Лучше, чем будущее. Рассуждения оптимиста о смерти

Глава 19 Единственное, чего стоит бояться

Есть как минимум две вещи, объединяющие меня с Франклином Делано Рузвельтом:

1). периодическое использование инвалидного кресла;

2). страх страха.

«Единственное, чего стоит бояться, — это сам страх». Такими словами он ободрял нацию, изможденную Великой депрессией, и это послание очень помогло мне в тяжелые времена. Его речь всегда меня мотивировала: я черпал из нее вдохновение. Нет, я не бесстрашный: я боюсь атак террористов, землетрясений, пауков «черная вдова», потерять своих детей среди ночи и тысяч других ужасных событий. Просто я не боюсь всего этого сейчас, в данный момент, потому что у меня нет причины. Это не является моей текущей реальностью. Я не боюсь того, что может случиться, так же как боюсь того, что может точно. Но при всем этом за последний год я в полной мере испытал, что значит «бояться себя самого».

Королева Елизавета объявила 1992 год своим Annus horribilis; я же назвал бы 2018-й своим ужасным, кошмарным, плохим — очень плохим — годом. Сложный физически и эмоционально, он добавил мне боли: повторяющиеся падения становились все опаснее, а травмы в результате этих падений превращались в катастрофы. Мы лишились отца Трейси, нашего патриарха и любимого друга. События 2018-го чуть меня не подкосили: мне пришлось пройти через множество мучений, а для этого еще и научиться ходить.

После такого странного года кажется совершенным сюрреализмом отправиться на сафари. Кого я обманываю? Куда мне ехать?

Моя семья запланировала путешествие в Африку на последние десять дней декабря. Я всегда обожал такие поездки с приключениями, однако у меня есть совершенно обоснованные опасения. С учетом того, что много ходить я все равно не смогу, я не знаю, готов ли мой мозг воспринимать новые впечатления. Меня искушает тот факт, что наши любимые спутники тоже едут: это Стефанопулосы и Шенкеры, две семьи, хорошо знакомые с моей ситуацией. Трейси раз за разом повторяет: «Ты будешь практически все время находиться в джипе. Тебе не придется никуда ходить, а весь отель — одноэтажный. Просто идеально».

Я штудирую рекламные брошюры.

— Но это же не будет похоже на Диснейленд, нет? С жирафами, заглядывающими в окна?

— Это настоящее сафари, — заверяет меня Трейси.

Сэм подходит к вопросу с другой стороны:

— Мы все хотим, чтобы ты был с нами, Папс.

Он вспоминает шутку, которую я рассказал ему лет двадцать назад, когда он, взволнованный и сомневающийся, собирался впервые поехать в летний лагерь. По глупости я решил, что от этого он почувствует себя лучше. «Помни, если вы с приятелем будете идти по лесу и за вами погонится медведь, тебе не надо перегонять медведя — достаточно перегнать приятеля».

И вот Сэм возвращает ее мне:

— Помни, — говорит он, — если мы будем в саванне и за нами погонится лев, нам не придется перегонять льва…

— Папины шутки? Ты уже шутишь надо мной, как отец?

— Ну, ты же понял, Папс. Я просто напоминаю.

Это напоминание станет пророческим.

В последние дни перед отъездом в Африку наша семья, друзья и их дети с трудом сдерживают нетерпение. Я радуюсь, что мое присутствие необязательно — они все равно поедут, со мной или без меня. Но все-таки мне приятно, что они настаивают, чтобы я присоединился.

Исключительно чтобы избежать FOMO, страха упустить что-нибудь, я решаю все-таки протащить свое немощное тело через полмира, чтобы оказаться в саванне Танзании. Но главное, что сподвигло меня на такое решение, это уверенность Трейси — я справлюсь со всем, что встанет (или пробежит) на моем пути.

