Лучше, чем будущее. Рассуждения оптимиста о смерти

Глава 21 С учетом всех факторов

Смерть моего тестя в январе, через несколько недель после нашего спешного возвращения из отпуска на Теркс и Кайкос, ознаменовала для нас начало 2018 года — моего Annus horribilis. Пока события этого года валились мне на голову, вплоть до нашего путешествия в Африку, благодарность в духе Стивена сменилась у меня бесконечными тревогами и сожалениями: тут и операция на позвоночнике, и сломанная рука, и вынужденная изоляция на период восстановления, и сидение перед телевизором, и упущенное время с семьей, и злость на самого себя. Я по-прежнему ценил его советы, но пытаться жить, следуя мантре скоро будет лучше, было все равно, что заставить камень плавать. Я проваливался на дно, куда увлекал меня груз проблем. Джойс, мой юнгианский терапевт, говорила: «Следуй за ним. Он хочет тебе что-то сказать. Погружайся. В глубинах ты обязательно найдешь правду».

Я искал в глубинах и откопал там кое-что ценное. Я осознал, что и благодарность, и оптимизм у меня украл страх. Перелом руки привел меня к осознанию того, что мой главный груз — не физические и психические проблемы, а страх, который они порождают. Африка наглядно продемонстрировала мне, что такое страх. Я понял, что кое-чего действительно стоит бояться — того, что может напасть на тебя среди ночи. Но в месяцы, предшествовавшие поездке, я предавался концептуальным страхам: страху перед своей болезнью, перед тем, что сулит мне будущее, страху собственной эмоциональной реакции. В одной проповеди я слышал, что «противоположность страха — это вера». Вспоминая табличку на столе у моего тестя — Профессиональный борец со страхами, — я смог лучше понять, какую роль благодарность играла в его жизни. Я начал осознавать, что вера, как противоположность страха, может выражаться в благодарности, которая всегда служила опорой для моего оптимизма.

Я потратил достаточно времени и сил на осмысление того, что у меня плохо — и был готов заново обратиться к тому, что у меня хорошо.

Это что-то новенькое.

Мой невролог доктор Сьюзан Брессман проводит ежеквартальный осмотр, тщательно исследуя все двигательные и когнитивные функции. Она проверяет рефлексы резиновым молоточком, и удар по колену вызывает активную реакцию — нога взлетает в воздух, словно ракета. После колен она проводит ручкой молоточка по моей пятке, проверяя подошвенный рефлекс. Чувствительность стопы ограничена, как и у основной площади ног между суставами — бедренными, коленными и голеностопными, — поэтому обычно ее тычки и щекотка меня не беспокоят, как бы активно она ни скребла мне по ногам. Но сегодня мне больно — и это хорошая новость.

— Это позвоночник, — говорит доктор. — Меньше давления на позвоночный столб, поэтому чувствительность начала возвращаться. Вам становится лучше.

Становится лучше. Так мог сказать Стивен, но я точно не ожидал услышать эти слова от Сью. Она занимается паркинсонизмом — дегенеративным заболеванием. Хотя от болезни Паркинсона самой по себе умереть нельзя, ты умираешь вместе с ней. Осложнения от нее, такие как ослабление глотательного рефлекса, могут приводить к аспирации пищи или пневмонии, потенциально летальным. Пока мы не найдем лечение или не достигнем (а мы достигнем) настоящего прорыва, улучшение будет лишь относительным.

Замечание Сью относится не к Паркинсону, а к моему выздоровлению после операции на позвоночнике. Это соответствует прогнозам доктора Теодора: моему организму понадобится от полутора до двух лет, чтобы восстановиться после травмы от процедуры, а позвоночнику достигнуть своей новой нормы. Я укладываюсь в расписание.

Приходится себе напомнить, что операция делалась не для того, чтобы восстановить исходное состояние моего спинного мозга, а для того, чтобы вернуть его к тому моменту, когда опухоль только начала формироваться и скальпель хирурга еще не коснулся моего позвоночника. Ущерб, причиненный моим механическим функциям, устранить нель-зя, но я благодарен за то, что удалось предотвратить дальнейшее ухудшение, что я не испытываю постоянные боли и не жду в будущем неминуемого паралича. Мои победы таковы, каковы есть, и на сегодняшний день да, мне лучше.

