Любовь и Ненависть

Глава 26 Я ЛЮБЛЮ ВАС. Я ВАС НЕНАВИЖУ

Но вдруг Вольтер раздумал. Раздумал подписывать бумаги по передаче в другие руки своего «Восторга». Что случилось? Может, он сошел с ума? Неужели он на самом деле готов был уступить такую победу Жан-Жаку, не оказав ему сопротивления? Уехать из Женевы? Уехать, чтобы этот нахал и выскочка Жан-Жак злорадствовал? Позволить ему завладеть короной самого влиятельного и модного писателя современности?

Не бывать этому. Никогда! Адриенна Лекуврёр не дрогнула перед угрозами. Почему же он должен уступить? Почему ему не купить недвижимость где-нибудь в другом районе, лежавшем вне юрисдикции Женевы, где власти не могли бы его притеснять, препятствовать приезду его друзей, мешать домашним постановкам? К счастью для него, в это время предлагались для продажи два имения, участки которых практически подходили к городским воротам Женевы. Одно из них, расположенное во французской части Швейцарии, Ферней, или Гаке, можно было приобрести сразу же, и Вольтер быстро оформил сделку. Это был скудный, болотистый участок земли, на котором трудилась примерно дюжина фермеров.

Вольтеру очень хотелось приобрести другое, соседнее имение — Турней. Его владелец получал право называться графом де Турней и пользовался некоторыми феодальными свободами, повсюду уже давно переставшими существовать. Это поместье было похоже на карликовое королевство.

— Вот это местечко для меня! — воскликнул Вольтер. — Переехать сюда — и начхать на весь мир. Женева будет по-прежнему рядом, но ее власти ничего не смогут со мной поделать. А Франция, моя защитница, не сможет вмешиваться в мою личную жизнь.

Но Турней не продавался. Его можно было только снять в аренду. Вольтер немедленно обратился с письмом к его владельцу, барону Шарлю де Броссу[213], председателю парламента Дижона. Он интересовался, сколько хозяин возьмет с него за пожизненную аренду дома.

— Вполне естественно, цена зависит от того, как долго господин Вольтер намеревается прожить, — ответил де Бросс.

Но оба они прекрасно понимали, что всегда существует возможность для торга. Оба стали подозревать друг друга в желании надуть партнера. Но когда это Вольтер отступал? Тем более что за всем этим стояли большие деньги. Богатый Вольтер жестоко торговался с фермерами из-за лишнего франка, если ему приходилось в пути чинить у них карету. В городе порой он так отчаянно спорил с продавцами, что они отказывались иметь с ним дело.

Однажды ему понадобился охотничий нож. Продавец запросил луидор, то есть двадцать четыре франка.

— Сойдемся на восемнадцати, — предложил Вольтер.

Продавец отрицательно замотал головой. Тогда Вольтер

начал на бумаге вычислять стоимость ножа. Он знал цены закаленной стали, деревянной ручки, заточки и так далее. Плюс прибыль торговца. Короче говоря, восемнадцать франков в самый аккурат.

Но продавец все качал головой:

— Нет, не пойдет. Луидор, и точка!

— Итак, восемнадцать, — настаивал Вольтер, отсчитывая монеты.

— Нет, луидор, — стоял на своем продавец. — В противном случае мне придется обманывать семью, лишать детей того, что им положено.

— У вас есть дети? — спросил Вольтер.

— Пятеро, месье. Два мальчика и три девочки.

— Тогда все улажено, — продолжал Вольтер. — Восемнадцать франков — такова моя цена. Вот увидите, какое отличное место я подыщу для ваших мальчиков, найду для ваших девочек замечательных мужей. У меня есть друзья во всех финансовых кругах Европы. Я пользуюсь влиянием в правительственных сферах. Теперь все невзгоды вашей семьи позади, приятель. Ну вот, держите деньги!

— Благодарю вас, месье, за интерес, проявляемый к моей семье, — ответил продавец. — Я не забуду помянуть ваше имя в своих молитвах. И моя жена тоже.

— Вот ваши восемнадцать франков, — сказал Вольтер.

— Нет, месье, так не пойдет, — ответил продавец. — Этот нож стоит двадцать четыре франка.

