Любовь и Ненависть

Глава 27 ПОСТАВИТЬ СВОЮ ПОДПИСЬ? ПУСТЬ ЭТО ДЕЛАЮТ ЕПИСКОПЫ!

Какие начались бега у этих двух великих! С пером в руке Вольтер печатал один памфлет за другим, он вел кампанию под лозунгом: «Уничтожить монстра!» Вольтер писал своим ученикам в Париж: «Что такое! Неужели мы должны признать, что Иисус, этот неграмотный иудей, со своими невежественными спутниками смог завоевать весь мир своей новой религией, в то время как мы, самые образованные люди нашего времени, не можем распространить религию благоразумия и терпимости?»

Письма Вольтера, помеченные сокращениями «Уничт. монстр.», означали для его корреспондентов, что необходимо освободить мир от фанатиков.

Вольтер умел пользоваться любым поводом, любой темой для создания нового памфлета ради великой битвы за независимость разума. Его вдохновляли любая будоражащая весть, фантазия, научный факт, остроумное замечание. Как-то, рассматривая улиток, он заметил, что эти брюхоногие, вступая в половой акт, пребывают в таком состоянии в течение нескольких дней.

— Какая жуткая оргия! — восклицал Вольтер. Он говорил об этом с восхищением, похожим на зависть. — Быстрее! Необходим новый памфлет! — И он диктовал своему секретарю Вагниеру острый фельетон, который больно ударил по служителям Церкви.

«Мыслимое ли дело, — вопрошал он, — что Бог наградил таким благословением этих брюхоножек? Он наделил их силой любить друг друга несколько дней подряд, а у нас, тех, кто должен быть Его возлюбленными тварями, это величайшее из всех удовольствий длится всего несколько минут! И богословы продолжают доказывать, что Бог создал землю для нас, а не для улиток?»

О! А что было, когда Вольтер узнал о междоусобной борьбе во Франции между иезуитами и янсенистами! Взаимная неприязнь там достигла такого накала, что иезуиты, пользуясь большей благосклонностью Папы, стали лишать своих умирающих противников последнего причастия, права на погребение, отказывая им тем самым в загробной жизни. Причем иезуиты делали все это из-за разногласий по вопросам, в которых не разбирались.

— Быстрее, Вагниер! Памфлет!

Вольтер, сидя в кровати и натягивая панталоны (это изображено на известном рисунке Жана Юбера, личного живописца Вольтера), диктовал сатирические инвективы[222] против тех, кто стремится обманом проникнуть на небеса. Он не оставил камня на камне от теории священников, утверждавших, что церковные таинства могут гарантировать человеку райскую жизнь независимо от того, как он вел себя здесь, на земле.

В своем памфлете он рассказал об одном только что умершем азиате, которого на пути в царство блаженных останавливает у жемчужных ворот факир со шпагой в руках.

— Тебе сюда нельзя! — закричал он.

— Почему же? — возмутился азиат. — Разве я был плохим человеком?

— Недостаточно хорошим, — заявил факир.

— Что ты сказал? Недостаточно хорошим? Разве я не был образцовым мужем, добрым отцом? Я давал взаймы друзьям и соседям, не взимая процентов, раздавал деньги беднякам. И этого всего тебе мало?

— Этого мало, — настаивал на своем факир. — Ну а что скажешь о гвоздях?

— Гвоздях? — переспросил праведный. — Какое отношение имеют гвозди к моему входу в рай?

— Ты их загоняешь себе в зад? Тебе не чужда такая практика?

— Должен признаться, такая идея никогда не приходила мне в голову, — сказал азиат.

— Ну, тогда ступай прочь! Ибо Бог забирает к себе на небо только тех, кто загоняет гвозди себе в зад, демонстрируя тем самым свое благочестие.

Все, буквально все на свете могло «завести» Вольтера. Когда среди богословов зашел спор о том, почему сторонники Христа, которые принимали обряд крещения и обрезания, теперь прибегают только к первому, а ко второму — нет, Вольтер тут же остроумно заметил:

— Мы обязаны этим женщинам. Они все дрожат при мысли, что нож выскользнет из рук и отхватит слишком много!

Сейчас часто говорят о праведности Бога. И Вольтер пишет по этому поводу свою статью «Допрос с пристрастием». Речь там идет о том чудесном способе, с помощью которого французское правосудие добивается признания в совершении преступления от подозреваемых.