Обрадованная тем, что с этим кризисом нам удалось справиться, Сью возвращается обратно к болезни Паркинсона. Сегодня на осмотр со мной приехала Нина. Она слушает куда внимательнее меня и лучше запоминает детали. Сегодня Нина сообщает врачу, что в последние месяцы я меньше хромал и приволакивал ноги. Трейси, Нина и Сью первыми замечают у меня любые изменения, большие или маленькие. Они тратят на меня массу сил, и я поражен их вниманием и заботой. Исключительно по той причине, что это я болен Паркинсоном, я знаю болезнь глубже, чем они, но ненамного. К счастью, они понимают, что я — это не сумма моих симптомов.

Сегодня был хороший визит с положительными результатами. Все галочки поставлены: текущая схема приема лекарств работает, давление стабильно, сон улучшился. Еще одним фактором моего относительного благополучия являются регулярные занятия физиотерапией с Райаном. Хорошо изучив упражнения, я теперь могу и дома или на работе найти момент, чтобы размять тазобедренные суставы, сделать несколько наклонов или потянуть икроножные мышцы, при этом повторяя про себя названия всех альбомов The Beatles в порядке их выхода. Так что я, можно сказать, в порядке.

Но это не означает, что я возвращаюсь к нормальной жизни. Я по-прежнему падаю один-два раза в день, порой и больше, но я научился падать ловчее и безопаснее. Мне пришлось смириться с тем, что это может случиться. Я также научился мысленно перебирать разные варианты, прежде чем совершить какое-либо действие. На столе передо мной стоит напиток, его надо пронести на другой конец комнаты. Что сделать сначала: встать, а потом взять стакан со стола? Или сперва стакан? Левой рукой? А она не дрожит? С какой ноги идти? С учетом направления стоит выбрать левую, но, если она подогнется, пострадает правая сторона. Если я не упаду в процессе выполнения миссии, то, как минимум, пролью напиток. Это ставит передо мной новый выбор: идти по ковру или, как мышь, по периметру комнаты? Я предпочитаю последнее: если напиток прольется, можно будет обойтись парой бумажных полотенец, а не отправлять ковер в химчистку. Еще я могу упасть лицом вниз и сломать нос… Вариантов множество.

Такие беседы с самим собой я веду по тысяче раз за день. Один из нас точно знает, о чем говорит.

2019-й дает мне возможность перезагрузиться и залечить еще свежие раны, полученные в предыдущем году. Мой агент Нэнси Гейтс получает звонок из офиса Спайка Ли. «Нетфликс предложил финансировать тот пропущенный день со съемок „Увидимся вчера“», — сообщает она мне. Это съемка, на которую я не смог попасть в августе, когда сломал руку.

В первую субботу февраля я еду на локацию — в старшую школу в Бронксе. Режиссер Стефон Бристоль приветствует меня в одном из классов; он явно испытывает и радость, и облегчение. Он молодой, динамичный, и, судя по тому, как поддерживают его и актеры, и съемочная группа, я могу сказать — Стефон знает, что делает. Звуковики, операторы, ассистенты и актеры представляются и жмут мне руку с очевидным почтением; многие просят сделать со мной селфи. Ко мне относятся, как к Джимми Стюарту. Я что, такой старый? В любом случае мне это нравится. Похоже, нас ожидает веселье.

Я играю учителя физики. В последний день учебного года я проверяю научный проект двух моих лучших учеников (это Иден Дункан-Смит и Данте Криклоу), настаивающих на возможности путешествий во времени. Я ставлю им четверку с плюсом. В ответ на их протесты я говорю: «Окажись у человека возможность путешествовать во времени, это стало бы величайшим этическим и философским конфликтом современной эпохи». После того как они уходят, я бормочу себе под нос: «Путешествия во времени. Великий Скотт». Конечно, в этой реплике заложен особый смысл. Да, шутка для знатоков, но она умная, и весь сценарий отличный.

Съемки фильма официально закончились прошлой осенью, так что мне очень польстило то, что команда заново собралась на один-единственный день, чтобы снять мою сцену. Настоящий киношный финал для прошлогодних приключений со сломанной рукой.

Или, на языке гольфа, муллиган — вторая попытка, утренний мяч.

Я говорю — точнее кричу — в свой iPhone, обращаясь к Трейси, пока бреду по оживленному залу казино в «счастливый час»:

— Извини, дорогая. Я прохожу мимо игровых автоматов.