— Из-за каких-то шести франков вы готовы принести в жертву своих детей? — удивился Вольтер. На сей раз он понял, что ему ничего не добиться…

С большой радостью каждый год Вольтер взимал деньги с маркиза де Лезо. Тридцать лет назад он предоставил маркизу заем на восемнадцать тысяч франков, которые тот обязался выплачивать определенными суммами вместе с процентами до самой смерти Вольтера.

— Я не заплачу ему ни сантима, — как утверждают, сказал маркиз, потирая довольно руки и желая про себя, чтобы они сомкнулись на жилистой шее Вольтера. — Я похороню его через шесть месяцев.

Но через год умер сам маркиз. Отныне его наследники выплачивали Вольтеру деньги.

Итак, Вольтер отвечал де Броссу, владельцу поместья Турней: «Вы спрашиваете, как долго я намерен прожить? Мне сейчас шестьдесят семь (на самом деле ему было шестьдесят пять). Могу дать честное слово джентльмена, что я не протяну больше четырех-пяти лет. Я стар и болен. Боюсь утомить вас долгим перечислением одолевающих меня болезней».

Но де Бросс оказался тертым калачом. Он был известным ученым. Его работа о римском историке Саллюстии[214] получила всеобщее признание. Саллюстию повезло, и он собственными глазами наблюдал за первым извержением Везувия в 79 году нашей эры, когда под его пеплом был погребен Геркуланум[215]. Этот труд сделал имя де Бросса знаменитым на всю Европу.

Его книги об Австралии и путешествиях по Южным морям заложили основы для изучения географии и этнологии этих районов. (Он первым ввел слово «фетишизм», которым обозначил самые ранние религии человека.) Де Бросс стал еще более знаменитым после смерти, когда были напечатаны его «Письма из Италии».

Де Бросс хитро ответил Вольтеру: «Что вы говорите? Вы собираетесь прожить всего четыре года или пять лет? В моем-то целебном поместье? Мой дядюшка дожил там до девяноста одного, а мой прадед дотянул до восьмидесяти семи! Мне кажется, я даже убежден, что вы переживете свой век, который и без того принадлежит вам, и отберете пальму первенства по долгожитию у такого старца, как Фонтенель, которому чуть не хватило до ста».

Все это, конечно, было лестно. Но это и пугало. Похоже, это тоже стоило денег и плата за аренду резко возрастала. И чтобы убедить де Бросса в том, что он заблуждается, Вольтер прикинулся совсем больным.

В конце концов было решено, что Вольтер заплатит за аренду имения тридцать пять тысяч франков и будет проживать там десять лет, оставшихся до смерти. Но Вольтер прожил не десять, а еще целых двадцать лет, и де Бросс каждый год оплакивал ускользнувшую от него прибыль. Вольтер же считал, что надули как раз его. Де Бросс не поставил его в известность о тех неудобствах, которые влекло за собой его положение феодального лорда. Вот одно из них.

Вскоре после того, как он вступил во владение, его крестьянин подрался из-за пары килограммов лесных орехов. Он чуть не убил своего обидчика. Местный судья приговорил его к двумстам пистолям[216] штрафа. Вольтер, который всегда ненавидел любое насилие, остался весьма доволен приговором. Но только до той минуты, как осознал, что виновный был его крепостным и поэтому он, хозяин поместья, должен был заплатить за него штраф. Тут он, конечно, завопил. Две сотни пистолей! Около десяти тысяч долларов на наши деньги! Неужели нужно платить такую кучу денег за то, что кто-то избил абсолютно бесполезного бродягу?

Он направил де Броссу еще одну жалобу в связи с тем, что в доме не хватает дров. Де Бросс указал ему на большую кучу нарубленных поленьев. Но за них опять придется платить ему, Вольтеру. Эти дрова заготовил один крестьянин, и сделал это еще до подписания сделки, — поэтому поленья не принадлежали ни Вольтеру, ни де Броссу, а мужику.

Вольтер вскипел Разве он не уплатил огромную сумму в качестве штрафа, разве не приобрел людей, которые оказались скотами? Как могут эти животные, не способные внести за себя штраф, владеть дровами? Речь шла всего о 281 франке. Но после того как Вольтер отдал 35 ООО франков за аренду, выложил 200 пистолей за дурака крестьянина, плата за дрова показалась ему издевательством. Он написал два тома по поводу этих несчастных 281 франка.

