Лучше, чем будущее. Рассуждения оптимиста о смерти

Глава 15 Сломанное крыло

Я просыпаюсь в очередной больничной палате. Думаю о нашем вчерашнем телефонном разговоре с Трейси. Она уже пообщалась с докторами, и Нина постоянно с ней на связи, поэтому, как обычно, она знает о моей ситуации больше, чем я сам.

— Мы приедем, как только сможем, — сказала она. — Все уже складывают вещи. Должно освободиться несколько мест на завтрашнем рейсе.

— Нет-нет, не надо паковаться, — ответил я. — Оставайтесь там. Ты всю зиму мечтала об отпуске на Мартас-Винъярд, и погода будет прекрасная до конца недели. Твоя мама приехала. Все идеально. Я не хочу, чтобы мои перипетии со здоровьем снова лишили вас семейных каникул. Прошу, оставайтесь и получайте удовольствие. Пожалуйста. Мы увидимся с тобой и с девочками буквально через пару дней.

Молчание на том конце провода сказало мне, что она еще не убеждена.

— Дорогая, это просто перелом.

— Это плохой перелом, — поправила меня Трейси.

— Ну, хороших переломов вообще-то не бывает.

В трубке раздался смешок.

— Слушай, Нина со мной. Скайлер завтра придет меня навестить. Шенкеры тоже обещали заехать. Я в шоколаде. Я тебя люблю. Иди-ка на пляж.

Я проспал около восьми часов, двухчасовыми интервалами, и все это время в меня втыкали иголки — то ставили капельницы, то брали кровь. За последние четыре месяца, начавшиеся с операции в Балтиморе и закончившиеся вот этим, меня кололи столько раз, что мои некогда прекрасные вены начали прятаться.

Сестра открывает дверь:

— Доброе утро, мистер Фокс, как вы себя чувствуете?

— Дырявым.

— Я кое-что вам принесла.

Из-за морфинового похмелья я медленно соображаю.

— Это тонометр, мерять давление. Всегда о таком мечтал.

Она протягивает мне журнал.

— Простите, я не вижу без очков.

Она подносит журнал поближе. Это People. На обложке заголовок: «Майкл Дж. Фокс и Трейси Поллан. История любви длиной в 30 лет». Я заинтригован. В июле у нас состоялось интервью с нашей приятельницей Джесс Кегл, а также фотосессия. Мы даже заманили Гаса на несколько снимков. Но видеть конечный продукт все равно довольно странно, тем более в такой обстановке. Фотографии как будто из другой жизни, из другого мира — мира, в котором мы с Трейси знаменитости и у нас «голливудский брак». На самом деле мы живем в Нью-Йорке, а когда оказываемся в Лос-Анджелесе, то и не приближаемся к Голливуду, даже чтобы посмотреть на мою звезду на Голливудском бульваре (которая, если вам интересно, находится между Ла-Бреа и Хайленд).

Сейчас я отнюдь не ощущаю себя звездой. Это не голливудский момент. И не моя новая роль (а если так, то я уволю своего агента). Очень трудно примирить сияющего счастливого парня, который смотрит на меня с обложки, с 57-летней развалиной, лежащей на больничной кровати, а не шагающей по красной дорожке.

Медсестра кладет журнал мне на тумбочку и принимается за дело с ловкостью, свидетельствующей о немалом опыте. Она измеряет мне давление и прикладывает термометр ко лбу. Когда манжетка сжимается у меня на руке, я спрашиваю: «А во сколько выписка?»

Тонометр достигает максимального значения, издает свист и отпускает мою руку.

— Вы останетесь у нас еще на сутки.

— Два дня в больнице из-за сломанной руки?

Она царапает что-то у меня в карте и отвечает:

— Доктор сообщит вам дальнейший план, когда придет на обход после завтрака.

Сестра разворачивается, собираясь уходить.

— Какие-то пожелания по еде?

— Достаточно просто съедобной. И спасибо за журнал, — говорю я.

— О, это мой. Вы мне могли бы подписать его, прежде чем уедете?

— Конечно, нет проблем.

