в операционную. Незнакомцы в хирургических костюмах, масках и медицинских сабо, похожие на бледно-зеленых привидений, вьются вокруг стола. Они что-то бормочут, обращаясь друг к другу, потом поворачиваются ко мне и бормочут что-то еще. Меня настигает осознание: Я действительно здесь. Я действительно это делаю. Но зачем я делаю это? Поможет ли мне операция, или мой позвоночник уже не спасти? Что если все это окажется билетом на экспресс туда, где я и так неминуемо окажусь?

До этого я старался сохранять оптимизм. Однако с учетом грандиозного риска, на который я иду, мой оптимизм может оказаться просто ловушкой. Смогу ли я и дальше мыслить позитивно, смогу ли опираться на него? Раньше я был в этом уверен, но в следующие несколько месяцев мой оптимизм ждут большие испытания.

Входит доктор Теодор. Если он и обеспокоен исходом следующих пяти-шести часов, внешне это никак не проявляется. Я оборачиваюсь к нему, ища поддержки, и он дает ее мне в полной мере.

— Доброе утро, Майк. Давай-ка я тебя со всеми познакомлю. Это — он обводит рукой своих привидений — наша лучшая бригада. Все «из глубокого конца бассейна» — профессионалы высочайшей квалификации.

Он представляет мне медсестер, выбранных по рекомендации главного врача отделения реабилитации.

— Думаю, ты уже встречался с моей коллегой Коринной Зигуракис. Она красавица — и к тому же превосходный хирург, — говорит доктор Теодор. — Она будет тут все время.

Доктор Зигуракис улыбается, потом возвращается к подготовке. К нам подходит еще одна фигура в зеленом:

— Здравствуйте, мистер Фокс. Я доктор Готшалк. Я отвечаю за ваш наркоз и обезболивание.

— Алан — наш главный анестезиолог, неподражаемый и непревзойденный. Настоящая рок-звезда.

Я думаю: «Что ж, рок-звезды неплохо разбираются в обезболивающих — это ведь те же наркотики».

Доктор Готшалк хлопает меня по плечу:

— Вы ничего не почувствуете, обещаю.

Доктор Теодор наклоняется ко мне поближе и говорит:

— Это как команда мечты в футболе, Майк. Я выбрал лучших из лучших.

Призраки, больше не чужие для меня, мастера своего дела, заканчивают последние приготовления. Доктор Готшалк вводит мне предварительную дозу успокаивающего. Я потихоньку уплываю, бросая последний взгляд на команду мечты, уверенный в том, что они сделают все по высшему разряду. Остается пожелать им удачи.

После операции, в реанимационной палате, я плоховато отхожу от наркоза, что вызывает у персонала некоторые опасения. Сквозь полуопущенные веки я вижу расплывчатое лицо Трейси, рядом с ней стоит Скайлер. Я слишком сонный, чтобы реагировать. Как Трейси и обещала, мне кажется, что с нашего расставания прошло всего пару секунд.

Если кто-то из нас и думал, что после операции мы будем хлопать в ладоши и праздновать, это оказалось ошибкой. В палате стоит мертвая тишина, разве что медсестры тихонько переговариваются и едва слышно ходят туда-сюда. Трейси наклоняется ко мне и шепчет:

— Доктор Теодор сказал, все прошло хорошо, очень хорошо. Он полностью доволен.

Однако это затишье перед бурей, вскоре разрастающейся до размеров «Змеиной ямы» в сочетании с «Играми разума». Мое поведение начинает быстро меняться. Сначала я успокоил Трейси, поглядев ей в глаза и сказав, что со мной «все в порядке». Однако через пару часов мы сталкиваемся с новой реальностью — точнее, с нереальностью. Я перестаю понимать, кто я и где я нахожусь. Для нашей дочери Скай — недавней выпускницы колледжа с дипломом по психологии — это очень тяжелое переживание; я стремительно скатываюсь в полубезумие.

Триггер: двое санитаров перекладывают меня на кровать с поручнями. Я не чувствую ни ног, ни спины, поэтому начинаю волноваться. Я не ощущаю, как вес моего тела давит на матрас. У меня такое ощущение, будто я соскальзываю вниз. Дальше наступает паника. Я начинаю кричать: «Я скатываюсь с кровати, я падаю!» Добродушные (издевательские?) улыбки персонала сводят меня с ума. Я твержу, что они нарочно хотят сбросить меня на пол, прямо на плитку. Трейси и Скай встревожены и спрашивают, можно ли что-то сделать. Я слышу часть их разговора с медсестрой.

Судя по всему, за последние два дня я получил избыточную дозу анестетиков. Вчера меня усыпляли, чтобы сделать МРТ — легкий наркоз, просто чтобы отключить. А потом, меньше суток спустя, последовал новый раунд — подготовка к операции. В ходе процедуры потребовалась новая доза. Добавьте к этому коктейлю опиатный препарат для контроля над болью + мои обычные лекарства от болезни Паркинсона, и в результате получится такой вот «космический ковбой».