Первый леопард, которого мы видим, поражает воображение. В десяти метрах над землей, на ветке фигового дерева, самец в идеальном камуфляже полностью сливается с пейзажем: его пятна повторяют рисунок солнечных брызг на коре. Если бы Сера, пуантилист, написал эту сцену, то создал бы свою первую реалистическую картину. Мне удается разглядеть глаза хищника, и тогда точки сливаются в силуэт, изящный и стройный. Его мертвая добыча, молодая антилопа, надежно закреплена в развилке между ветвей. Он очищает ее — вылизывает шерсть, прежде чем вгрызться в мясо. Я знаю об этой повадке из «Больших кошек» на Animal Planet. Леопард поднимает голову и, кажется, встречается со мной взглядом. Это был бы подходящий момент сказать «ох, черт!», но я понимаю, что он не рассматривает меня как пищу: он уже доставил домой свой ланч. К тому же один из ключевых механизмов защиты от съедения у человека — не самый приятный вкус. Тем не менее этот великолепный хищник вполне мог бы сорваться со своего места на дереве, спрыгнуть вниз, подскочить ко мне и перегрызть шею меньше чем за три секунды.

Если бы я шел по саванне один, пешком, это, вероятно, случилось бы — но только не сегодня. Я любуюсь леопардом из «Рендж-Ровера», специально оборудованного для сафари. Всего в нашем конвое три таких: в одном едем мы с Трейси и детьми — Сэмом, 29 лет, Аквинной и Скайлер, 23, и Эсме, 17. В двух других — Джордж Стефанопулос, Эли Уэнтуорт и двое их дочерей-подростков, Эллиот и Харпер; а также Кертис и Кэролайн Шенкер с тремя детьми, Элли, Брэдом и Джеком, все взрослые. Столпотворение машин напоминает сцену из криминального сериала, хотя на самом деле каждый джип занимает стратегическую позицию: мы окружили леопарда на дереве с трех сторон.

Потрясенные близостью к одному из представителей африканской «Большой пятерки», мы перебрасываемся нервными репликами. Ситуация не кажется мне опасной, хотя джипы явно не защищены от леопардов: они с открытым верхом, очень шумные и неповоротливые. Гиды объясняют, что нас защищают большие размеры: пока мы остаемся в машине, леопард не распознает внутри группу людей; он считает каждый джип отдельным животным, слишком крупным, чтобы иметь с ним дело. Тем не менее гиды постоянно напоминают: никогда не покидайте автомобиль. Если вы вылезете, то целост-ность будет нарушена, иллюзия исчезнет, мошенничество раскроется. Леопард поймет, что по отдельности вы уязвимы — и через секунду вы можете стать следующим трофеем на фиговой ветке.

У нас по два выезда за день — один с утра, от рассвета до полудня, после чего становится слишком жарко, чтобы оставаться в саванне; и второй вечером, с возвращением в лагерь вскоре после заката. На второй день мы делаем вечерний выезд в сокращенном составе, на двух машинах: в одной Джордж с семьей, в другой мы с Трейси и детьми. Из-за внезапного ливня Стефанопулосы решили вернуться в лагерь. Но мы с нашими гидами предпочли переждать дождь, укрывшись в зарослях вокруг небольшого родника. Небо расчищается, мы стягиваем дождевики и отправляемся выслеживать стадо слонов, которое вроде бы находится где-то поблизости.

Полюбовавшись толстокожими — их около двадцати, от детенышей до пожилых самцов, — мы преследуем крупное стадо африканских буйволов. Это настоящее цунами из говядины. Напористо и в то же время изящно они мчатся вперед, выстроившись рядами — словно батальоны, готовящиеся к битве. Я шучу на этот счет с нашим гидом Абрахамом, который бросает на меня короткий взгляд и отвечает: «Так и есть». Быки и молодые самцы, идущие впереди, прикрывают собой самок и детенышей.

Трейси спрашивает:

— И на кого они собираются нападать?

Гид смеется:

— На нас.

— Серьезно? — говорю я.

— Не волнуйтесь. Джип их запросто перегонит.

— А если он сломается? — задаю я вполне логичный вопрос.