Я снова бросаю взгляд на обложку. Мы отпраздновали 30-летие свадьбы месяц назад. Отпраздновали, не придавая значения этому числу, хотя в глубине души оба были поражены тем, что продержались так долго. Забавно — и немного иронично, — что, когда мы поженились в присутствии ближайших друзей и семьи в небольшом загородном отеле в Вермонте, журнал People разнес нашу свадьбу в пух и прах. Дело в том, что мы запретили на нее доступ любым СМИ. 30 лет назад, когда не было социальных сетей, Инстаграма, Твиттера и Фейсбука, мы еще могли рассчитывать, что праздник разделят с нами лишь те, кто присутствует на нем. Обиженные нашим отказом превратить интимный момент в публичный спектакль, СМИ устроили настоящий хаос — толпы зевак, фотографы, вертолеты, кружащиеся над отелем, — и преподнесли нашу церемонию и праздник после нее (такие драгоценные для нас воспоминания) как эпический провал. Они писали, что это было фиаско — свадьба в аду. И что наш брак обречен.

Что ж, будем считать эту обложку опровержением.

Вскоре передо мной уже стоит миска овсянки с гигант-скими изюминами и яблочный сок консистенции густого сиропа. Даже не знаю, с чего начать.

— Спасибо, поем немного позже, — говорю я санитарке. На смену сонливости приходит какое-то неприятное предчувствие. Мне некомфортно. Что-то изменилось. Я просто еще не понял, что именно.

Вылавливаю из каши изюм. Завтрак окончен. И тут же в палату входят доктор Галац с ассистентом и Нина. Доктор представляется заново:

— Доброе утро, я Лиза Галац. Возможно, вчера вы меня не запомнили.

Как ни удивительно, но я узнаю в ней хирурга-ортопеда, проводившего операцию.

— Вы показывали мне какой-то снимок. Рентген.

— Совершенно верно. Я переслала его Нине по электронной почте, так что у вас будет файл. Как сувенир.

— Все получила, — сообщает Нина. А потом, обращаясь ко мне: — Это ужас.

Доктор Галац продолжает:

— Я переговорила с доктором Теодором.

— Он в курсе, что произошло?

Нина говорит:

— Я позвонила ему вчера, как только мы приехали в отделение скорой помощи, чтобы он пообщался с врачами.

— Я осмотрела место, где у вас была операция на позвоночнике, — вступает доктор Галац, — и сообщила док-тору Теодору, что не обнаружила никаких признаков травм или повреждений. Швы прекрасно зажили, и мы оба уверены, что проблем нет.

— Иными словами, с позвоночником все в порядке?

— Да, с ним все хорошо, — отвечает доктор Галац. — И кости у вас крепкие, как у 25-летнего. Но удар был сокрушительный. На заживление таких винтовых переломов обычно уходит от четырех до шести недель. Мы скоординируем вашу реабилитацию со специалистами из госпиталя Джона Хопкинса, чтобы учесть все факторы. Сегодня во второй половине дня к вам придет физиотерапевт и объяснит, что надо будет делать. Обязательно соблюдайте все его указания.

Проклятие! Снова реабилитация. Мне скоро потребуется реабилитация от реабилитации.

Она направляется к двери.

— Завтра я еще раз к вам зайду.

— Да, похоже, я буду на месте, — откликаюсь я без особого энтузиазма.

Нина вытаскивает свой телефон.

— Кстати, пока не забыла: я позвонила твоему брату Стиву в Канаду. Попросила его связаться с вашей мамой и сообщить, что ты в порядке. Можешь послать ей СМС, но я не стала бы добавлять туда вот это…

Нина нажимает кнопку и демонстрирует мне снимок, который прислала доктор Галац.

— Боже, и правда ужас, — подтверждаю я.

— Кошмар, да?

Призрачное черно-серое изображение, рука-скелет и кость, покрытая сетью трещин, напоминающей разветвленную молнию. Она рассыпалась бы на тысячу частей, если бы не винты и не пластина, крепящая кость к плечу.

— И ты только посмотри на это!

Она показывает мне другой снимок, еще более живописный. Первое, что мне приходит в голову, мясо. Это вид снаружи, в цвете: моя левая рука, синяя и опухшая, с длинным зубчатым швом, который сейчас закрывают повязки, хирургический пластырь и шина.

Травма руки еще будет иметь для меня последствия. Доктор Галац позднее скажет, что операция сама по себе ослабила меня. У меня могут возникнуть проблемы с равновесием и ходьбой, надо быть готовым осваивать новые навыки, чтобы справляться с новыми задачами. Вся работа начинается сначала.

Я не искал проблем со здоровьем, они сами меня нашли. Так что теперь я борюсь с Паркинсоном, больной спиной и сломанным крылом.