Какое, на самом деле, замечательное приспособление! Ничего особенного не требуется, кроме надежного подвала с толстыми каменными стенами, чтобы заглушить вопли жертвы. К ним можно прикрепить большие железные кольца. Полуобнаженного арестанта привязывают к одному кольцу за запястья, к другому — за щиколотки. Расстояние между кольцами большое. Зачем это? Да для того, чтобы любознательные стражи закона посмотрели, как вытягивается человеческое тело, если сместить все суставы!

Но это — простая пытка. Есть и другая, посложнее, когда жертве в горло вливают пятнадцать литров воды. Это растянет его тело во все стороны.

Кто же, задавался вопросом Вольтер, придумал все это? Несчастные страдальцы рассказывали, что во время такой дикой пытки пот с их тел катил градом и покрывал каменный пол.

Может такая светлая идея исходить от Бога? От этого жестокого Бога, который, несмотря на то что уже приговорил всех нас к смерти, продолжает подвергать своих рабов изощренным пыткам? Правда, он прибегает к методам попроще: к камешкам, образующимся в почках и в мочевом пузыре, к подагре, к завороту кишок, к водянке, к раку — короче говоря, он мучит нас сильнее любого жестокого палача.

Как это ни ужасно, но нельзя не признать, что Бог учит нас жестокости. Не верите? Святотатство — обвинять Бога в пытках людей? Ну, если Он так добр к нам, то почему не уничтожает зло, почему не заставляет нас быть добрыми друг к другу!

Пятнадцать лет подряд каждые две недели Вольтер публиковал свои памфлеты, направленные против угнетателей человеческого разума. В Женеве, Лионе, Париже и Лондоне их жадно переписывали, переводили и печатали. Издатели имели от этого огромные деньги. Многие распространяли вольтеровские памфлеты бесплатно. Поэтому

нередко какой-нибудь работяга находил их возле двери своего дома. Домашние хозяйки обнаруживали их в сумках. Гулявшие — на скамьях в парках.

Власти, расследовавшие это дело, выяснили, например, что один джентльмен заплатил какому-то юноше-подмастерью несколько монет, чтобы тот раздавал эти памфлеты на улице.

Эти брошюрки были очень похожи то на небольшие катехизисы[223], и тогда их разносили по школам, то на сборники псалмов[224] или церковных гимнов, тогда они появлялись в храмах.

Что? Их содержание нужно заклеймить? Нет, вы только взгляните на заголовки: «Серьезные мысли о Боге», «Евангелие на каждый день», «Письмо о земле обетованной», «Проповеди преподобного Жака Россета»…

А имена авторов! Архиепископ Кентерберийский. Преподобный отец Л'Эскарботье. Пастор Губсторф. Церковник.

Все это принадлежит Вольтеру? И все это ужасно антихристианское? Почему в таком случае не арестовать его? Он отрицает свое авторство? Тогда заставить его признаться. Устройте ему пытку! Пусть во всем сознается!

Священнослужители брызгали от ярости слюной. Но что можно было сделать с человеком, владевшим четырьмя поместьями в двух странах? Он, словно лиса, бегущая по четырем бороздам, почувствовав опасность, мог прошмыгнуть мимо в любом направлении.

К тому же этот человек никогда ничего не подписывает своим настоящим именем, он может поклясться на Библии, что невиновен. Нет, это не он написал свой знаменитый «Катехизис честного человека»! Честного человека! Обратите на это внимание! Смотрите, на титульном листе он, не испытывая никаких угрызений совести, ставит три буквы: Ж.-Ж. Р., инициалы своего великого соперника Жан-Жака Руссо.

Вольтер не первый раз отрекался от своего авторства. Он был очень осмотрительным в этом плане. Однажды один из его лучших друзей, когда они были вдвоем в тюремной камере, стал утверждать, что Вольтер — автор «Философского словаря». Тот возмущенно закричал:

— Лжец! Я — автор такой порочной книжки? Это самая чудовищная компиляция, которую я только встречал! Возьмите ваши обвинения обратно!

Его друг, смеясь, ответил:

— Да ладно, ладно, мой дорогой Вольтер! Мы же здесь одни. Что вы от меня скрываете?