Корни этой ссоры таились гораздо глубже. В договоре хозяина поместья и покупателя имелось одно условие, важность которого Вольтер осознал потом, когда поставил свою подпись. Там говорилось, что сразу после смерти Вольтера все в Турнее переходило в руки семьи де Броссов. А это означало, что его драгоценности, книги, рукописи становились собственностью де Броссов. Ну а его архив? Этот громадный архив, включавший более пятидесяти тысяч писем, полученных Вольтером от многих знаменитых людей? Когда Казанова[217] увидел его, он воскликнул «Да любой издатель предложит вам за это целое состояние!»

Разве может все это перейти в руки де Бросса? Невероятно! Но тем не менее такая оговорка существовала. И когда Вольтеру стало ясно, что закон на стороне де Бросса, он начал потихоньку готовиться к отъезду. Вольтер решил обосноваться в Фернее. Он все там перестроил, осушил близлежащее болото, благоустроил территорию, и имение Вольтера стало одним из самых богатых в округе. Через некоторое время в Фернее появился театр. Турней остался без присмотра.

Вскоре де Бросс подал прошение в Академию наук о своем приеме. Вольтеру это было не по душе.

— Если туда войдет де Бросс, — заявил он, — Вольтер оттуда выйдет!

Этого оказалось достаточно, чтобы кандидатура де Бросса больше никогда не рассматривалась. Де Бросс же опять стал ждать смерти Вольтера — возможно, тогда ему удастся попасть в академию. Но, как мы уже знаем, ему не повезло. Вольтер пережил де Бросса на целый год. Спор между ними улаживался в течение долгого времени, даже когда оба они уже покоились в земле.

Но вернемся на время в Турней. Как нравилось Вольтеру чувствовать себя феодалом, хозяином! Там ему никто не мешал. Никто не задавал лишних вопросов. Пусть только к нему сунется этот простофиля Жан-Жак! Феодал Вольтер запросто мог приказать своим крестьянам заковать непрошеного гостя в кандалы.

Да, да! Вольтер научит этого господина, как вести себя: тот больше не захочет вмешиваться в личные дела лорда-феодала! А то Вольтер возьмет да повесит его на зубце бойницы: пусть вороны понаслаждаются его разлагающейся плотью!

В полном соответствии со своим новым феодальным чином Вольтер совершил первый въезд в поместье. В коляске небесно-голубого цвета, запряженной шестеркой прекрасных белых лошадей. Рядом с ним сидела мадам Дени. Вся в бриллиантах. Вооруженные до зубов крестьяне выстроились по обе стороны дороги. Экипаж подкатил к особняку, перед которым заранее опустили подъемный мост (как им гордился Вольтер!). Палили пушки, стреляли мортиры — все это по такому торжественному случаю было доставлено из Женевы. Сквозь этот шум еле слышны были бой барабанов и нежные звуки флейт — музыканты буквально утопали в белых клубах прозрачного дыма.

Когда Вольтер спускался по лесенке из экипажа, стайка девочек в нарядных платьицах бежала ему навстречу, чтобы поцеловать господину руку и предложить корзиночку с апельсинами. Девочки постарше, хихикая и краснея, дарили ему букеты цветов, а неуклюжие мальчишки-подростки несли мадам Дени клетки с пойманными птицами. Пожилые женщины дарили Вольтеру блюда с пирожками и головки сыра.

Местный священник произносил торжественную речь, он рассыпался в комплиментах. За этим следовал обильный праздничный обед на открытом воздухе. Угощали всех — и крестьяне поднимали тосты за здоровье своего нового хозяина.

Когда стемнело, начался прием для знатных гостей, прибывших из Женевы и близлежащих поместий. Снова закусывали, пили и танцевали. Финалом праздничного дня был спектакль.

Играли пьесу, написанную Вольтером. Это был «Танкред», шедший с таким успехом в Париже. Пьеса была посвящена мадам де Помпадур. В ней рассказывалось о храбрых рыцарях, красивых дамах, турнирах. Это был, по сути дела, лишь эпизод, заимствованный Вольтером из поэмы Ариосто[218] «Неистовый Роланд»[219]. (На сюжет пьесы Вольтера итальянский композитор Россини[220] написал одноименную оперу.) В вольтеровском театре главные роли исполняли сыновья и дочери самых знатных граждан Женевы.