Похоже, тут-то и сбудется пророческая шутка моего сына.

Солнце садится, и мы отправляемся в обратный путь, мимо родника, где прятались от ливня. Чем ближе к нему, тем более сырой становится земля. Вскоре мы уже буксуем в грязи, зарываясь все глубже и глубже. Мое внимание привлекает высокое фиговое дерево, сильно смахивающее на то, на котором мы вчера видели леопарда. Солнце на западе клонится к горизонту. На леопардовое дерево уже не падает свет, и оно высится тревожным силуэтом на фоне алого неба. Какофония птичьих голосов, рыки животных и кваканье лягушек становятся все громче по мере наступления сумерек. Дети, на удивление, нисколько не обеспокоены тем, что кто-то может наблюдать за нами из зарослей. Трейси тоже в полной уверенности, что мы вот-вот вернемся назад в лагерь. Однако Абрахам выясняет, что лебедка, которую он всегда возит с собой, сломана. Радио работает кое-как. Если даже удастся с кем-нибудь связаться, потребуется не меньше часа, чтобы за нами приехали и вызволили отсюда.

Пока мы обдумываем, что делать дальше, я вспоминаю, что водопой в саванне — это площадка для убийства, где хищники поджидают своих беспомощных жертв: тех, кто не может быстро бегать или не способен дать отпор — детенышей, больных, слабых и старых. Я отмечаю три последних пункта галочками (к старым я себя начал причислять относительно недавно, но с этим не поспоришь).

Дальше мне приходит в голову, что я должен остаться в машине, пока гид с фонариком в одной руке и пистолетом в другой будет сопровождать мою семью в безопасное место. Я ведь только замедлю их продвижение. В то же время я понимаю, что если останусь в завязшем джипе, у водопоя, в темноте, то стану легкой мишенью.

Вообще я не склонен паниковать. С учетом всех обстоятельств, я еще неплохо держусь. Но в последнее время у меня появилась склонность к необоснованной панике, явно связанная с физическими и эмоциональными трудностями, с которыми я столкнулся за этот год. Сейчас, когда мы застряли у водопоя, у моей тревоги появляются еще и основания — мы вот-вот превратимся в добычу. Если за мной и моими родными погонится леопард, им не придется перегонять леопарда, только меня — а для этого достаточно просто быстро идти. Если представляешь себе худший сценарий — нападение леопарда, — и он действительно случается… ну, вы поняли.

Наконец Абрахам получает ответ по радио от проезжающего мимо экипажа из конкурирующей фирмы, которая организует сафари. Они тут же являются с работающей лебедкой и вытаскивают нас из грязи. Путь домой кажется нам на удивление коротким, и вот мы уже в своем лагере на краю равнины.

Вчерашний леопард меня не испугал. А вот леопард на дереве в сумерках — тот, которого я не видел и которого, может, вообще там не было — испугал, и по-настоящему.

После на удивление изысканного ужина мы наслаждаемся выступлением местных танцоров, которым дружно аплодируем и подтанцовываем. Я, конечно, остаюсь в стороне, но Джордж удивляет нас парочкой удачных па. Последним аккордом становится то, что хозяин лагеря Лазарус называет «Буш-ТВ»: посиделки у костра на круглой площадке, окруженной нашими палатками. После этого мы направляемся каждый в свое жилище. У нас отдельные палатки для взрослых и для детей.

Но то, что ждет меня там, куда хуже полной палатки леопардов. Здесь меня настигает настоящий ужас. И дело, конечно, не в помещении, которое залито светом и выглядит вполне гостеприимно: это просторная конструкция из парусины с двуспальной кроватью. Тем не менее, несмотря на размеры, она прямо-таки заставлена разношерстной колониальной мебелью и африканскими сувенирами. Сейчас по ней еще можно передвигаться, но как только погаснет свет, палатка превратится в минное поле.