— Неужели вы думаете, что это пустяк? Шутка? — напустился на него Вольтер. — Вы считаете, что можете заниматься со мной трюкачеством? Ну а что, если я скажу, что автор этого сочинения не я, а вы? Да, да: вы написали эту отвратительную книгу!

— Погодите, погодите, дорогой мой Вольтер, это же несерьезно!

— Несерьезно? Погодите, покуда я не сообщу о вашем авторстве властям. И предоставлю им доказательства! А пока ждите своего ареста. Скоро вас предадут пыткам, конфискуют вашу собственность. Подождите, покуда… Ха-ха! Вы уже, кажется, побледнели? Вы дрожите! Вам уже не по себе!

Действительно, дело это далеко не пустяковое. Для осуществления таких угроз потребовался бы всего один слуга, который якобы подслушал их беседу. Слуга-осведомитель. Больше ничего.

А вот другой пример. В центре небольшого кладбища рядом с его церковью в фернейском поместье стоял прогнивший деревянный крест с распятием. Какое прекрасное зрелище для его старых глаз! Христос, умирающий на кресте, на гниющем дереве. Это было напоминаем всем живым о смерти и тлене. При постройке церкви Вольтер как-то бросил рабочим: «Уберите эту старую виселицу!» Его замечание подслушала одна старуха портниха. И все началось! Старуха немедленно побежала к своему священнику в Моэнсе и рассказала обо всем, а тот поднял ужасный шум.

— Святотатство! — заорал он. — Святотатство! Кто посмел назвать крест виселицей? (Хотя для древних римлян это так и было.)

Он помчался в Ферней, чтобы убедить местного викария в том, что его церковь осквернена. А тот поставил на ноги весь приход.

Их Господь оскорблен! Оскорблен на Своем кресте! Что же это сулит их округе — какие бедствия, какой мор?

Собрав всех крестьян и организовав что-то вроде акции протеста, кюре Вольтера велел снять со звонницы его церкви все колокола, убрать купель, исповедальню, изъять Священное Писание и все это перенести в другое здание, расположенное на расстоянии нескольких миль отсюда. Подальше от святотатственных уст антихриста, которого Бог непременно поразит молнией. За этим последовал вызов из районного церковного суда. Вольтер должен был явиться лично, чтобы дать показания по поводу своего святотатства и осквернения святынь. Против него были выдвинуты такие серьезные обвинения, которые, по закону, могли отправить его на костер. Многие предсказывали, что, если он не покается, его ждет в лучшем случае петля.

И все из-за одного осведомителя. Это заставило Вольтера как можно скорее привезти из Парижа все книги по церковному праву, которые он принялся штудировать. Он ускорил строительство своей церкви. Он отдал приказ починить распятие, укрепить его на кладбище, покрасить золотой краской. Он обратился к друзьям с просьбой убедить влиятельного герцога де Шуазеля подписать петицию к Папе, в которой излагалась просьба Вольтера о предоставлении его церкви каких-нибудь святых мощей. Он развернул лихорадочную деятельность, а его крестьяне шептали ему вслед: «Ненавистник Христа!»

Ему приходилось терпеть, покуда он не освоил в совершенстве церковный закон, покуда не повернул его против священнослужителей. Он сам выдвинул против них серьезные обвинения! Вольтер осуждал их за использование церковного закона по своему усмотрению. Не дождавшись решения высших чинов, эти наглецы позволили вынести из его церкви Священное Писание. Подобные безответственные действия были запрещены еще в 1623 году. И повторно — в 1689-м. Ничего-ничего, он еще заставит попотеть этих церковников! Подождем — увидим!

Вольтер усилил свои дерзкие нападки на священнослужителей после того, как прибыла посланная Папой святая реликвия — деталь власяницы святого Франциска Ассизского[225].

Да, но где же хранить святыню, если нет церкви? Вольтер основательно переделал ее, но у него не было того главного, что делает церковь церковью: Священного Писания, колоколов, купели и исповедальни. Да, и священника, конечно. Придется возвращать святыню и обо всем сообщить Папе…

Незадолго до этого к Вольтеру явились два духовных лица, они потребовали пересмотреть все выдвинутые им обвинения. Они вновь организовали процессию к дому Вольтера… Но все каким-то образом успокоилось. Подумать только, весь сыр-бор разгорелся из-за противной старушки портнихи и пары слишком бдительных священников, дословно воспринявших его нечаянно оброненную фразу. А ведь могли бы и сжечь! Вот вам! Он ходил по лезвию ножа. Сколько бессонных ночей провел он, ожидая худшего. Правда, во Франции уже давно не сжигали. Но только одному Богу известно, что можно ждать от фанатиков, у которых развязаны руки. Фанатики и осведомитель. Страшно подумать. Такая взрывчатая смесь способна разнести на куски весь мир!