— К столам для блек-джека?

Она меня знает.

— Нет, встречаемся с друзьями за ужином. Может, поиграю потом.

— Ладно, но, если сядешь играть, пообещай, что выиграешь.

— Надо обсудить это с управляющим.

Она смеется.

— Как сегодняшний гольф? Ты хорошо играл?

— Как я играл? Отвратительно. Плохо. Очень плохо.

— Очень плохо?

— Хуже некуда. Я несколько раз падал и отправлял мяч в заросли кактусов. Потерял, наверное, мячей двадцать, причем дорогих.

Трейси, удивленная, делает паузу.

— Тогда чему ты радуешься?

— Милая — я же снова играю!

Каждый год, обычно в феврале, когда на Северо-Востоке играть нельзя, мы с Джорджем и Харланом прихватываем кого-нибудь четвертого (в прошлом году это был мой брат Стив, в этом — друг Харлана Джеймс Брэдбир, откликающийся на «Брэда») и отправляемся в теплые края на пару раундов. Бывало, мы летали во Флориду или на Пеббл-Бич. В прошлом году в Лос-Анджелесе я сыграл в последний раз перед операцией. Это было фиаско, и с тех пор я на поле не выходил. И вот мы в Лас-Вегасе.

Возвращение на поле вместе с друзьями имеет для меня особый смысл — но это не значит, что я хорошо играл сегодняшним утром, первым за наше путешествие. Мы выбрали прекрасное поле, расположенное среди холмов и столовых гор. Из-за сухого воздуха травы на фервее было совсем немного. В идеале каждому хочется послать мяч как можно дальше — например, чтобы он сразу приземлился на грин, или хотя бы рядом. Несколько лунок оказались слишком трудными, и я их пропустил, любуясь тем временем пустынной флорой и фауной: кактусами и сухоцветами, торчащими тут и там. На пятой лунке я заметил койота, петляющего между камней, которыми ограждена дорожка для картов. На седьмой мне попалась калифорнийская кукушка. Ничего себе соседство. Замечание на будущее: смотри, чтобы Хитрый Койот не уронил тебе на голову наковальню.

Я не знал, смогу ли поехать и смогу ли когда-нибудь снова играть в гольф. Но вот я здесь. Решаю, что кукушка — это хороший знак, тем более в двух лунках впереди койота. Бип-бип.

На следующий день у нас зарезервировано поле в горах, которое журналисты, пишущие о гольфе, называют полосой препятствий. Ехать до него из Лас-Вегаса около часа, и хотя мы начинаем в полдень, из отеля надо выйти в девять, потому что на пути запланирована остановка. У Харлана есть друг, который живет близ Хендерсона — джентльмен, с которым знакомы мы все: бывший сенатор Гарри Рид. Джордж, естественно, хорошо знает сенатора и общался с ним несколько раз как политический деятель и как журналист. Харлан же познакомился с ним в 2001 году. Рид, поклонник его книг, вместе с сенатором Томом Дэшлом пригласил Харлана на Капитолийский холм, чтобы поговорить о детективах и о политике. Это стало началом долгой дружбы.

Я впервые увиделся с сенатором летом 2006 года, когда мне позвонили из его офиса на Мартас-Винъярд, где мы отдыхали с семьей. Сенатор Рид просил меня поучаствовать в предвыборной кампании кандидатов в Конгресс, которые выступали за исследования стволовых клеток. Я был рад тому, что смогу внести свой вклад. Я действительно принял участие в кампании той осенью и согласился на пресс-конференцию. Удивительно, но все кандидаты, которых мы поддержали, получили места в Конгрессе, и на семь лет Гарри Рид стал лидером большинства, поддерживавшего в Вашингтоне свободу научной мысли и прогрессивные исследования. Мы проделали отличную работу, и я этим горжусь.

Наша утренняя поездка — отличный бонус; мистер Рид — гостеприимный хозяин и одаренный рассказчик. Слушая его истории, мы едва не теряем счет времени. Но тут Харлан бросает взгляд на часы и объявляет, что нам пора, если мы хотим успеть. Мы благодарим сенатора, загружаемся обратно в машину и мчимся на поле.

