Любовь и Ненависть

Глава 13 «МАМА»

В конечном итоге Жан-Жака спасли. Мужчина и женщина. Они указали ему нужное направление в жизни. Этим мужчиной оказался Вольтер, книгами которого он начал увлекаться в восемнадцатилетнем возрасте, а женщиной — мадам де Варенс.

Мадам де Варенс, как и Жан-Жак, первоначально была протестанткой. Она рано вышла замуж за очень молодого аристократа Вевея и принесла ему значительное приданое. Но мадам де Варенс была взбалмошной и безрассудной, обожала веселые компании. Она любила острые ощущения, увлекалась всевозможными идеями и прожектами: хотела приобрести шахту или мануфактуру. Мадам не раз использовала красоту в своих авантюрах, превращая тело в приманку. Таким образом она заставляла поклонников вкладывать деньги в ее предприятия. Она очень рисковала: мадам могла в конце концов не только лишиться репутации порядочной женщины, но и угодить в тюрьму за финансовые аферы. Она прикинулась больной. Доктор посоветовал ей принимать лечебные ванны в Эвиане, расположенном на другом берегу Женевского озера, в католической Савойе. Мадам сообщила об этом мужу. Ей так удалась роль больной, что муж абсолютно ничего не заподозрил. Он даже отдал ей на время свою красивую трость с золотым набалдашником, чтобы на курорте у нее был более внушительный аристократический вид. Позже, когда она была далеко, муж, к великому своему удивлению, обнаружил, что она увезла с собой не только трость, но и все фамильные драгоценности, все столовое серебро, все дорогие кружева и прочие ценные вещи.

Кроме того, он узнал, что управляющий их поместьем Клод Анэ, человек, который славился своим умением подбирать травы для лечебного чая, уехал вместе с ней, он, вероятно, был ее любовником. Отъезд мадам, как выяснилось, был спланирован заранее. Она приехала в Эвиан в одно время с савойским королем. Однажды, когда он входил в храм, чтобы послушать мессу, она бросилась перед ним на колени и закричала по-латыни: «В твои руки, о Господи, отдаю свою душу!» — изречение из двадцать третьей главы Евангелия от Луки.

За этим, как выяснилось потом, стоял архиепископ Бернекский. Именно он надоумил мадам де Варенс поступить так. Ее обращение в новую веру стало не только громкой сенсацией, но и крупной победой католиков. Протестантский Вевей был настолько возмущен предательством мадам де Варенс, что его разгневанные жители угрожали ей возмездием. Серьезная опасность покушения на ее жизнь заставила власти выделить мадам де Варенс пятьдесят личных телохранителей, которым предстояло неусыпно следить за ней, покуда скандальное дело не уляжется. Савойский король не проявил особой щедрости по отношению к мадам Варенс. Он назначил ей довольно скромную пенсию, тем более если принять во внимание ее прежний образ жизни. Но тем не менее она могла содержать вполне приличный дом с поваром, горничной, садовником и двумя грумами, которые таскали ее на портшезе[151]. Рядом с ней находился Клод Анэ, управляющий ее делами. Мадам оставалась по-прежнему деятельной, иногда она выполняла тайные миссии за рубежом по поручению самого короля. Но она занималась и более прозаичными делами: пыталась произвести новый сорт мыла или шоколада, составить и пустить в продажу эликсир из альпийских трав, собранных Клодом.

Она была молода и привлекательна, в ее доме всегда было полно гостей — в основном представителей местной аристократической элиты. Жан-Жак, постоянно странствуя по Савойе, всегда возвращался в ее дом. Он то появлялся, то исчезал: уезжал в духовную семинарию, когда решил стать священником; потом когда захотел изучать музыку, потом что-то еще и еще, но никогда не менял своих чувств к «маме». Он все больше привыкал к ней, чувствуя себя рядом с мадам очень уютно. Словно только там ему и было место. Теперь наконец у него появилось все, чего он хотел. Мать. Сельский красивый дом.

