Любовь и Ненависть

Глава 30 МЕСЬЕ РАЗВРАТНИК!

Руссо так злобно завидовал Вольтеру! А тот исходил завистью к Руссо. Вот и получилось, что в один прекрасный день, несмотря на постановления церковного суда, Руссо написал письмо пастору из Мотье. Он просил разрешения посещать службы и причащаться. Священнослужитель, бывший в душе большим поклонником и даже другом Руссо, не мог ему отказать. Тут же стали высказываться предположения, что он предпринял такой смелый шаг, чтобы отказаться от своих теорий и пойти на поклон женевским властям. Да, да, наверняка Руссо решил отречься от своих иг и молить Бога о прощении! А когда он все это опроверг, в городе разразился скандал.

Образовались два враждебных лагеря: одни утверждали, что Руссо имеет право на получение причастия. Другие кричали в ответ: «Это святотатство!» Как осмелится этот хулитель посетить одну из кальвинистских церквей и получить там таинство плоти и крови Иисуса?

— Что такое? — возмущался Руссо. — Выходит, свободой в нашем городе пользуются только такие люди, которые смеются над религией, такие, как месье де Вольтер?

Государственный советник Трончен, который в это время писал свои «Письма из долины» (против которых позже Руссо напишет «Письма с горы»), заметил: «Как смеете Вы сравнивать себя с Вольтером? Как Вы смеете сравнивать свои сочинения с его работами? У Вольтера Вы не найдете ничего написанного против религии, за исключением, может, случайных нескромных высказываний. Но он всегда это делает в шутку. А в том, что касается Вас, то и гадать нечего, — Вы ведете лобовую атаку, и не только против религиозных обрядов, но и против церковных догматов, против нравственности, против всего нашего общества, основанного на этой религии!»

От таких обвинений у Руссо глаза полезли на лоб. Он был вне себя от гнева.

— Ах так! — взвился он. — Открытая насмешка дозволена. Это все в шутку! А рассуждения, аргументация, доказательства — все это под запретом!

Коли серьезно — этого никак нельзя!

И он стал писать и рассылать письма своим друзьям в городе, требуя судебного разбирательства. «Может ли наш город позволить, чтобы одного из его жителей обвиняли, даже не выслушав? Что же подумает весь мир о наших так называемых свободах?»

И он приводил свой анализ конституции города, чтобы доказать женевцам свое право на слушание. Он также хотел доказать им, что если совет на это не пойдет, они имеют право настаивать. Ибо горожане выше совета, хотя давно уже он забрал всю власть.

— Граждане Женевы, — гремел Руссо. — Настаивайте на своих правах!

В Женеве разразилось что-то вроде мини-гражданской войны между так называемыми «представителями», выступавшими за появление Руссо перед членами совета, и «гонителями», которые этому сопротивлялись. Между аристократами и простыми людьми. Между бедными и богатыми. «Представителей» возглавлял Руссо. А «гонителей» — Вольтер. Борьба между двумя великими людьми захватила весь город. Создавались фракции их сторонников и противников, разделялись даже семьи. Но эта мини-война была под контролем. Она шла без особого кровопролития. В ход шли лишь грязные ругательства и кулаки. Оружие использовали своеобразное — клизмы. Разгневанные соперники — Вольтер и Руссо наполняли их горячей водой и окатывали друг друга.

Для Вольтера это была великая забава. Он вообще любил исследовать человеческую глупость. Позже он напишет поэму-бурлеск[231] под названием «Гражданская война в Женеве».

И приказал возвести в своем имении в Фернее две дюжины коттеджей. Почему? Зачем? Да потому, что он до сих пор оставался непревзойденным Вольтером. Потому что в его арсенале хранились такие трюки, о которых Руссо даже и не мечтал. Если Вольтер мог одержать победы над Руссо на одном фронте, то мог сделать то же самое и на другом. Или даже на дюжине других!

Никогда, ни за что Вольтер не совершил бы ошибки Руссо, когда протестанты толпились у его дверей, прося помочь их французским единоверцам, попавшим в беду.

Потому что до сих пор быть протестантом во Франции — все равно что совершить преступление. Если вас поймают во время службы Господу (как, например, поймали пастора Рошета и его паству из стекольщиков), это означает тюремное заключение для мужчин. А для пастора — смерть на плахе.

Руссо принимал такие делегации с праведным гневом.

— Что такое? — восклицал он. — Вы считаете меня таким праведником, который может оказать помощь вашей религии? Но недостаточно праведным, чтобы стать членом вашей конгрегации? Достаточно праведным, чтобы бороться за ваши интересы, но недостаточно праведным, чтобы войти в одну из ваших церквей?

Они заверили Жан-Жака, что, несмотря на случившееся с ним в Женеве, он остается самым важным и влиятельным протестантом в Европе, мощный голос которого слышен повсюду.