Несмотря на вчерашние неудачи, я чувствую себя вдохновленным и полным сил. Возможно, мне повезет с каким-нибудь сложным ударом. В пустыне великолепное утро, вот только прохладное — ниже 10 ºС, то есть на десять градусов меньше, чем вчера. Я пару раз спотыкаюсь, но не падаю, и могу полноценно замахиваться клюшкой — хоть и с непредсказуемым результатом.

Удовлетворенные количеством пройденных лунок, и подмерзнув в отсутствие подходящей одежды, мы решаем добить еще одну и отправляться на ланч. На счету Джорджа и Брэда очень неплохие удары по обеим сторонам фервея. Харлан умудрился послать мяч сразу на середину — типичный кобеновский удар. Я бью последним, как обычно, но что-то мне говорит, что этот удар будет решающим. Все взгляды устремлены на мой мяч. Он знает, куда лететь. И конечно, удар удается прекрасно. Мяч со скоростью ракеты отлетает от клюшки и приземляется точно в центр фервея, опережая тот, что заслал туда Харлан, на добрых пять метров. Это удар всей моей жизни.

Я оборачиваюсь к Харлану и заявляю на языке нашей общей игры:

— Вот это да. Харлан, ты выбит.

— Так нечестно, — отвечает он. — У тебя титановая ручка.

Мы наслаждаемся ланчем в ресторане клуба, говорим о гольфе и о политике, ну и вообще о жизни. Внезапно на улице происходит нечто неожиданное: начинается снегопад. Мы смеемся над тем, что специально уехали с Северо-Востока на Юго-Запад, в пустыню, и тут нас застигла снежная буря. Огромные снежинки так и сыплются с неба. Вскоре все поле уже покрыто чистейшим белым покрывалом; магия этого утра навеки запечатлена и благословенна. Естественно, снег не утихает до нашего возвращения в Лас-Вегас, которому, думается, благословение тоже не помешает.

Я сделал лишь двойной богги на последней лунке в это утро, несмотря на свой великолепный удар. Это не был момент в духе «Рокки», я мог ударить и лучше. Да и ладно — тот день имел для меня куда более важный смысл.

В последующие месяцы я почти не играл. Физический регресс помешал мне продвигаться в гольфе дальше. И я принимаю это. Гольф подарил мне 20 лет, полных прекрасных воспоминаний. Дружба осталась — и это лучшее, что я могу взять оттуда с собой.

Я нанес гольфу удар. Великолепный удар. Но он меня выбил.

Так что же у меня с гольфом? И что с моей актерской карьерой?

Поездка в Лас-Вегас стала для меня отличной наградой за годы, которые я посвятил игре, или, если выражаться точнее, за годы, которые игра мне посвятила. То же самое можно сказать и о финальной фазе моей карьеры в шоу-бизнесе.

Сериал «Хорошая жена» избаловал меня отличным сценарием, гениальными актерами и возможностью сыграть сложный характер, при этом не таща на себе весь сюжет. Продюсеры охотно согласились с моими ограничениями и извлекли максимум из моих сильных сторон. Я взялся за подсчеты и понял, что не меньше снимаюсь, когда участвую лишь в эпизодах — и справляюсь с ними на ура, — так что, возможно, снова могу соглашаться на сериалы.

Дальше все как в тумане. Несколько лет назад, прознав от моих агентов о том, что я не исключаю возможности съемок в одной из главных ролей, ко мне обратились двое молодых сценаристов, горевших желанием поработать совместно. Обрадованные положительными отзывами на мою роль в «Умерь свой энтузиазм», мы решили не маскировать симптомы Паркинсона, а снять шоу, основанное на материалах из моих первых двух книг — то есть сериал про отца семьи, страдающего этой болезнью.

Хотя у нас имелась всего лишь общая концепция да пара историй, каналы дрались между собой за покупку нашего материала. Мне это показалось странным. События развивались с головокружительной скоростью, и вот я уже подписываю контракт на 22 эпизода с NBC. Но он не подразумевает участия моей партнерши Нелл. Это стало моей трагической ошибкой — не убедиться, что на площадке будет тот, кто сможет отстаивать мои интересы. У меня не было ни времени, ни сил — с учетом главной роли — осуществлять наблюдение за тем, что получается в результате.