— Мне так жаль! Я должна была остаться! — говорит Скайлер.

За те минуты отчаяния, что я провел, валяясь на кухонном полу, мне стало совершенно ясно, что мое падение тяжелым грузом ляжет на Скайлер, которая славится у нас своей сострадательной натурой, причем не только дома, но и в школе и на работе.

— Только не говори, что, если бы я была там, это все равно бы случилось, — настаивает она.

— Вполне могло бы, — отзываюсь я.

— Нет, потому что, будь я с тобой, ты бы поднялся в другое время.

Не вставая из больничного кресла, я усаживаю Скайлер перед собой на край кровати. Она вот-вот пустится в рассуждения об эффекте бабочки, и чтобы это предотвратить, я утверждаю:

— Тогда случилось бы что-то еще. Я мог оставить включенной духовку или поскользнуться в ванной и разбить голову о раковину. Всякое бывает.

Она откидывается на спину и смотрит в полоток; ее длинные волосы рассыпаются по больничному одеялу.

— Я до сих пор не могу забыть, что ты пережил в Балтиморе, Дру. Это так ужасно. Мне хотелось тебе помочь, но я не могла. Я себя чувствовала такой беспомощной!

Она отрывает голову от матраса.

— Я знаю, что если бы осталась с тобой в воскресенье, то смогла бы что-то сделать.

Слушая Скай, я понимаю, что ту сцену в Балтиморе она рассматривает через призму психологического образования. Она ежедневно работает с людьми, испытывающими эмоциональные проблемы, и потому не совсем верно трактует то, что увидела. Кроме того, я ее отец, и в обоих случаях ее реакция скорее дочерняя, нежели профессиональная. Она хочет меня защитить.

— Нет смысла продолжать, Скайлер. Давай начистоту: я никогда не буду в полной безопасности. И если я что-то испортил, то исключительно по собственной вине. Я понимаю, что ты чувствуешь, но, честное слово, это не имеет никакого отношения к твоему отсутствию или присутствию там.

Мой телефон звякает — пришло сообщение.

— Кертис, Кэролайн и Элли сейчас придут, — говорю я Скай. — Они привезли еду.

Я заглядываю ей в глаза.

— У нас все в порядке?

Она улыбается и поднимает вверх большие пальцы. Пускай в этом жесте и присутствует ирония, но она хотя бы попыталась.

— Я тоже показываю большой палец, — смеюсь я, — просто ты его не видишь.

Наши добрые друзья и спутники в путешествиях — Шенкеры — поднимают мне настроение и спасают от необходимости поедания обеда с больничной кухни. Они устроили нам роскошный пикник с пастой, курицей, стейками и салатом «Капрезе». Кэролайн залезает в сумку-холодильник и вытаскивает оттуда с десяток рожков с итальянским мороженым «Сант-Амброуз». Оно потрясающее — очень вкусное. Мы наслаждаемся «джелато», а девочки тем временем развлекаются, подпевая Стиви Уинвуду на iPhone Скай и отплясывая с моей тростью. Нина освобождает в холодильнике место для оставшегося мороженого — надеюсь, не рядом с пакетами плазмы.

Кертис, мой ровесник, в целом абсолютно здоровый мужчина, постоянно получает какие-нибудь травмы: то ломает себе руки, то перелетает через руль велосипеда, то выбивает перед-ние зубы, выходя из душа, то рвет ахиллово сухожилие, играя в теннис с сыном-подростком. Список далеко не полный, но этого достаточно, чтобы мне стало веселей. Он не спрашивает, как я получил перелом — просто знает, что всякое случается.

Мороженое и танцы помогают мне не заснуть, но я уже сильно устал, и гости видят это по моему лицу.

— Ой, — восклицаю я, когда они готовятся уходить, — я хотел вам кое-что показать.

Я хватаю свой iPhone и открываю фотографии, которые прислала доктор Галац. Глаза у них расширяются.

Вы можете сколько угодно рассказывать людям о своей болезни или травме, но у вас редко находятся документальные подтверждения. Вот как это выглядит. Мне не надо ничего объяснять, чтобы другие поняли, каково мне пришлось. В следующие несколько недель я демонстрирую фотографии всем и каждому — друзьям, членам семьи, сотрудникам больницы, случайным прохожим, — и рентген, и снимок моей «руки Франкенштейна» с 45-сантиметровым шрамом. Это становится моим фирменным трюком, как какой-нибудь примитивный фокус, который любит показывать дядюшка семейства. Благодаря снимкам — наружному и внутреннему — людям сразу становится ясно, что со мной не так.