Если его давнишняя мечта о сельском доме, в котором живет принцесса, осуществилась, то почему бы еще не помечтать? Почему бы не помечтать о том, как в один прекрасный день он станет человеком, во всех отношениях достойным Вольтера? Он пробовал себя во многом — и получалось, нужно лишь прилежание. Жан-Жак пытался написать пьесу. Поэму. Он был исполнен решимости изучить математику. По ночам он часто выходил в сад, чтобы полюбоваться звездами. Жан-Жак хотел знать точное расположение созвездий. Ему хотелось понять то, что так поражало древних: каким образом планеты прокладывают себе путь, увидеть ту тропинку, которую никто не мог по-настоящему рассчитать до Кеплера. Он отрывался от дневных занятий только для того, чтобы выполнить свои обязательства; дать уроки музыки, заглянуть в голубятню или в дальний угол сада, поцеловать «маму», усадить ее рядом с собой за фортепиано на несколько минут, чтобы спеть вместе пару песенок. А потом снова за работу.

Но он, по сути дела, не знал, как нужно работать. Он даже не знал, с чего начать. Он не умел сосредоточиться — его рассеянный взгляд часто устремлялся вдаль, а мозг обуревали странные фантазии. Все это очень тревожило Жан-Жака. Боже, как многого он не знал! Как многого! Ему было не по себе, ведь Вольтер наверняка знал все.

Если в какой-то книге Руссо сталкивался с ссылкой на философию схоластов[152] или на высказывание Пико делла Мирандолы, ничто на свете не могло заставить его продолжать чтение, покуда он не ознакомится с трудом, посвященным этому философу, или не заглянет в сочинения самого Пико. Ну а если он, проверяя эту ссылку, сталкивался с именами Дунса Скота[153], Пьера Абеляра[154] или Фомы Аквинского[155], то снова начинал свои поиски, пытаясь все выяснить до конца. Казалось, он никогда не вернется на ту страницу, с которой начал свои продолжительные поиски.

— Мне нужно хранилище великих идей, — часто говорил он, — устойчивая база для моих исследований.

Руссо посвящал долгие месяцы труда его созданию. Но и здесь он сталкивался с трудностями. Что за солидные идеи? Может, это представление об окружающем мире, у которого не будет критиков? Чей авторитет имеет в конечном итоге перевес? И вот, пытаясь создать фундаментальное хранилище знаний, он почувствовал, что тонет в океане новых идей.

Прежде всего нужна основательная теория. И он начал писать солиднейшую «Всеобщую историю всех времен, намеренно составленную Жан-Жаком Руссо для собственных нужд» — так написал он на титульном листе. В эту пухлую рукопись он вносил отрывки из поразивших его исторических книг, которые он намеревался использовать в будущем. Вот, например, что он позаимствовал у Фенелона[156]: «Нужно любить свою семью гораздо больше, чем самого себя. Свою родину больше, чем семью. И человечество больше родины». Последнее требование выполнить труднее всего, так как все патриоты завопят, что ты — предатель. Но все же, решил Жан-Жак, это наивысшая форма земной любви.

Ну а история? Конечно, он должен знать историю. Ну а что сказать о химии? Физике? Математике?

Он изучал «Геометрию» отца Лами. «Науку расчетов» и «Демонстрацию анализа» отца Рейно.

А как быть с географией, ботаникой, биологией? А языки? Разве можно исключить латынь? Многие важные труды написаны только на латинском. В книгах, которые он изучал, часто встречались цитаты из латинских источников. Нужно знать и классическую литературу. А кое-что даже выучить наизусть. И все должны знать Горация. И Овидия. И Вергилия. И Лукреция…

Стремясь поскорее прочитать латинских авторов, он явно переоценил свои силы. Он забрел в такие дебри, что не мог справиться — его лексический запас был исчерпан, знания грамматики были ограниченны. Снова пришлось сидеть над учебниками и словарями. И это только латинский!

Ну а греческий? Его тоже нужно выучить. Может, даже еврейский.

Он продолжал упорно работать, работать, даже если болел. Иногда, отчаявшись, Руссо говорил себе: «Может, мне все же удастся выжить, — в таком случае придется пожалеть о напрасно прожитом дне». И он брался за книги. Молодость не позволяла ему окончательно упасть духом. С каким трудом он боролся со своей нецепкой памятью — словно греб против бурного потока. Как это все действовало на нервы! Но мысль о Вольтере не позволяла ему сдаться!

Среди учеников Руссо был некий месье де Конзье де Шарметт, один савойский господин, не имевший ни слуха, ни прочих музыкальных способностей. Но у него была превосходная библиотека. К тому же он, как и его учитель музыки, восхищался гением Вольтера. Вскоре они забыли об уроках музыки. Они читали вслух отрывки из последних публикаций Вольтера. Например, из его «Философских писем».

Руссо постоянно спрашивал себя: «Могу ли я писать таким элегантным стилем? Могу ли я быть таким убедительным, таким неоспоримым, таким прозорливым? Смогу ли я когда-нибудь вести переписку с королями?»