Вольтер писал д'Аламберу: «Выходит, Жан-Жак решительно настроен против театра в Женеве, не так ли? Тогда сообщите ему, что я только что открыл один под самыми стенами его города».

Это на самом деле был первый женевский театр. «Не больше моей ладони», — любил говорить о нем Вольтер. Вскоре откроется второй — в Фернее. (Вольтер создал еще один — в Каруже — на территории Сардинии, приобрел театр в Шатлене, во Франции, в котором играли бродячие актеры.) Итак, пьесы Вольтера могли видеть не только женевские аристократы, но и простая публика. Казалось, он получал неописуемую радость от того, что в Женеве, этом пуританском городе, все только и говорили о театре и его пьесах. В гостиницах Женевы было полно странствующих актеров и актрис. Население города должно было либо поддаться фривольным настроениям, либо постоянно противостоять искушению.

Вполне естественно, женевский суд священников боролся с этим дьявольским наваждением. Используя свое влияние, он пытался заставить власти Сардинии и Франции закрыть театры. Кроме всего прочего, они отбирали у священников прихожан.

Несмотря на все преграды и трудности, Вольтер продолжал начатое дело.

— Я решительно намерен, — заявил он, — внести веселье в жизнь женевцев!

Отныне его пьесы сменяли одна другую на всех сценах: «Меропа», «Альзира», «Нанина», «Заира», «Магомет»… В Каруже. В Фернее. В Шатлене. И даже совсем рядом с Женевой в поместье «Восторг», где все еще действовала его аренда. Там пока не шли спектакли, но вовсю шла подготовка к ним: шились костюмы, рисовались декорации, разучивались роли.

Власти все еще медлили с решением, направленным против Вольтера. Но им помог случай: в самом сердце Женевы муж пристрелил любовника жены.

Такой ужасный блуд в стенах пуританского города? Где это видано? Жители Женевы были до глубины души возмущены этим скандальным происшествием. В результате Великолепный совет Женевы постановил, что театральные представления Вольтера столь же дурны, как и обычные театральные постановки. Все театры, включая домашние, были запрещены на женевской земле.

Рассерженный Вольтер писал своему другу д'Аржену: «Эта маленькая Кальвинистская церковь, это мерзкое охвостье, главная добродетель которой заключается в суровом существовании и ростовщичестве, приняла решение, что если существуют в этом мире рогоносцы, то причина одна: во всем виноваты пьесы Вольтера. И теперь эти невежественные проповедники заставляют своих прихожан клясться, что они никогда не будут иметь ничего общего с театром. И за всем этим явно стоит проклятый Жан-Жак. Каждые две недели он направляет письмо кальвинистским священникам, чтобы как следует накачать их, заставить выступать против моих театров».

В течение какого-то времени Вольтеру приходилось давать представления в полупустом зале. Но вскоре боязнь горожан прошла, и Вольтер вновь мог хвалиться новыми успехами. В письме к своему приятелю д'Арженталю, жившему в Париже, он писал:

«Погоди! Дай мне отдышаться! Какой триумф! Мою новую комедию «Право сеньора» посмотрели три сотни гостей. И не только из Женевы. Из Турина, Дижона, Лиона и т. д. Из Парижа приехали только герцог де Виллар, герцог и герцогиня д'Анвиль и граф д'Аркур. Но, представь себе, к нам приехал и маршал де Ришелье! Да, этот завоеватель Порта Магона, самой неприступной крепости в Европе, расположенной рядом с Гибралтаром. Я предоставил в его распоряжение Турней, а других гостей разместил в своей женевской резиденции, в «Восторге». У нас не кончаются балы и пиры. Иногда вечерами, когда у меня бывает множество графов и герцогов, я восклицаю: «Нет, это не мой дом! Такого не может быть. Здесь собрались все пэры[221] Франции!»

И вот еще новость. Я только что написал новую пьесу «Олимпия», которую мы собираемся ставить…»

Стоит ли удивляться, что Жан-Жак 17 июня 1760 года почувствовал необходимость написать Вольтеру письмо, в котором выразил все свои чувства к нему следующим образом: «Я Вас ненавижу!» Несомненно, рыдания сотрясали его, когда он, отдаваясь жгучим эмоциям, обнажался перед врагом, выставляя напоказ тайные муки своего сердца.