Такое навязчивое стремление предъявлять их связано, пожалуй, даже не с переломом. Дело в болезни Паркинсона. Как бы мне ни хотелось, я не могу уложить ее в пару фотографий. Не могу вытащить из кармана рентгеновский снимок. Не могу показать, какой ущерб она мне нанесла. У меня нет наглядных подтверждений смерти клеток или сбоев в работе нейронов. Я демонстрирую людям, что творится у меня внутри, потому что давно испытываю подобное желание, которое до сих пор не мог удовлетворить.

Для меня это облегчение — оказаться в ситуации, которую можно объяснить с помощью картинок.

Неудивительно, что и мой Фонд работает над решением этой мучительной дилеммы. Единственный снимок, иллюстрирующий болезнь Паркинсона, который мы можем предъявить, — это сам пациент и, как его продолжение, все наше сообщество. Мы выяснили, что когда пациенты встречаются, то их общение сосредоточено в основном на симптомах болезни, и они делятся собственными способами преодоления последствий. Основываясь на этих выводах, мы в Фонде запустили онлайн программу под названием Fox Insight, чтобы у пациентов появилась платформа, где они могли бы делиться опытом — способ выразить, что мы чувствуем, и придать болезни человеческое лицо. Фонд Майкла Дж. Фокса предоставляет доступ к этим ценным данным множеству ученых, изучающих паркинсонизм.

Сейчас у нас около 50 000 подписчиков, и мы убеждены, что данные, полученные с помощью Fox Insight, помогают людям не только составить представление о болезни Паркинсона, но и постепенно складываются в более целостную картину, которую мы стремимся создать.

Рентгеновский снимок — это иллюстрация травмы и одновременно доказательство выздоровления. Каждый, кто борется с болезнью Паркинсона, очень хотел бы иметь нечто подобное на своем iPhone.

Покидая госпиталь, я чувствую себя на удивление расстроенным. Нина занимается бумагами. С нами домой пойдет моя старая приятельница Белинда — она поможет с транспортировкой. Казалось бы, в этот раз мне должно было быть легче, чем в Балтиморе. Я всего в паре кварталов от дома, и благодаря такой близости ко мне могли наведываться родные и друзья: конечно же, Скай, потом Джордж и Харлан, Уилл, мой физиотерапевт, и все мои врачи… ах да, и еще Шенкеры. Но чем больше любви и внимания они мне дарили, тем более одиноким я себя ощущал.

Физически я в порядке. Симптомы Паркинсона особо не беспокоят. Рука не болит. Но эмоционально я вымотан, и у меня такое ощущение, будто чего-то не хватает. Мне предстоит новая битва, но я даже не представляю, какое оружие для нее потребуется. Мало того, я чувствую себя виноватым. У меня проходят перед глазами лица тех, кого я подвел. Это и правда эффект бабочки: одно крошечное происшествие, один мелкий незначительный эпизод может оказать громадное влияние на твое будущее. Ты поскальзываешься на повороте, и все меняется. Вытягиваешь вперед руку, чтобы смягчить падение, и это сказывается на множестве жизней. Сцена для фильма не будет снята. Каникулы закончатся раньше времени. Результат долгих занятий физиотерапией окажется уничтожен. И так далее и тому подобное.

Мы дома. Нина открывает дверь в пустую квартиру. Белинда медленно ведет меня по коридору к моей спальне. Проходя мимо кухни, я стараюсь не заглядывать внутрь, чтобы не видеть место преступления. Нина следует за нами; я прошу ее созвониться с доктором Теодором.

С усилием сглотнув, я говорю:

— Привет, док.

После дружеского «привет, Майк» он спрашивает, как я себя чувствую. Но я не слышу ни его слов, ни тона, а сразу перехожу к признанию своей вины. Mea culpa.

— Я все испортил. Мне очень жаль.

Он, по доброте душевной, тут же говорит, что это был несчастный случай и такое бывает. О да, постоянно. Он подтверждает, что мой позвоночник не пострадал.

— Однако рука — другое дело.

Он не скрывает от меня горькую правду:

— Тебе придется нелегко. Это замедлит прогресс: с рукой в гипсе тебе будет сложнее поддерживать равновесие. На восстановление навыков ходьбы потребуется дополнительное время, но, занимаясь физиотерапией и не забывая о терпении, ты добьешься успеха.