Он все еще чувствовал себя взаперти, все еще сбитым с толку. Он ощущал себя таким глупым в избранном обществе. Мадам де Варенс знала о его смущении и советовала, как себя вести, когда он отправлялся, например, давать уроки дочери месье Ларда, известного всему городу поставщика товаров, или дочери графини де Ментон. Однако Руссо не умел как следует пользоваться «мамиными» советами, и мадам де Варенс с каждым днем все больше боялась этих милых смазливых девчонок, дома которых посещал ее молодой человек. Она опасалась, как бы он не совершил непростительной ошибки, которая либо заставит его жениться, либо навлечет на него такой позор, что он вынужден будет уехать. «Мама» решила строго следить за Жан-Жаком, чтобы он не оплошал.

Юный Руссо постепенно начинал замечать новое отношение к себе со стороны госпожи де Варенс. Она больше не гонялась за ним по всему дому со своим последним эликсиром — черным, липким, вонючим веществом, больше не загоняла его с веселым смехом в угол, заставляя слизывать с ее пальца эту тягучую, дурно пахнущую массу, и не заявляла, что это — лучшее ее изобретение, которое излечивает от всех болезней.

Ах, как весело они иногда проводили время! А теперь она стала такой серьезной, словно отрезвела. В ее словах не чувствовалось радости, а советы казались ужасно официальными.

Однажды Жан-Жак, разрыдавшись, бросился к ее ногам.

— Я нанес вам оскорбление! — закричал он. — Вы хотите прогнать меня! Ах, прошу вас, накажите меня! Да, накажите! Но только не будьте так холодны со мной. Не отворачивайтесь от меня, прошу вас!

Подняв Жан-Жака, мадам де Варенс поцеловала его.

— Не будь глупышкой, мой маленький! Ты ничего дурного не сделал. Но нам все же пора поговорить по душам, поговорить серьезно. Давай завтра погуляем вместе в саду, идет?

Конечно, Жан-Жак был согласен. Но не догадывался, о чем пойдет речь. Им опять завладели фантазии. Завтра в доме не будет слуг. А Клод Анэ отправится в Альпы за травами. Короче говоря, в доме, кроме него и «мамы», никого не будет.

Может, она на это и рассчитывает? Остаться с ним наедине? Как же он противился этому разговору, как он ему был неприятен! А вдруг его пороки стали ей известны? Может, он сам себя когда-то выдал?

Так и вышло: ее первый вопрос оправдал его самые худшие ожидания. Она спросила, сколько ему лет.

— Вы знаете, что мне уже исполнился двадцать один год, — ответил он.

— Значит, ты уже мужчина.

— Да, — пробормотал он.

— Пора тебе занять в этом мире место, достойное мужчины.

— Да, конечно.

— Мне тоже придется привыкать считать тебя мужчиной.

Ему не нравился такой разговор. Для чего все менять? Ему были по душе веселые, игривые, дразнящие отношения. Он всегда соблюдал приличия, всегда поклонялся этой женщине, всегда проявлял к ней почтение и уважение.

А она была воплощением доброты, во многом заменила ему мать.

Мадам продолжала. Он чувствовал, что начинает распаляться. Страсти уже бушевали у него внутри. Да, он на самом деле жаждал тела женщины. Любой, на которой останавливался его взор. Но до сих пор он никогда к нему не прикасался. Он готов был в этом поклясться.

Мадам спросила, понимает ли он, как опасен этот возраст для неопытного юноши? Многие женщины готовы поставить капкан, чтобы заманить молодого человека. Среди них есть и такие, которым все равно, с кем иметь дело. У них могут быть заразные болезни.

Он заикался, его мозг лихорадило. Ему казалось, что он испытывает все муки сразу.

— Тем не менее у мужчины на этой земле есть обязанность, — продолжала мадам. — Два пола дополняют друг друга. Ни одна женщина не может быть настоящей женщиной, если у нее нет мужчины. А мужчина — не мужчина, если у него нет женщины.

Он молча кивал, все еще удивляясь, все еще испытывая отвращение к теме их разговора.

— Все эти опасности, все эти обязанности могут заставить юношу свернуть с пути истинного. И вот здесь, кажется, я должна прийти тебе на помощь. Я покажу тебе, как мужчина исполняет свои обязанности на этой земле, и тем самым помогу миновать все расставленные для тебя ловушки.

