Любовь и Ненависть

Глава 32 НЕ АНОНИМНОСТЬ, А ПОДЛОГ

Любовь? Ненависть? Но что из них восторжествовало в тот день, когда были опубликованы «Письма с горы» Руссо?

Свидетели рассказали, что, когда Вольтер пробежал глазами посвященные ему абзацы, он задрожал всем телом.

Бросив с размаху книгу на пол, он принялся топтать ее ногами. В глазах его вспыхивал огонь, на лбу надулись синие вены.

— Ах, чудовище! Чудовище! — кричал он.

Все пытались его успокоить. Напомнить ему о его почтенном возрасте! О том, в каком состоянии пребывают его расшатанные нервы! Как болит у него сердце! Но уже никто не мог унять его гнева, когда он, подняв с пола разорванную книгу, снова перечел тот отрывок, в котором Руссо задавался вопросом: почему же членам женевского Великолепного совета так и не удалось воспринять идею Вольтера о терпимости за все время столь частых встреч с ним?

«Несомненно, — писал Руссо, — месье де Вольтер в то или иное время мог обратиться к ним с такими словами:

«Господа члены совета! В силу того, что я так часто разглагольствую о необходимости проявлять терпимость, то не имею ли я права требовать этого от других, не проявляя в особой степени ее сам? Поэтому позвольте мне сказать несколько слов для Жан-Жака Руссо в пользу терпимости. Мне кажется, что, несмотря на всю его критику Евангелия, этот человек с головой ушел в благоговейное почитание религии. Он верит в Иисуса Христа. Да, верит глубоко, всей душой. Он утверждает, что если смерть Сократа — это смерть человека, то смерть Иисуса — это смерть Бога. Что-то в этом роде.

Ну и что? Разве большое преступление — верить в Иисуса? Конечно, это делает его скучным и надоедливым, не правда ли? Но такое часто случается, когда человек хочет непременно проявить не только свою логику, но еще и всю свою человеческую глубину.

Просто не будем его приглашать на наши вечеринки. Будем продолжать веселиться, шутить, а он пусть размышляет. Иногда наступают такие моменты — правда, не очень часто, — когда я и сам стараюсь быть серьезным, уверяю вас. Как, например, произошло тогда, когда я написал свою «Проповедь пятидесяти»…»

Вольтер оторвал глаза от листа бумаги, чтобы повторить еще раз то, что только что прочитал:

— «Как, например, произошло тогда, когда я написал «Проповедь пятидесяти»… Видите, что он сделал? — заорал Вольтер. — Он заставляет меня признаться, что это я написал проповедь! — Он читал дальше: — «…где, несмотря на утверждения государственного советника Трончена в его «Письмах из долины», можно найти лишь несколько случайных неосторожных высказываний в адрес религии…»

Нет, этого Вольтер уже не мог вынести. Он разорвал несколько страниц.

— Как он смеет марать меня этой богохульной гадостью? Да он на глазах у всех втягивает меня в это, втягивает с помощью напечатанной книги, на которой красуется его имя, полагая, что я не смогу ничего отрицать!

Несмотря на все усилия собравшихся успокоить его, Вольтер дал волю своему гневу.

— Доносчик! Доносчик! — ревел он. — Вот как далеко завела тебя твоя зависть ко мне! Ты хочешь, чтобы меня арестовали! Сожгли на костре! Ты жаждешь увидеть, как мне отрубят голову на плахе, как конфискуют все мое имущество! — Он все не унимался. — Доносчик! Осведомитель! Орудие в руках тайной полиции! Шпион! Но хочу предостеречь тебя, если так далеко тебя уводит зависть ко мне, то мне придется принять контрмеры. Да, придется тебя убить. Ты слышишь? Убить хладнокровно, позвать для этого наемных убийц! И у меня есть на это право, ты, кровавый негодяй! Ибо теперь твоя жизнь угрожает моей. Ты должен наконец понять, что и я могу зайти слишком далеко! Я тоже могу нанести удар! — Он оттолкнул от себя тех, кто умолял его успокоиться, прийти в себя. — Негодяй! — визжал он. — Ты у меня задохнешься между ног твоей сожительницы-домохозяйки! Ты, набожный лицемер!