Я усаживаюсь поглубже в кресло, чтобы как-то примостить свой чертов гипс.

Доктор Теодор продолжает:

— Я рекомендовал Трейси снова нанять круглосуточных сиделок. На этот раз ненадолго, просто пока ты не сможешь безопасно двигаться, с учетом сломанной руки. И теперь тебе ни в коем случае нельзя падать. За позвоночник я не беспокоюсь, он полностью зажил, и повредить его тяжело. Но есть еще много чего, что можно сломать, и это абсолютно недопустимо.

Я молчу. Упоминание о круглосуточных сиделках меня добило.

Всего два дня назад я проснулся в этой же комнате с чувством освобождения. Впервые за несколько месяцев никто не крутился поблизости, наблюдая, предвосхищая и комментируя мои действия. Наконец-то я вырвался из-под этого удушающего купола. Позднее я вспомню те свои ощущения, когда буду смотреть «Побег из тюрьмы Даннемора». Сериал основан на реальных событиях: двое заключенных пытаются сбежать из тюрьмы близ Нью-Йорка. Бенисио дель Торо и Пол Дано вырываются из своих камер и встречаются на нижнем уровне, в подвале здания. Они обдумывают, как выбраться на свободу по канализационным ходам. Вокруг темно и до странности тихо. Они смотрят друг на друга. Бенисио спрашивает Пола, сколько он просидел в тюрьме. «14 лет», — отвечает Пол. И Бенисио говорит, что за 14 лет это первый раз, когда никто не знает, где он находится.

Я могу их понять. Впервые за долгое время никто не стоит у меня над душой. Похоже, я нашел ответ на неизменный вопрос: Что если Майк упадет на кухне, когда дома никого не будет, и сломает себе руку?

Нет, я не специально сломал ее, я просто недостаточно старался ее не сломать. Это была гордыня. Неприкрытая надменность. А все мы знаем, к чему она ведет.

Хотя нет, кто-то может и не знать. Полностью пословица звучит так: Погибели предшествует гордость, и падению — надменность. Конечно, я не назвал бы свой перелом погибелью, хотя моя надменность точно привела к падению. Вот вам библейская кара за тягу покрасоваться.

Удивительно, но мне легче было смириться с болезнью Паркинсона и опухолью позвоночника, чем со сломанной рукой. Они были со мной долгие годы, медленно и постепенно прорастали у меня внутри. Перелом же случился в одно мгновение, как взрыв. Как природная катастрофа.

Я не был к нему готов. У меня плохое настроение. Даже с учетом всех своих проблем я, судя по всему, не до конца осознавал масштабы депрессии и отчужденности, с которыми сталкиваются больные и страждущие. На шкале несчастий мой случай вряд ли располагается ниже середины, если сравнить его с тяготами, которые переживают другие люди в нашем мире. Их ноша настолько неподъемна, что мне и не представить: это может быть смерть ребенка, и лишение свободы, и ссылка из своей страны. В мире полно печалей.

Но каждый из нас проживает только свою жизнь. И в моей жизни, на данный момент, я не готов к тому, с чем мне предстоит справляться. Я на неосвоенной территории и с новыми для себя мыслями. Я думаю о проблемах с равновесием и всем прочим — насколько они будут мне мешать. На меня сыпется столько лимонов, что о лимонаде и думать не хочется. Это все равно как тогда, когда Трейси обнаружила меня на диване после попойки — мне надоело. Я сам себе надоел. И надоела вся эта ситуация.

В моем положении нельзя отыскать ни одного плюса, а ведь раньше мне это всегда удавалось. Оптимизм — это состояние разума, за которое надо бороться, а я сейчас не способен на борьбу.

А что если я переоценивал значение оптимизма, считая его панацеей? Честен ли я был перед другими пациентами с болезнью Паркинсона? Да, я хорошо в ней разбираюсь, но не слишком ли я легковесен в оценке рисков? Мне удалось примириться с ней, и я предполагал, что другие могут тоже. Но готов ли я сейчас, как обычно, сказать «ну-ну, выше голову»?

Сейчас я стою на распутье. В следующие месяцы мое мироощущение сильно изменится, и мне придется бороться за то, чтобы продолжать верить в идеи, которые я отстаивал много лет. Дошел ли я до точки, за которой уже нет ни компромиссов, ни утешений?

Похоже, мой оптимизм исчерпан.