В своем затуманенном сознании я решаю, что персонал сговорился меня убить, а для начала унизить. Я уверен, что меня удерживают в больнице на ложных основаниях. Я кричу на врачей:

— Вы должны были вылечить меня, но я не чувствую ног, не чувствую спины! Вы не врачи — вы актеры. Вы издеваетесь надо мной! Я знаю, я сам тоже актер.

Потом перехожу к угрозам:

— С вами свяжется мой адвокат Клифф. Да-да, он — мой адвокат. Клифф вытащит меня отсюда. (На самом деле Клифф — юрист в сфере шоу-бизнеса, который занимается контрактами и оплатой, и он вряд ли стал бы участвовать в чем-то подобном.)

К вечеру я начинаю вести себя тише, но теперь у меня появляются галлюцинации. То я вижу какие-то неразборчивыеграффити, то мультяшных персонажей, то перед моими глазами на фоне стены проплывают иконки и аватары из Интернета. Я жалуюсь Трейси, что руки у меня из соломы, и пытаюсь выдергивать из них травинки. Мне никак не удается избавиться от соломинок (потому что их там нет). Внезапно встревоженный, я предупреждаю Скай о том, что в углу комнаты притаилась горилла; она оборачивается и видит мятый халат, наброшенный на кресло.

— Нет, это горилла, — настаиваю я.

Трейси говорит сочувственно:

— Мы не видим тут никакой гориллы, дорогой, но понимаем, что ты ее видишь, и это наверняка очень страшно.

Черт возьми, моя жена права, горилла действительно страшная, и теперь она пытается слиться с сотрудниками госпиталя, которые похожи на персонажей из инопланетного бара в «Звездных войнах». Какой-то мужчина, навещающий другого пациента, держит в руках, судя по всему, сотовый телефон, но мне кажется, что это камера. Я указываю на это Трейси, которая мягко улыбается и гладит меня по волосам.

— Не беспокойся, он не станет тебя снимать.

— Ты права, — соглашаюсь я. — Наверняка он снимает монстра.

Я машу рукой в направлении пустого пространства за кроватью.

— Монстр ждет, пока я съеду вниз, прямо к нему.

Я мало что из этого помню — в основном по рассказам Трейси и Скай. Сестры позднее добавили и свои воспоминания, но заверили меня, что для них такое в порядке вещей — обычный день на работе.

Мои жена и дочь понимают, что сумасшедший, которого они видят и слышат, — это не я. Трейси, хотя и расстроена, сознает, что происходит, но Скай сильно расстроена видом своего любящего Дру, в которого вселился безумный незнакомец. Трейси убеждает ее, что это временно и скоро пройдет. Скайлер, психолог, не так уверена.

На третий день мне становится значительно лучше. Трейси, Скай и Нина со мной в палате интенсивной терапии. Моя дочь сидит возле кровати, держит меня за руку и включает классическую музыку на своем iPhone. Трейси помогает мне расслабиться с помощью дыхательных упражнений. Нина в углу делает телефонные звонки. Очень быст-ро Скай переключается с классики на олдскульный рок, с которым ее познакомил я — The Doobie Brothers, Джо Уолш, Led Zeppelin.

— Так-то лучше, Дру. Давай-ка, избавляйся от своей темной стороны.

Скай ставит рюкзак на подоконник, я тихонько киваю Трейси, указываю на него пальцем и шепчу:

— Горилла.

Лица вытягиваются, взгляды становятся печальными.

— Шучу. Я знаю, что это рюкзак.

Трейси прищуривает глаза:

— Майк, это не смешно.

— Слишком рано, папа, — добавляет Скай.

Нина подходит ближе, убирая телефон в карман.

— Скай, не хочешь прогуляться до торговых автоматов?

Трейси смотрит, как они уходят.

— Думаю, Скай это все не по силам, — с беспокойст-вом замечает она.

— Да, но она все равно не уйдет, — отвечаю я. — Она же оставила здесь гориллу.

Трейси смеется.

— Признаю, очень приятно, что сегодня ты больше похож на себя. Хоть ты и придурок.

— Ну, я перед ней извинюсь. Это было немного чересчур.

Снова наступает тишина. Мы с Трейси вместе смотрим в окно, на двор, за которым расположено старое здание госпиталя. На кирпичном фасаде XIX века рядами протянулись крошечные окошки. Из каждого из них — я уверен — на меня таращится младенец; их крошечные руки с растопыренными пальчиками прижимаются к стеклу.

— Трей, погляди на этих малышей, — указываю я на них жене, — видишь, в окнах?

Трейси слишком хорошо меня знает, чтобы принять это за шутку. Ответ ее молчаливый: она просто опускает жалюзи. Мне предстоит пройти еще долгий путь.