Неудивительно, что Вольтер хотел обеспечить себе тройную безопасность. Ему все равно, к какой лжи, к какому обману прибегнуть ради этого. Нужно воспользоваться своими титулами, своими четырьмя поместьями, нужно выжать все из собственного блестящего ума. Кроме того, он богат и у него есть влиятельные приятели как здесь, так и за границей. Нельзя забывать и о верности его многочисленных читателей.

И он сидел в своей башне, с удивлением и брезгливостью взирая вниз. Там, среди стада людей, копошился человек, который не ставил ни в грош все предосторожности Вольтера. Человек, у которого не было ни титулов, ни собственности, он никогда не задумывался, под чем поставить свою подпись, а под чем — нет. Он выпускал одну книгу за другой, а на титульном листе гордо красовалось его истинное имя — Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы.

Он просто вынуждал власти принимать меры.

Надо признать, внешне Руссо вел себя почтительно по отношению к своему сопернику. Перед чужими людьми он даже поправлял Терезу, которая употребляла имя Вольтера без вежливой формы.

— Мадемуазель, прошу вас. Нужно говорить: месье де Вольтер.

Но все видели скрытую подоплеку.

Вольтеру не оставалось ничего другого, как утверждать, что Руссо подписывает свои книги не столько из-за своей храбрости, сколько из-за неуемной жажды славы. Его обжигает яростная зависть, его гнетет желание добиться такого же положения, какого достиг Вольтер. Ну, если не это, то, значит, он на самом деле безумец. Кто же в здравом уме подписывает в такое ужасное время свои сочинения?

Разве, например, подписывался барон де Гольбах под своим сочинением «Христианство без прикрас», при всем своем богатстве и влиянии? Выразил ли он хоть слабый протест, когда все газеты отнести это произведение перу Дидро? Или Дамилавилля. Оба они молниеносно опровергли свое авторство. А барон де Гольбах не вымолвил ни слова. Власти так и не знали, кого же арестовывать. Кого преследовать? Они были вынуждены довольствоваться обычной процедурой: «Палачу книгу разорвать и сжечь у подножия главной лестницы Дворца правосудия».

Вовсе не значит, что именно эту книгу бросили в костер. Осужденные на сожжение книги обычно пользовались повышенным спросом и частенько кто-нибудь из судей брал ее себе, чтобы почитать дома на досуге. Вместо нее сгорала другая, совсем не опасная.

Вот так все и происходило. Поэтому ни Хьюм, ни Дидро не печатали свои лучшие работы, они хранили их в письменном столе. Их обнаружили только после их смерти. Что еще оставалось делать, если даже аббату де Прадесу пришлось бежать в Пруссию, чтобы спасти свою жизнь. Его, как автора статьи в «Энциклопедии», уличили в еретизме.

Большинство сочинений Вольтера по-прежнему продавалось из-под прилавка. Немногие владельцы книжных магазинов осмеливались выставлять их на витрине.

Печатники никому не давали своего адреса. А книги, отпечатанные, к примеру, в Лионе, обычно имели другие выходные данные, в них указывались Гаага или Женева. Ла Мартильер за выпуск «Орлеанской девственницы» Вольтера загремел на девять лет в тюрьму. А восемь печатников и переплетчиков этой издательской конторы получили по три года ссылки. Только за один набор и сшивание страниц!

По особому указу императрицы Марии Терезии на австрийской границе багаж путешественника подвергался строгому досмотру: боялись провоза контрабандных книг. В Италии, Испании, Португалии задержанного с запрещенной книгой осуждали на три года каторжных работ. А власти нанимали специальных доносчиков, которые сообщали о книгах, имевшихся у того или иного лица.

Бойе де Мирпуа, самый влиятельный во Франции иезуит, который ни на шаг не отходил от короля, постоянно нашептывал ему на ухо:

— Для чего жечь книги? Это лишь дополнительная реклама. Спрос в результате растет, тайно печатаются новые и новые тиражи. Прекратите жечь книги! Нужно сжигать на кострах писателей!