С учетом возраста (ну да, опять) и, до некоторой степени, недавних травм и давней инвалидности, мне приходится посещать туалет один-два раза за ночь. Дома я, конечно же, во всех деталях знаю дорогу от кровати до ванной, и, пускай медленно и шатко, но преодолеваю этот путь. Я придерживаюсь за стены и использую прием, который мой физиотерапевт называет мебельный серфинг: то есть касаюсь мебели, проходя мимо нее, и не ради опоры, а чтобы ориентироваться в пространстве. Дома я оставляю в ванной приглушенный свет, чтобы видеть, куда я иду. Но здесь, в безлунную ночь, единственными источниками освещения являются крошечные ночники по обеим сторонам кровати. Налобная лампочка «чтобы-читать-со-свободными-руками» превращает меня в подобие рыбы, вытащенной из воды — доисторического удильщика из Марианской впадины, каким-то образом очутившегося на африканских равнинах.

Эти ночные путешествия — самые опасные и потенциально смертельные мои рейды в Танзании. Крадясь через палатку, я изо всех сил стараюсь не споткнуться о стул и не задеть шаткий кофейный столик. У меня есть все шансы разбить физиономию о подставку для шляп, изготовленную из рогов газели, или, забывшись, прислониться к «стене», на самом деле являющейся просто куском парусины. Я могу обрушить всю палатку на головы себе и своей спящей супруге. И если хоть что-то из этого произойдет — и я сломаю кость, расколю череп или, боже упаси, причиню травму Трейси, — мы окажемся в нескольких часах езды от любой больницы.

Эти три воспоминания о нашей поездке в Африку иллюстрируют три страха, связанных у меня с тремя этапами жизни. Леопард на дереве, окруженный джипами, — это реальная опасность, но она сдерживаемая. Если будешь осторожен, то сможешь выжить — а то и научишься чему-нибудь. Более опасен страх перед тем, чего не видишь, но чувствуешь — вот оно, близко, и готово напасть. То, чего ты не видишь, может, тем не менее причинить тебе вред или, по крайней мере, лишить уверенности. Третий страх — словно внутреннее минное поле, которое ты пересекаешь, узнавая, принимая и усваивая неизбежное — например, неуклонное приближение старости. Это осознание того, что все мы смертны, глубинное и неизбежное.

Такова жизнь: есть леопард, которого ты видишь, есть — которого не видишь, и есть нечто, подкарауливающее тебя в темных уголках. Первый леопард для меня — это болезнь Паркинсона. Я знаю ее повадки. Знаю ее территорию. Знаю ее жестокость. Я понимаю, когда можно безопасно вылезти из джипа, а когда нет.

Второй леопард, которого я не вижу, — это гложущее изнутри ощущение, что что-то не так. Что-то вот-вот произойдет. Без предупреждения, без обсуждения, без подготовки. Это предчувствие возникло у меня недавно — многие из нас сталкиваются с ним, достигнув среднего возраста. Я же связываю его появление с обнаружением и удалением у меня опухоли позвоночника.

И наконец, после падения на кухне, я достигаю настоящего экзистенциального кризиса. Мой третий страх отражается в тех блужданиях по палатке, где я похож на Голлума. Это страх перед неизвестными опасностями. Темнотой. Неуверенностью. Одиночеством. Уязвимостью. Вслепую я пытаюсь нащупать хоть что-то устойчивое и знакомое, но натыкаюсь лишь на неизвестность, продвигаясь вперед и молясь не утратить равновесия. Ставкивысоки: я могу навредить не только себе, но и другим, кто находится со мной в одном пространстве. Я молюсь о том, чтобы отыскать свой путь — пусть даже я сам не знаю, куда он должен вести.

Иногда голоса, сопровождающие меня в этих ночных блужданиях, заглушает мягкий шепот Трейси: «Дорогой, осторожнее».

— Конечно, дорогая. Я очень осторожен. Спи.

В той же самой речи про страхи Франклин Д. Рузвельт сказал: «Только сумасшедший оптимист может отрицать темные реалии нынешнего момента».

Я всегда был за оптимизм, но теперь должен смириться и с его сумасшествием.