— Да, конечно, месье, — кричал Руссо, — но можете ли вы обещать мне, что, когда мир услышит этот мощный голос, он не посмеется над ним? Можете ли вы мне гарантировать, что не будет никаких улыбок или взрывов хохота, когда на виду у всего мира начнется этот спектакль: протестант, не способный отстоять свое дело перед собственными единоверцами, набирается наглости и становится уверенным в легкой победе над католиками? Нет, друзья мои, — горько закончил Руссо. — Пусть тех, кто преследует, преследуют тоже. Это справедливо. Только так можно чему-то научиться! — Что еще мог сказать им Руссо? Разве не так всегда поступают с бедными?

У Вольтера все обстоит иначе. С его-то миллионами! С его четырьмя имениями и ста пятьюдесятью псевдонимами! Удивляет не то, что богатые могут найти время и деньги, чтобы проявить свою щедрость, а то, что порой они стремятся к большему. Но разве так уж трудно поделиться, уступить крошечную частичку своего изобилия?

Когда протестанты в отчаянии бросились к месье де Вольтеру с той же просьбой, с какой обращались к Руссо, великий француз не колебался ни минуты. Он всегда готов сражаться с фанатизмом!

Прошли годы. Руссо, забытый всеми, жил в крошечной квартирке. Наверняка он часто задумывался о своей гонке с Вольтером, о том, что все могло быть иначе, если бы не «учитель», а он сам вел эту неустанную борьбу за справедливость. Борьбу, которая сделала Вольтера еще более знаменитым. А ведь эта слава предназначалась ему, Жан-Жаку Руссо, разве не так? Ведь сначала делегации со своими просьбами пожаловали к нему. Вполне естественно. Кто из них протестант — он или Вольтер? Кто из них подвергался преследованиям? Кто из них написал «Рассуждения о начале и основаниях неравенства»? Кто из них на самом деле понимал проблему отверженных? Ах, все могло быть по-другому, если бы он принял вызов. Тогда бы не Вольтер, а он, Руссо, учредил все эти комитеты по защите невинных жертв. Он, Руссо, призвал бы к организации денежных фондов для них. Нашел бы кров для членов семей осужденных. Он обратился бы к лучшим адвокатам Франции, убеждал бы богатейших людей Европы дать денег. Он сам написал бы все эти пламенные памфлеты о делах Каласа, Сирвена, де Ла Бара. Но вместо него отличился Вольтер. Все сделал Вольтер, а не Руссо.

Вольтер умел вовлечь любые слои общества в кампанию борьбы за справедливость и правосудие. Он войдет в историю как человек, добившейся отмены пыток и прочих отвратительных жестокостей. Он повсюду распространит свою теорию о терпимости. И станет известен во всем мире как символ справедливости.

Дошло до того, что один французский священник, тайно написавший Вольтеру, спрашивал, уж не Христос ли он. Может быть, он вновь пришел в этот мир, чтобы помочь сбитому с толку роду человеческому? Чтобы вселять надежду в одинокие, страдающие сердца?

Это письмо задело Вольтера, он даже прослезился. Он слишком хорошо себя знал, чтобы играть роль Иисуса, Сына Божьего. Он никогда особенно не любил Его, ибо от Его имени казнили столько невинных людей. А сколько женщин было насильно отправлено в монастыри, лишено радости материнства?

А что, собственно, такого особенного делал он сейчас? Разве он не делал этого прежде, всегда? Он писал об этом и в «Генриаде», и в «Альзире», и в «За и против», и в «Философских письмах». Разве он проповедовал не ту же терпимость? Разве не на него спускали всех собак? И кто это делал? Магометане? Конфуцианцы[232]? Да нет же, христиане! Во имя Христа!

Нет, он конечно же не был вновь родившимся Христом. Он был просто Вольтером. Но кое-что все-таки в нем изменилось. Прежде Вольтер обращался со своими делами к властям, к сильным мира сего, а теперь, подражая Руссо, взывал к народу. Ко всем. Теперь он рассматривал народ не как массу отягощенной несчастьями человеческой плоти, проходящую через безжалостную Божию мясорубку от рождения до смерти, а как великую силу, способную вести славный бой за торжество справедливости.

«Народ — единственная сила, способная принудить и короля», — писал Вольтер. Нельзя сказать, что в прошлом он не обращал никакого внимания на нужды низших классов, нет, просто ему никогда не приходило в голову вовлечь их в серьезную битву. Вольтер трудился изо всех сил, во Франции не должно остаться ни одного человека, кто не знал бы историю протестантской семьи Калас. Этой семье каким-то образом удалось уцелеть в католической Тулузе, законы этого города запрещали им заниматься прибыльными профессиями и ремеслами. Одного из сыновей Каласа принудили принять католичество, другой из-за всех неприятностей впал в черную меланхолию. Однажды вечером его нашли мертвым. Он повесился. По другой версии, которая, словно лесной пожар, охватила всю Тулузу, юноша был убит своим шестидесятичетырехлетним отцом — тот опасался, что молодой человек последует примеру брата и тоже примет католичество.