Неужели он не ослышался? С каким трудом он шел с ней вровень, рядом по садовой дорожке. Он думал о ее теле. И больше всего, конечно, о ее грудях. Казалось, сердце его затаилось, перестало биться.

— Но я выдвигаю при этом кое-какие условия, — продолжала она. — Ты должен дать мне твердые обещания. — Конечно, он все ей пообещает, что же ему оставалось делать? — Прежде всего, — продолжала мадам де Варенс, — я требую соблюдения приличий. Жизнь людей — это их частное дело. Но на свете существуют слухи и сплетни. И нам придется принять самые строгие меры предосторожности. На людях мы должны оставаться такими, какими были раньше. Перемена в наших отношениях коснется только нас с тобой. Но для всего света мы будем прежними. Только в уединении, в нашей спальне, я буду считать тебя мужчиной и соответственно относиться к тебе. А ты также будешь относиться ко мне как к женщине.

Жан-Жак был готов на все. В эту минуту он был настолько взволнован, что не мог выговорить ни слова, только беспомощно заикался.

— Само собой, речь идет о кардинальной перемене, — спокойно продолжала мадам. — Это ответственный шаг в твоей жизни. Я вижу, сейчас ты настолько шокирован моими словами, что не в силах сформулировать ответ. Понимаю. Я тебе даю неделю на размышление.

Юноша поспешил заверить ее, что столь большой срок ни к чему.

Испытательный срок оскорбителен для него — ведь он уже давно испытывает к ней жаркую страсть. Его сердце принадлежит только ей с того момента, как он впервые увидел ее.

Но мадам не захотела менять своего решения.

— Неделя, — настаивала она. — Тебе предстоит сделать куда более решительный шаг, чем ты себе представляешь. — И она вновь призвала Жан-Жака соблюдать всяческие предосторожности.

Предосторожность! Предосторожность!

Он отлично понимал, что она имеет в виду под этим словом. Мадам подразумевала ложь. Ведь придется обманывать Клода Анэ.

Когда Жан-Жак появился в этом доме, он и не подозревал, что мадам де Варенс и Клода связывают гораздо более интимные отношения, чем обычные для хозяйки и доверенного слуги. «Мама» всегда очаровывала всех и всем улыбалась. А Клод в его аккуратном парике стального цвета, в тщательно вычищенном, без пылинки, черном сюртуке всегда казался таким воспитанным, серьезным и почтительным.

Но однажды за столом у них возникли разногласия. Ничего серьезного. Но мадам позволила себе уничижительное замечание. Лицо Клода изменилось. Встав из-за стола, он вежливо поклонился и вышел из комнаты.

В ту ночь Жан-Жака разбудили отчаянные крики. Что-то с «мамой»! Он, спотыкаясь в темноте, пошел на шум и вскоре очутился в комнате Клода. Возле него суетилась мадам де Варенс, она пыталась привести его в чувство. На полу валялся флакон из-под опия.

Вдвоем они подняли Клода, заставили выплюнуть яд. Вся в слезах, мадам де Варенс умоляла управляющего простить ее. Она убеждала его, что не хотела оскорбить, что любит его так же сильно, как прежде. И всегда будет любить.

Вот тогда Жан-Жак все и узнал.

А теперь «мама» предлагает сделать из него мужчину. Это означает, что она будет отдаваться им обоим: и ему, и Клоду. Только тот ничего не должен знать.

Предосторожность! Еще одно, новое слово в лексиконе лжи!

Это раздражало Руссо. Нет, он ничего не имел против «мамы», которая хотела оделить всех своими щедротами. Он знал, что она предлагает себя из-за непреодолимой страсти, а не из-за распутства. Вероятно, она не была слишком чувственной. Созданная природой для любви, она скорее из-за доброты ложилась в кровать с мужчиной.

Ах, если бы и он умел так управлять своими страстями, как она, если бы он только мог подойти к ней и честно сказать: «Мама, моя любимая мама, для чего жертвовать собой ради меня? Я могу пообещать вам, что постараюсь избежать любого искушения. Не стоит из-за меня так волноваться. Я отвечаю за себя».

Но разве он может такое сделать? Разве может честно поступить? Ну а что с его стремлением надуть природу? Не подозревала ли мадам де Варенс о его пороке? Может, лицо выдало его? Конечно, ей все известно. Или она только подозревала? Мадам, несомненно, потребует, чтобы он избавился от этой порочной привычки. Чтобы больше не жил во лжи.