Как же ему успокоиться, спрашивал он окружающих, разве это возможно, когда Жан-Жак на глазах у всех его предает? И это делает писатель, к которому он никогда ничего не проявлял, кроме доброты! Писатель, который был когда-то членом, правда малозаметным, кружка философов. Который писал статьи для «Энциклопедии»!

Вопли Вольтера донеслись и до Парижа, д'Аламбер поспешил тут же направить письмо Вольтеру, в котором умолял предотвратить дальнейший раскол между французскими писателями, которых следует объединить.

«Ради Бога, — писал д’Аламбер, — если Вы чувствуете такую жгучую потребность ему ответить (хотя мне казалось, что в данном случае лучше промолчать), то делайте это по крайней мере спокойно, не повышая голоса, с достоинством… Конечно, его противоречиям нет предела. Но Вы должны помнить одно: этот человек ужасно страдает. Не знаю точно почему. Но он испытывает муки, сильнейшие муки, и поэтому его можно кое за что простить. Вспомните ответ регента Франции начальнику Бастилии, когда тот доложил, что один из заключенных зашел слишком далеко, требуя ставить ему клизмы каждый день.

— Должен ли я все это прекратить? — спрашивал начальник тюрьмы. Регент отрицательно покачал головой:

— Почему нужно отказывать ему в этом? Может, это у него последнее оставшееся в жизни удовольствие, кто знает?

Мой дорогой Вольтер, — завершал свое письмо д’Аламбер, — не могу ли я Вас попросить быть таким же добрым, как регент?»

Но сильнейший гнев так терзал Вольтера, что он отказывался сравнивать доносительство Руссо с простой и безобидной процедурой, связанной с раздачей клизм. Ему нужно было дать выход своим накаленным эмоциям. Этот человек слишком долго действовал ему на нервы. И уже во второй раз угрожал как его жизни, так и его состоянию.

В результате появился длинный анонимный список обвинений, составленный рукой секретаря Вольтера Вагниера. Он был представлен прокурору Женевы. Таким образом Вольтер сам превращался в доносчика. Он обвинял Жан-Жака во всех преступлениях: в неверии, в неправедности и в богохульстве. В качестве доказательств приводились отрывки из «Писем с горы» Руссо. В довершение всего было представлено и прошение о смертной казни.

Какой чудовищный поступок Вольтера! Он, конечно, знал, что не причинит Руссо никакого вреда, так как женевские власти не могли его преследовать до тех пор, покуда он находился в Невшателе, на территории королевства Фридриха Великого.

Таким образом этот инцидент мог быть исчерпан, не причинив заинтересованным сторонам никакого вреда, если бы не маленький томик, который только что вышел в свет. Эта книга претенциозным названием «Полное собрание сочинений Вольтера» на поверку оказалась собранными на скорую руку несколькими произведениями, которые можно найти в любом из многочисленных изданий. За исключением одного — «Проповеди пятидесяти», того самого памфлета, который был осужден и публично сожжен во многих крупных городах Европы. И вот теперь он напечатан под именем Вольтера!

Кто же до такого мог додуматься, как не Жан-Жак Руссо? Этот томик был напечатан в Голландии любимым издателем Руссо Реем. Он издал почти все его сочинения. Все это знали. Таким образом, Руссо вовлек Рея в свои грязные махинации. Кто же еще? Нет, терпение Вольтера лопнуло! Больше никакой жалости! Никакой пощады! Такая чудовищная наглость требует ответного удара!

— Быстро, Вагниер! — Сейчас же он пишет памфлет! Он преподаст этому грязному осведомителю такой урок, которого тот никогда не забудет! — Я затолкаю ему в глотку его собственное снадобье! Посмотрим, как это ему понравится!

Вольтер, начав диктовать в своей обычной, стремительной манере, вдруг остановился. Почему же? Разве донести на доносчика — это не благо? Разве нельзя использовать это оружие, которым пользуется его оппонент без всяких угрызений совести?

Подобный поступок ставил его на один уровень с противником. Теперь они будут из одного теста. Лишиться нравственного превосходства? Выступить против Руссо с такими же обвинениями?

Кроме того, фанатичные поклонники Руссо станут отвергать все, что Вольтер скажет против их обожаемого Жан-Жака. Доказать авторство Вольтера ничего не стоит — достаточно прочитать лишь первое предложение…

И грязь, которую Вольтер предназначал для Руссо, могла замазать его самого.