Каков негодяй! Отправлять на костер живых людей! «Осел», — называл его Вольтер. Как радовался Вольтер, когда у Дамьена, который пытался убить Людовика XV, во время обыска нашли только одну книгу. Как надеялись янсенисты обнаружить на его квартире тайник с сочинениями иезуитов. Иезуиты, в свою очередь, желали найти там склад янсенистской литературы. Тогда те и другие могли бы с пеной у рта обличать своих врагов в том, что они являются угрозой монархии. Но и те, и другие надеялись, что там найдутся книги Вольтера, что позволит обвинить Дамьена в самом страшном грехе — атеизме, отрицающем божественную природу Христа. Они могли бы сказать, что Вольтер научил Дамьена поднять руку на его величество. Но увы! Единственной книгой, найденной в комнате Дамьена, оказалась Библия. Библия!

Вольтер не мог сдержать злобной радости.

— Не будем жечь эту книгу, — говорил он. — Это только даст ей большую рекламу, и ее станут печатать еще большими тиражами. Давайте-ка лучше сожжем ее автора. Ну а если мы его не найдем, то отправим на костер парочку богословов! — Когда судили Дамьена, когда его пытали и после его варварской казни Вольтер называл Библию не иначе как «учебником для убийц».

И вот посреди толпы этих ссорящихся между собой сторон показалась фигура Руссо. Очень спокойная, безмятежная. В любом случае он с презрением относился и к тем, и к другим. Он смотрел на них как на дурачков, потасовка которых мало кого интересует. Неужели его холодное презрение приведет к рождению более приятных людей? Возникнут новые разумные правительства? Лучшие школы? Может, укрепится вера в Бога? Ничего подобного. Все это — суета. Злобная, яростная, ослепляющая ненависть мешает людям видеть истинные проблемы в жизни. Каким одиноким чувствовал он себя в своей миссии! Как зло все его высмеивали! Он был окружен врагами, отказывавшимися его понимать, — ни его самого, ни его цели.

«Во всем мире, — восклицал Руссо в своем «Письме к Христофу де Бомону», — нет ни души, понимающей меня. За исключением меня самого!»

Один! Абсолютно один. Без сторонников. Без друзей.

Вслед за своим страстным «Письмом к д'Аламберу», направленным против театра, Руссо издает любовную историю «Новая Элоиза». Он разоблачает все воздвигнутые обществом барьеры на пути свободного развития человека — деньги, чины, законы, привычки. Все это призвано лишать мужчин и женщин возможности пережить на собственном опыте полноту ощущения самой прекрасной, самой необузданной силы на земле — силы любви. Развращенное общество делает это высокое, чистое, удивительное чувство ложным, связывает его с абсолютно чуждым ему торгашеством. Общество пачкает чистое чувство, разрушает его, отнимает у людей их самое дорогое сокровище, предлагая взамен суррогаты флирта и совокупления, плюс организованные адвокатами браки без любви.

Вскоре выходит «Общественный договор» Руссо, который начинается с такой фразы: «Человек рождается свободным, но повсюду он закован в цепи». «Суверенитет народа — превыше всего», — пишет Руссо. В истинной представительной демократии каждый человек может обрести если не вполне естественную свободу, то возможность сохранить свое достоинство.

В своем сочинении он подбрасывал новые идеи для подрастающего поколения революционеров, идеи, за которыми стояли такие слова, как свобода, равенство, братство. Эти идеи доводили высокую государственную политику до уровня отдельно взятого человека, независимо от того, беден он или богат, знатен или нет, образован или невежествен.

Роман Руссо «Эмиль» тоже начинался с хлесткой, словно выстрел пистолета-стартера, фразы: «Все выходит в совершенном виде из рук Творца. Все вырождается в руках человека». А это с самого начала опровергало основополагающие идеи всех великих религий мира, утверждающих, что человек рождается развращенным. Это была первая атака на все принятые тогда методы воспитания и образования детей. Цель учения Руссо в том, чтобы было поменьше гениев. Не нужно больше Вольтеров! Само собой, и таких, как он, Руссо. Мошенники они оба — и тот, и другой! В ребенке нужно постепенно выявлять истинного человека. Необходимо сначала позволить ему стать здоровым бездельником, дикарем. Пусть ничего не боится — ни холода, ни жары, ни недомогания. Пусть этот человек не боится темноты, не бежит от чего-то уродливого, то есть он сам должен стать немного животным. Человек сам постепенно начнет открывать, что он — гораздо большее, чем животное, что он — человек.