У Жан-Жака не было выхода. Он оказался в западне. Придется принять предложение «мамы», если оставаться в ее доме. Он опять вынужден будет лгать — делать вид, что сам столько времени мечтал о близости с ней.

Наконец прошел томительный испытательный срок, настал «долгожданный» момент, когда они вместе лежали в постели. Он видел — так близко! — роскошную «мамину» грудь, которой он всегда восхищался, но считал запретным плодом для себя. Теперь он ласкал ее. «Я обмочил ее грудь слезами», — напишет Жан-Жак в своей «Исповеди».

Вдруг на какое-то мгновение он почувствовал, что его мужская сила пропала. Он был готов умереть со стыда. Но на помощь пришло воображение: теперь рядом с ним, на этой кровати, лежала вовсе не «мама», а его дорогая принцесса из сновидений. Он представил себе, как ее рука прикасается к его… попке — и страсть молниеносно овладела им. Жан-Жак был счастлив.

«Мама» осталась весьма довольна. Она не обратила особого внимания на выражение его лица в критический момент. По сути дела, она не проявила особой страсти. Оставалась такой же веселой, беззаботной, была рада, что наделила удовольствием другого. Экстаз партнера был ее заслугой. К этому-то она и стремилась так жадно.

Отсутствие сильной страсти в любовных играх снимало с нее всякое чувство вины. В конце концов, не она проявляла такое сильное, животное влечение. Она лишь подчинялась желанию других. Против своей воли. Из-за своей женской слабости и мягкого характера.

Теперь любовная троица жила вместе, испытывая идиллическое блаженство, соблюдая все правила приличия. Наконец-то проблемы Жан-Жака были решены, его ждали счастливые, чудесные времена. У него была своя женщина. Он стал мужчиной. В его жизни было много интересного: книги, приятные прогулки. Отныне, где бы он ни находился — в своем кабинете или в саду, — он чувствовал себя счастливым.

Но настал день, когда Клод что-то заподозрил. И покой в доме был нарушен.

Совместные ужины превратились в тягостную процедуру: сидевшие за столом старались не отрывать взгляда от тарелки, иногда обменивались тяжелыми, горькими взглядами. По пустякам начинались шумные ссоры. Порой это заканчивалось бурными рыданиями мадам де Варенс.

— Разве вы не видите, как оба дороги мне? Разве не понимаете, что мое счастье в руках каждого из вас? Ну, кто из вас осмелится первым разбить мое сердце?

Стыдя кавалеров, мадам добивалась примирения. Но Клод чувствовал, что его обманывают. Жан-Жак тоже страдал, впрочем, это было его обычное состояние. Насколько приятнее жить в воображаемом мире, чем в реальной жизни, думал он.

Однажды Клод сообщил, что собирается в горы искать одно редкое растение, из которого можно сделать сладкий ликер. Оно росло на большой высоте, там, где лежал снег. Время было неподходящим для такой экспедиции, тем не менее Клод отважился и, вероятно, нашел этот смертельно ядовитый цветок.

Когда стало ясно, что Клод не вернется, Жан-Жак даже обрадовался. Он вспомнил о собственности Клода, о его прекрасном гардеробе, о других его вещах, — теперь все это перейдет ему «по наследству». Он ругал себя за такие крамольные мысли, опять страдал, приходил в уныние. Он даже обвинял себя в гибели соперника. Но тем не менее продолжал думать о его имуществе.

Однажды Жан-Жак осмелел до того, что унес из комнаты Клода маленький столик. Он был таким легким, что не стоило никаких усилий перетащить его. Однако Жан-Жак так разволновался! Казалось, что кровь вот-вот брызнет из жил. Его трясло как в лихорадке.

Конечно, ни одна буря не длится вечно. Она постепенно стихает. Но Жан-Жаку становилось все хуже, прежде он не ощущал ничего подобного. Он лег в кровать и попросил «маму» вызвать доктора. Врач напичкал его лекарствами, от которых Жан-Жаку стало только хуже.

Прежде он боялся смерти, а теперь боялся, что не умрет. Разве можно жить с бурей, постоянно бушующей внутри? Ему казалось, что какая-то грязная штора опустилась перед ним, погрузив в темноту и прошлое и настоящее. Ему казалось, что это предел, что хуже быть не может. Но он ошибался.

После смерти Клода он вел все дела мадам де Варенс. И теперь, когда он заболел, работа застопорилась. «Мама» пришла в отчаяние: она ведь такая рассеянная, не может сосредоточиться на цифрах. Ей нужен новый помощник.