Для того чтобы подготовить действительно эффективный документ против Руссо и в то же время не вести себя недостойно, необходимо было все как следует продумать. Подход простого анонимщика не годился. Памфлет был нужен — никто и никогда не должен был узнать о его авторстве. Имя создателя «Проповеди пятидесяти» и защищающего его памфлета должно остаться тайной. Мог ли он, Вольтер, написать без своей особенной вольтерьянской искры? Без присущей его перу легкости слога, ясности выражения? Разве мог он изменить своему стилю? Отказаться от бьющего через край задорного юмора?

Мог ли сделать такое человек, о котором говорили, что список белья для стирки он не может составить, не сделав его привлекательным, поучительным, забавным, поэтическим.

Вольтер сможет. Если только станет совершенно другим человеком. С другим характером. Скажем, пылким и бескомпромиссным христианином, каким-нибудь узколобым, фанатичным, ортодоксальным кальвинистом.

А может, прикинуться человеком, который не знает парижского французского языка? Да, он провинциал, не очень-то грамотен и позволяет себе ошибки.

Этого будет вполне достаточно. Тем более что образец был у него под рукой. На его письменном столе. Недавно написанная работа преподобного женевского пастора Жакоба Верна, давнишнего восторженного друга Руссо, который переметнулся в другой лагерь.

Вот этого человека ему придется имитировать. Теперь анонимность Вольтера будет другой. Она не должна ни у кого вызывать подозрений. Она будет указывать на другого человека. Короче говоря, речь уже шла о подлоге.

Ну, подлог или не подлог, Вольтер усеял двенадцать страниц тяжеловесной кальвинистской ортодоксией, опровергающей христианство Жан-Жака Руссо. Он писал на корявом женевском французском: «Разве мы, женевцы, не получили своего солнца? Когда человек плюет на нашего Господа Иисуса Христа, когда он заходит так далеко, что черным по белому пишет: «Евангелие ничего из себя не представляют, кроме собрания лжи» — и после этого бежит, спасая себя, из католической Франции, где его книги, вполне естественно, осуждены, чтобы явиться к нам и начать разбивать наш город на два лагеря. И все это из-за тех же его негодных книг, которые и мы, кальвинисты, должны осудить. Не наступило ли время, чтобы всем нам закричать: «Довольно!»?

Если бы он был еще одним нечестивым автором, очередным проклятием нашего века, то можно было бы подумать о легком для него наказании. Но когда он к своему набору лжи присовокупляет подстрекательство к мятежу, то разве не время для всех патриотов возводить виселицы?

Кто на самом деле этот парень, который считает себя вправе наносить нам оскорбления, и не только нашим гражданам, но и нашему совету, даже священнослужителям в наших церквах, которые являются не только нашими друзьями, но еще и утешителями во времена печали и горя? Разве он ученый, который защищает свои ученые тезисы перед другими учеными? Может, он человек, исполненный добродетелей, чье неистовое излишнее рвение позволяет ему выступать с ложными обвинениями против своих сограждан? Ничего подобного. Он всего лишь автор маленькой оперы да двух пьес, которые освистаны и сняты с репертуара.

Более того — хотя мы краснеем от стыда, сообщая об этом на бумаге, — он человек, который до могилы будет нести на себе свидетельства его развратных похождений в молодости. Человек, который наряжается клоуном, как шарлатан, таская за собой из одной деревни в другую это безответное несчастное создание, чью мать он вогнал в могилу и чьих детей он оставил на лестнице приютов для подкидышей».

Вот оно! Эта последняя фраза поставит Жан-Жака на место раз и навсегда. Вот эти слова: «чьих детей он оставил на лестнице приютов для подкидышей» — сломают его навсегда. Заставят замолчать, посыпать голову пеплом!

А теперь нужно поскорее написать Габриелю Крамеру, преданному Вольтеру женевскому печатнику, отправить к нему надежного человека или даже пойти самому, чтобы доставить эту очень важную, секретную рукопись. Ее необходимо немедленно набрать. Сегодня же ночью. Только в его присутствии или в присутствии другого, самого надежного человека, на которого можно целиком положиться. Потом требуется все очень быстро провернуть: сброшюровать и сшить листы.

И заняться распространением. А один по крайней мере экземпляр без указания имени отправителя немедленно послать по адресу: «Месье Жан-Жаку Руссо. Мотье. Долина Валь-де-Травер».