Мало-помалу этот ученик из-за природной любознательности и любопытства, из-за тяги к информации сам придет в мир знаний. Ничего нельзя навязывать силой.

Прежде нужно пробудить в нем внутреннее желание, лишь потом его удовлетворять. Никого ничем не пичкать. Никогда ничего не вбивать в голову. И никаких книг до шестнадцатилетнего возраста. Только после этого медленно подводить к религии. (Какой гнев вызвали эти слова у священников, которые привыкли вдалбливать в головы молодежи свою религию.) И в конце всего — плотская любовь. Руссо казалось, что таким образом он впервые срывает покровы с человека. Человека, вечно стесняемого. Его сразу обряжают в неудобную одежду, стоит ему появиться из чрева матери. Потом быстренько отдают его Церкви, школе, учат уважать обычаи, добиваются повиновения общественным правилам и правительству, приглаживают его, прижимают. Мнут его, словно ком глины, готовя из него конформиста[226]. И оставляют его в таком виде до конца жизни. Остается только заколотить гвоздями крышку его гроба. Словно чтобы убедиться, что и после смерти человек не может быть свободным, никогда не станет подобием Божиим.

Появляется «Письмо к Кристофу де Бомону», в нем Руссо противопоставляет инстинктивные, честные религиозные чувства человека грубым церковным догмам, которые внушают ему богословы.

В «Письме с горы» Руссо призывал граждан Женевы сбросить ярмо предателей-аристократов и захватить власть в городе. Он советовал человеку воспользоваться своими правами и выбрать для себя не только религию, но и правительство.

И наконец, «Исповедь» (она будет издана только после его смерти). Руссо отринул все расхожие представления о скромности, чтобы отважно предстать перед всеми обнаженным. Первый завершенный портрет подлинного человека. Могли ли оставаться у кого-то сомнения по поводу того, кто доминирует на литературной сцене Франции? Или даже всей Европы? Мог ли теперь игнорировать его Вольтер, когда одна за другой потоком выходили его книги? И каждая из них неизменно пользовалась огромным успехом. И без всяких тайн, без догадок: кто же их автор?

Никаких псевдонимов. Никаких трюков. Никаких вертлявых уловок.

Словно великан во гневе, маленький Жан-Жак разрывал ткань существовавшего общества. Он терзал, словно вилами, любое устоявшееся представление, любую привычку, любой обычай, пропускал их через мелкое сито. Он нападал на моду; на манеру людей отдыхать и развлекаться; на дома, в которых они жили. Он осуждал их способы зарабатывать деньги; их формы власти и даже варианты плотской любви. Его не устраивали церковные обряды. Ничто не вызывало у него одобрения. «Во Франции, — заявлял он, — даже собаки лают невпопад». Успех его толстых книг явился для Руссо лишь дополнительным доказательством того, как низко пало человечество. Как мало осталось надежд на его исправление. Только подумать, как далеко ушел от самого себя человек, если ему нужна книга, чтобы снова стать самим собой!

Неужели и он так же потерян, как и все остальные? Может, в еще большей степени? Он теперь гораздо дальше от этого великого человека, к ногам которого так хотел пасть, произнося: «Учитель! Учитель!» Теперь Руссо был непоправимо далек от того видения — вот его обнимает за плечи великий Вольтер, обнимает по-дружески, по-отечески… Это видение поддерживало его дух на протяжении многих лет. А теперь все ушло, все кануло.

Разве смысл в том, что люди приходят к нему толпами и заверяют, будто он величественнее самого Вольтера? Что для него эти пустые разговоры, будто Вольтер — всего лишь прошлое, а будущее принадлежит ему, Руссо?

Что ему от того, что некоторые критики, например Ле Фран де Помпиньян, говорят (почему-то пользуясь гастрономической терминологией), будто Вольтер — жиденький бульончик по сравнению с густым, наваристым супом Руссо? Там, где Вольтер проявлял поверхностность, Руссо отличался удивительной глубиной.

Какой толк в сплетнях, будто Вольтер настолько раздражен, настолько разъярен блестящим взлетом своего соперника, что у него начинаются приступы безумия, что он готов физически уничтожить Руссо?