Мы сняли неплохую пилотную серию; мои партнеры — Бетси Брандт, Венделл Пирс и остальные — оказались очень талантливыми. Но со стороны представителей канала я быстро стал замечать недоверие, словно они только сейчас очнулись, хлопнули ладонью по лбу и воскликнули: «Вот черт, у него и правда Паркинсон!» Я видел, как они подмечают у меня тремор на репетициях и шепчут на ухо коллегам: «Да что с ним такое?» Мне кажется, моя болезнь им очень не понравилась, и это стало проблемой — ведь она являлась главной темой нашего шоу.

Первый сезон оказался последним. Я решил, что у меня нет ни сил, ни желания, необходимых для продолжения съемок. Это моя вина, и я ее принимаю. Как я уже говорил раньше, я могу сыграть любого человека, если у него есть Паркинсон — особенно это касается случаев, когда мне приходится играть самого себя.

Как будто я никуда не уходил, меня пригласили в «Хорошую жену» на несколько серий финального сезона. Это меня очень поддержало. В следующие пару лет я согласился на короткие появления в шоу других каналов, но они оказались не особо удачными. Это последние роли, которые я сыграл, и, возможно, последние, которые сыграю. Я не испытываю грусти, высказывая подобное предположение. Когда мы продавали свой загородный дом, где росли наши дети, Трейси сказала: «Этот дом нам ничего не должен». То же самое я чувствую по отношению к своей актерской карьере и, кстати, к гольфу. Они ничего мне не должны. Они и так увели меня дальше, чем я рассчитывал — в края, где я, возможно, больше никогда не окажусь.

Есть одна переменная, которой не было ни в «Клинике», ни в «Спаси меня», ни в «Хорошей жене». В этих сериалах у меня была возможность как-то скрыть свои непроизвольные движения, спазмы и скованность. Мне не надо было много двигаться. Я мог воспользоваться стулом, тростью или столом, чтобы опереться, мог передвигаться по площадке, не привлекая к себе внимания.

Но когда ты не можешь хорошо говорить — это становится реальным препятствием для актерства. Проблема и в произнесении слов, и в запоминании текстов. В начале своей карьеры я запоминал все с лету. Как я уже говорил, когда снимались «Семейные узы», я мог похвастаться фотографической памятью. Но теперь все изменилось. В моих последних двух сериалах я играл адвокатов. Юридический язык сложен и для заучивания, и для произнесения, не говоря уже о том, что я вообще не понимаю, что несу.

Сначала я согласился принять участие в пяти эпизодах «Последнего кандидата»: сыграть адвоката из Вашингтона, представляющего кабинет, который пытается отстранить от должности президента США, ссылаясь на 25-ю поправку. Для меня в этом сериале ключевым словом стало «последний». Роль была трудной, хоть и интересной, но воспринималась мною как самоубийство и с психической, и с физической стороны. Мало того, что я испытывал полный спектр симптомов Паркинсона, так еще и сниматься пришлось в феврале и марте, в Торонто, под снегом и дождем, проходя немалые расстояния между павильонами на гигантской студии. Тогда я этого не знал, но через месяц мне предстояла операция на позвоночнике.

По замыслу сценаристов, мой персонаж одновременно и союзник, и враг президента, которого играет Кифер Сазерленд, мой старый приятель. В 80-х мы вместе снимались в фильме «Яркие огни, большой город». Он отличный парень, одновременно и сельский, и городской. Кифер радост-но приветствовал меня на съемочной площадке — так сказать, счастливое воссоединение. Кифер всегда предпочитал работать в быстрой, отрывистой манере, подхватывая реплики других актеров и не оставляя между ними пауз. Хотя мне тоже нравится такой динамичный стиль, поддерживать его я просто не мог. «Но в отношении противоположной стороны…» и потом сразу «habeas corpus…» и тут же «posse comitatus…». Я теряюсь, нам приходится начинать все сначала. Я не могу пройти всю сцену без запинок и, смущенный, обращаюсь к суфлеру: «Реплику, пожалуйста».

В прошлом мне нравился такой лексикон, я легко с ним справлялся в «Юристах Бостона» и «Хорошей жене». Мне нравилась его музыкальность, и я не испытывал никаких проблем с произношением. Но теперь все по-другому. Я знаю, что редактор меня выручит, и он действительно приходит на помощь. Но настрой уже не такой позитивный. У меня больше нет нужных способностей, и запал прошел.