«Да, я Вас ненавижу, потому что Вы этого хотите сами. Я ненавижу Вас, как тот, который хотел бы больше любить Вас, если бы Вы только захотели…»

Может ли человек яснее выразить свои чувства? Могло ли такое признание оставить равнодушным даже самое холодное сердце?

И все же оно не возымело действия. Сердце Вольтера не дрогнуло.

Поток горьких признаний продолжался: «Как могу я любить Вас, когда Вы навязали мне, Вашему преданному ученику, Вашему самому восторженному почитателю, такие невыносимые мучения? Когда Вы не жалеете сил своих, чтобы разрушить Женеву, несмотря на тот приют, который она Вам предоставила…»

И сердце Вольтера отреагировало. И не жалость была в нем, оно до краев наполнилось яростью.

— Несмотря на тот приют! — закричал он.

Женева предоставила ему приют? Разве графу Фернейскому нужен приют? Или лорду Турнейскому? Неужели Вольтеру, первому королевскому камер-юнкеру, необходимо пристанище? Ему, Вольтеру, который переписывается со всеми важными людьми в Европе: с Фридрихом Великим, мадам де Помпадур, маркграфом Байрёйтским, герцогом де Шуазелем и Бог весть еще с кем — и все они почитают за честь побывать у него в гостях.

Приют! Неужели этот Жан-Жак на мгновение вообразил себе, что он, Вольтер, такой же попрошайка, как Руссо, который ходит по кругу с шапкой, выпрашивая право быть освобожденным от платы за жилье? Никогда еще Вольтеру не приходилось читать такие наглые слова! Но это еще не все. Руссо продолжал в том же духе:

«Вместо благодарности в мой адрес за те восхваления, которыми я Вас осыпаю…»

Как будто ему, Вольтеру, нужны его восхваления… Уже полстолетия Вольтера осыпают ими со всех сторон. Так что пусть Руссо прибережет свои для себя.

«Судя по всему, Вы полны решимости оттеснить меня от моих соотечественников. Вы уже сделали так, чтобы я не смог показаться в Женеве. Таким образом, я вынужден жить и умереть среди чужаков и встретить свой смертный час лишенным всех утешений, которые полагаются умирающему человеку. И после этого моему телу также будет отказано в удобном погребении в земле и оно будет выброшено на свалку. А Вы тем временем будете по-прежнему наслаждаться оказываемыми Вам в этой стране почестями».

Довольно! Довольно! Как все это смешно! Какие глупые слова!

Вольтер отправил торопливую записку д'Аламберу: «Никогда еще я не получал столь наглого письма от Жан-Жака Руссо. Скажи мне правду, может, он на самом деле сошел с ума?»

А в записке в доктору Трончену Вольтер писал: «Нет ли у Вас какого снадобья от безумия? Мне кажется, Жан-Жаку следует проконсультироваться у Вас. Ему нужно попринимать теплые ванны и перейти на легкую пищу. Или, если он отдает предпочтение всему дикому, то пусть составит себе диету из сырого мяса и чаще окунается в ледяную воду».

Напишет ли он Руссо? Да нет, Вольтеру это и в голову не приходило. Что, на самом деле, сказать человеку, который публично выступил за отказ в погребении французским актрисам и заранее жалел себя, полагая, что он, протестант, живущий в католической Франции, может оказаться в таком же жестоком положении?

Больше всего Вольтер ненавидел в людях отсутствие логики. Поэтому вряд ли он дочитал это письмо до конца. Он не мог заставить себя это сделать. Письмо, в котором Руссо излагает свою фантастическую смесь любви и ненависти к нему: «Я ненавижу Вас, месье, но делаю это только потому, что Вам угодно на этом настаивать. Из всех щедрых эмоций, которыми когда-то переполнялось мое сердце, теперь там остаются только любовь, которую я буду вечно испытывать к Вашим сочинениям и восхищение…

Ваша вина в том, что я не могу оказать Вам честь за что-либо иное, кроме Ваших талантов. Можете, однако, не сомневаться, что у меня никогда не будет недостатка в их почитании и все мое поведение будет этому строго соответствовать.

Прощайте, месье».

Какие же чувства преобладали в его сердце? Любовь или ненависть? Теперь он был уверен только в одном: его мечте о том, что его когда-нибудь по-дружески обнимет Вольтер, сбыться не суждено…