Весь город был взбудоражен ночными процессиями кающихся грешников. В церквах состоялись специальные службы в память о мученике. Во время погребения неустанно звонили все городские колокола, жители города с трепетом рассказывали страшные истории о привидениях и невероятных чудесах.

Для семьи Калас все обернулось катастрофой. Сыновья и дочери вместе со старушкой матерью были немедленно арестованы. Забрали и служанку, хотя она была католичкой. Власти не пощадили даже друга семьи, католика, — он оказался в доме Каласов. Этих людей заковали в кандалы и держали в отдельных камерах несколько недель, пока шло судебное разбирательство. Наконец тулузские власти огласили приговор. Несчастный старик был подвергнут пыткам, как обычным, так и исключительным. Его, с перебитыми суставами, раздувшегося от влитой воды, привязали в горизонтальном положении к колесу и перед толпой народа избили железными палками, переломав все кости. Ему нанесли одиннадцать ударов. Через два часа беднягу задушили. Тело его сожгли, а пепел развеяли.

Все его дочери были отправлены в отдаленные монастыри. Сыновьям удалось бежать. Семейная собственность Каласов была продана на торгах и отчислена в казну короля Франции. Старуха мать куда-то исчезла.

Вольтер развил сверхбурную деятельность. Он занимался перепиской; сочинял памфлеты, вел борьбу с Руссо; по просьбе дальнего родственника Корнеля[233] готовил его собрание сочинений; по заказу русской императрицы Екатерины II работал над историей Петра Великого; строил на территории своего поместья коттеджи; занимался финансовыми делами и писал пьесы (без них он просто не мог существовать). Вольтер добавил к своим пяти письменным столам в кабинете шестой, за которым он проведет несколько лет, пытаясь добиться пересмотра дела Каласов.

Вольтер написал семь анонимных памфлетов по судебному делу, прежде всего ставший таким популярным «Трактат о терпимости». Это произведение приписывали некоему месье Герману. Своему знакомому, маркизу де Шовену, он объяснял:

— Можно сильно повредить делу Каласа, если люди заберут в свои глупые головы, что я мог такое написать.

Еще одного любопытного он успокаивал: «Я могу вам назвать имя того священника, который написал сей памфлет». Но даже в далекой Америке Бенджамин Франклин узнал стиль Вольтера и приветствовал его памфлет как «книгу могучую, способную покончить с фанатизмом».

Вольтеру предстояло перевести свой памфлет на немецкий, английский, голландский и другие языки, распространить его по всей Европе. Несколько копий было сожжено по требованию Папы и по приказу французских властей, но, несмотря на все усилия, предпринятые полицией, все больше и больше экземпляров попадало в руки парижан. Под требованием освободить семью Калас первой подписалась английская королева! За ней императрица России. Польский король. Множество германских принцев и принцесс. Вольтер писал герцогине Сакской-Готской по этому поводу: «Какое чудо свершилось во франции! Простые люди, судя по всему, способны заставить суд пересмотреть свое решение. И это тем более невероятно, что судебное дело касается протестантки мадам Калас. И какой протестантки! Без какой-либо репутации, без денег в кармане, муж которой осужден как преступник и колесован. Способны ли Вы себе представить, что такого можно добиться без денег? Нет, нет и нет. Напротив, нужно начать новый сбор средств. Нам необходимо Ваше имя, прошу, возглавьте наш комитет. Чтобы оно появилось в верхней части нашего списка доноров».

Действительно, этот Вольтер-инкогнито сделал мадам Калас такой знаменитостью, что даже вызвал к ней любопытство короля Франции, Людовика XV, который проявил симпатию к этой несчастной страдалице. И вот наконец мадам Калас появилась в Версале. При дворе. Перед их королевскими величествами. Монарх любезно вручил этой женщине солидную сумму денег, чтобы она добилась справедливости в его судах!

Вольтер аж стал кудахтать от удовлетворения. «Пусть теперь попробуют сказать, что при монархах нет справедливости! Что земля Швейцарии отличается от земли Франции. Ничего подобного! Справедливость существует повсюду. Там, где этого хочет народ. Где он этого требует!»

Вольтер еще не закончил дело семьи Калас, как взялся за дело Сирвена. Потом — д'Эспинэса, Лалли. И наконец — за это ужасное дело кавалера де Ла Бара. Само собой, не все эти люди были протестантами. Но в каждом случае Вольтеру пришлось вести упорную борьбу за торжество справедливости.