В «Хорошей борьбе», спин-оффе «Хорошей жены», я снова играю Луиса Кэннинга, и знакомство с ролью мне помогает. Но за годы, прошедшие с тех пор, как я играл его в последний раз, шоу изменилось, и я тоже. Бюджет куда скромнее, расписание съемок более плотное, и приходитсяснимать гораздо больше сцен за один день. У меня нет возможности отдыхать между съемками, как было на предыдущем шоу. Мне приходится играть по три шестистраничные сцены за день, причем подряд, то есть 18 страниц за раз. Это выше моих сил.

Тут снова приходит на ум эпизод из «Однажды в Голливуде» Тарантино: Леонардо Ди Каприо, играющий актера не в лучшей форме, путается в репликах на съемках простенького вестерна. Злясь на себя за эту неспособность запомнить и произнести текст (в предыдущих сценах он раз за разом повторял свои строчки), он убегает в свой трейлер, встает перед зеркалом и сыплет ругательствами в собст-венный адрес.

Я понимаю, что он чувствует. Мне тоже пришлось это испытать. Однако если поставить последний опыт против остальных съемок, в которых я участвовал, думается, мне не за что себя корить. Не знаю, было ли так вообще когда-нибудь, но сейчас уж точно моя актерская работа не определяет то, каков я есть. Постепенная утрата способности запоминать тексты и произносить их — это лишь очередная волна на пруду. У моих проблем с памятью имеются очевидные причины — и возраст, и когнитивные расстройства, связанные с болезнью, и симптомы Паркинсона, и ослабление чувствительности в позвоночнике, — но я воспринимаю их просто как послание, или индикатор. Всему свое время — и мое время проводить по 12 часов на съемочной площадке и запоминать по семь страниц диалогов уже прошло. По крайней мере, на данный момент. Чтобы не подводить ни себя, ни продюсеров, ни режиссеров, ни редакторов, ни бедняг-суфлеров, не говоря уже о коллегах-актерах, заслуживающих милосердия, я принимаю решение вторично уйти в отставку. Это может измениться, потому что в мире все меняется. Но если это конец моей актерской карьеры, так тому и быть.

Татуировку мне сделали в Сохо — мастер с никнеймом «Мистер Кей». Это морская черепаха из тонких черных и серых линий, которая плывет по внутренней стороне моего правого предплечья в сторону ладони. Едва выйдя из салона, я запостил ее фото в Инстаграм. Самой популярной реакцией подписчиков было: «Ты сделал тату? Кто делает первую тату в 58?»

Хороший вопрос. И у меня есть ответ: например, я. С учетом нынешней культурной нормы — практически все в наши дни разукрашивают себя татуировками, — я считал их отсутствие на своем теле проявлением некоторого бунтарского духа. Конечно, это пятнышко чернил не делает меня «Человеком в картинках», и Трейси говорит, что, если я набью еще хоть одну, она меня прикончит. Так почему же сейчас? Все дело в черепахе.

Наступал Новый 1999 год — канун следующего тысячелетия. Я с семьей проводил отпуск на Виргинских островах. Мы с Трейси в тот день остались на пляже одни, и я предался размышлениям. Я не мог решить, соглашаться ли на съемки в новом сезоне «Спин-Сити» или выйти на пенсиюи заняться организацией Фонда. В последний раз за год я пошел понырять. Бесцельно болтаясь возле травянистого края рифа, я внезапно увидел рядом с собой большую старую морскую черепаху. У нее не хватало приличного куска правого плавника, а на клюве красовался уродливый шрам. Какое-то время мы плыли с ней параллельно. Она явно через многое прошла и заслужила право плыть, куда хочет. Она поразила меня своей силой воли. Конечно, гораздо проще скользить по течению, но иногда стоит пойти на риск и попытаться сменить курс.

Два десятилетия спустя, разобравшись, наконец, со своими эмоциональными и физическими проблемами, которые тоже меня прилично потрепали, я вспомнил о той стойкой черепахе. Моя татуировка — дань уважения и благодарности. Как когда-то, показывая всем рентгеновский снимок, я пытался объяснить, что со мной произошло, так и теперь, с помощью черепахи, хотел сделать невидимое видимым — она символизирует для меня выносливость и волю к жизни.

Моя черепаха плывет через пять колец — это пять десятилетий моей жизни. А еще — кризисы, через которые мы прошли, я и она. У меня случались сложные периоды, но сейчас я плаваю в тихих водах. На мне остались боевые шрамы, и татуировка — напоминание о них.