Жан-Жак согласился с ее решением взять в дом знающего человека.

Им оказался Винценрид. Подмастерье из мастерской по производству париков. Высокий, красивый парень. Энергия в нем так и клокотала. Жан-Жак считал его слишком претенциозным и глупым. Но парень очень старался. Он исполнял свои обязанности с энтузиазмом, желая во что бы то ни стало зарекомендовать себя с лучшей стороны. Его никогда не видели с пустыми руками. Он всегда суетился, всем приходил на помощь, громко кричал, и казалось, не один человек заменил в доме Жан-Жака, а по крайней мере десяток.

После болезни Жан-Жак еле волочил ноги, Винценрид же нарочно устраивал демонстрации своей силы и брызжущей через край энергии.

Поэтому-то Жан-Жак совсем не удивился, обнаружив однажды утром, что Винценрид выходит из спальни мадам де Варенс. Очевидно, он провел там ночь.

Руссо так разволновался, что потерял аппетит. Он все время проводил в постели и никуда не выходил.

Встревоженная «мама» прибежала к нему.

— Мой самый дорогой на свете, — запричитала она, — но ведь между нами ничего не изменилось! Ничего. Я люблю тебя так же нежно, как и прежде.

Но от ее слов он страдал только сильнее.

Жан-Жак залился слезами и, выпрыгнув из кровати, бросился перед ней на колени, жарко умоляя не унижать себя, раздавая налево и направо свои милости.

— Но никто не посмеет умалить твоих привилегий, — убежденно заявила мадам, утирая слезы и пытаясь уложить юношу в кровать. — Никто не лишит нас с тобой удовольствий. Ни в коей мере. Я обещаю тебе это, мой маленький. Поверь мне, ты так же дорог мне, как и прежде.

Такие сцены успокаивали Жан-Жака лишь на короткое время. Он никак не мог примириться с мыслью, что его «мама» принадлежит и другим. Теперь он понимал, как страдал Клод, узнав о неверности возлюбленной, он понимал, почему Клод предпочел добровольную смерть. Он и сам готов был покончить с собой.

Жан-Жак часто говорил об этом с мадам де Варенс, но ничего не мог от нее добиться, кроме новых заверений в вечной любви.

— Разве вы не понимаете, что этим мараете себя? Неужели вы не видите, что я хочу продлить свое счастье, наслаждаться вашей близостью, ведь вы человек, которого я люблю больше всего на свете. Я ведь тоже чувствую свою вину в том, что вы опускаетесь.

«Маме» такие разговоры не нравились. Все его рассуждения о том, что она унижает себя, чернит свою репутацию, что она опускается, раздражали мадам. Она сделала вывод, что Жан-Жак отталкивает ее от себя. Они чувствовали, что их многолетняя дружба подходит к концу.

Каким же болезненным оказался разрыв! С каким упорством возрождались в нем чувства благодарности, любовь! Они крепко держали Жан-Жака в своей власти, иногда ей было достаточно бросить на юношу взгляд, как его страсть вспыхивала с новой силой.

Они вновь и вновь топили в слезах взаимные упреки, целовали друг друга, мирились. Но вернуть прежнее было не в силах Руссо.

Он уехал, уехал далеко. В Лион. Жан-Жаку предложили место учителя и воспитателя в доме мадам Мабли. Оттуда он переехал в Париж, там жил в нищете. Но он постоянно учился, стремился к своей цели. Больше всего на свете он хотел стать достойным Вольтера.

Стоило ли удивляться, что его мысли становились все более тягостными, более горькими? Вспомним, как в своей книге о воспитании детей он советовал родителям приводить сыновей в лечебницы для сифилитиков, чтобы они посмотрели на изъеденные страшной болезнью лица и тела мужчин. «Приведите их туда, — советовал он, — пусть они освободятся от похоти, влекущей их к женщинам. Но будьте осторожны, не водите их туда чаще, чем требуется, иначе заставите их скорее предаться такому пороку, чем отпугнете их от него».

Он призывал детей спать на голом полу, не читать книг вообще, чтобы уберечь не только мозг, но и тело от жаркой похотливой лихорадки, которая может вызвать у них игру необузданных фантазий.

Он давал эти советы, основываясь на собственном жизненном опыте, исходя из состояния своего рассудка. Он вспоминал страдания, через которые прошел сам. Как бы он хотел получить спартанскую закалку!