Например, кавалер де Ла Бар был католиком. Он еще не достиг совершеннолетия. Его вместе с друзьями обвинили в святотатстве по отношению к распятию. Никто не стал слушать протест молодого человека, который утверждал, что никогда не уродовал деревянный крест. Он лишь вовремя не сдернул шляпу, когда религиозная процессия с крестом проходила по улицам Абевиля. Когда провели обыск в его комнате, то, к его несчастью, обнаружили «Философский словарь».

Друзья де Ла Бара разбежались, а его схватили, подвергли пытке и вынесли такой приговор: отрезать язык, отрубить голову, а тело сжечь. А в довершение всего — во время мучительной казни положить к его ногам том «Философского словаря» Вольтера. С тем чтобы связать с этим преступлением имя великого француза. Как бы предать казни и автора этой книги? Словно тем самым мерзкие палачи хотели сказать: «Как жаль, что мы не можем сжечь тебя, Вольтер! Но мы покажем тебе на примере тела Де Ла Бара, что мы с тобой сделаем, когда доберемся до тебя. В любом случае мы продемонстрируем читателям твоих памфлетов, что им грозит. Так что пусть поостерегутся!»

Но палач оказался добрее абевильских судей. Он только притворился, что вырвал несчастному язык. Он вызвал лишь небольшое кровотечение. А сам прошептал юноше:

— Если будешь вести себя так, как я скажу, ты не почувствуешь ни малейшей боли.

— Скажите, что мне делать, — прошептал де Ла Бар. — Вы убедитесь, что я уже не ребенок.

Он положил голову на плаху, на то место, которое ему указал палач. Ему было всего девятнадцать лет…

Вольтер, охваченный ужасом от всего этого, писал один памфлет за другим. Письмо за письмом. Он умолял отомстить за несчастного парня. Просил его реабилитировать, хотя бы посмертно. Вольтер, правда, хотел заодно и сам спастись от такой страшной судьбы. И выручить многих других, разумеется.

Ну а дело мадам де Бомбель, которую бросил муж вместе с ребенком, так как она была протестанткой, а он — католиком. Суд постановил, что у нее нет вообще никаких прав, что фактически она не была замужем. Просто любовница — и все. А ребенок — незаконнорожденный.

И так одно судебное дело за другим. До тех пор, пока весь мир не узнал, что Вольтер — поборник справедливости. Он говорил:

— Те, кто зажигают по вечерам свечи, чтобы поклониться Богу, должны терпимо относиться к тем, кто довольствуется лучами его Солнца… Те, что надевают белые одежды, чтобы в них преклонить колени перед Богом, не должны презирать того, кто делает то же самое в простой темной накидке.

Как быстро «маленький» Жан-Жак опять оказался в темной неизвестности, откуда недавно ему с таким трудом удалось выбраться! Конечно, это опять произойдет, но не сейчас.

А Вольтер тем временем брался за новое дело. На сей раз его подопечным был некто Роберт Ковель. Его история не вызывала особой жалости. Он был молодым женевским буржуа, обладал отменным аппетитом к женщинам, многие из которых имели от него детей. За свои «подвиги» он был осужден. Ковелю предложили выплатить компенсацию за причиненный этим дамам моральный ущерб. В соответствии с кальвинистской традицией ему предстояло ползать на четвереньках перед представителями власти и в такой позе просить Бога простить его за разврат.

Узнав обо всем этом, Вольтер рекомендовал молодому человеку не делать этого. Что за идея пришла им в голову! Эти люди так гордятся своим целомудрием, что считают себя вправе заставлять других елозить перед ними на четвереньках! Люди, которые настолько сбиты с толку, что даже не понимают, что у Творца были на то Свои убедительные резоны, если по Его велению плоть женская тянется к мужской. Бог, который слишком хорошо знал, сколько вокруг целомудренных и строгих дураков. Они наивно полагают, что своим дурацким поведением доставляют Ему большое удовольствие. Поэтому они и стараются изо всех сил — не позволяют остальным вести себя по другому.

Ради дела Ковеля Вольтер старательно изучал вопрос о коленопреклонении на протяжении всей истории и потом осудил это унизительное наказание с такой страстностью, что оно было отменено и убрано из статуса Женевы. Вскоре выяснилось, что в законах такого наказания не было вовсе. А ведь такому унижению подверглось более трех тысяч человек!

Вольтер испытывал дополнительное удовлетворение от своего ходатайства за Ковеля. Каждый раз, когда в поместье Ферней появлялся этот молодой человек, чтобы посоветоваться со своим защитником, лакей Вольтера громко кричал:

— Месье развратник!

Месье развратник, улыбаясь, входил в кабинет Вольтера, с гордостью осознавая, что ночные похождения обеспечили ему надолго такой почетный и редкий титул.