Любовь и Ненависть

Глава 35 ОН САМ ПОХОЖ НА ВОРОБЫШКА

Как эти философы во главе с Вольтером кинулись за ним! Боже, как же он устал! Как у него ныли даже кости. Из-за этой драки, которая наверняка закончится его смертью.

Преследователи, пользуясь своей многочисленностью, без труда переходили от погони к новым заговорам, одни сменяли других, но для их жертвы не было ни минуты покоя. Никогда. «Покуда жив Вольтер», — поговаривал Руссо.

Вольтер только смеялся, качая головой, когда ему сообщали о таких замечаниях.

— Это я преследую этого дурачка? Разве нужно другое доказательство, что этот человек помешался?

Такие слова заставляли Руссо трястись от негодования. Но какая безнадежная ситуация! Ведь их заговор настолько дьявольски разработан, что одного лишь предположения о его существовании достаточно, чтобы навлечь на себя обвинения в безумстве. Насколько все выглядит естественно — заставить самых знаменитых людей написать ему, Жан-Жаку, и призвать его умерить свой пыл. Как, например, этого Жоржа Бюффона[241], который своим орлиным глазом видел любую движущуюся тварь на поверхности земли, внутри ее и даже в морской пучине. Его тоже заставили написать письмо Жан-Жаку. «Будьте осторожны. Пожалуйста. Не следует зря провоцировать Вольтера».

— Это я? Я не должен провоцировать Вольтера? — поражался такому совету Руссо. Он писал своему богатому другу дю Пейру:

«Можете ли Вы себе представить такую картину, когда Вас забивает насмерть дубиной в разгар дня, прямо на широкой улице бандит, а люди, стоящие вокруг, вместо того чтобы помочь несчастному, раздают Вам щедрые советы, как не стоит провоцировать убийцу?

Что мне делать в таком случае? Обратиться к милосердию этого тигра, жаждущего моей крови? Что же, почему бы и нет? Его гений этого вполне заслуживает.

Но вопрос заключается в следующем: остановит ли это его хотя бы на мгновение? Вполне очевидно, что нет.

Нет, мой дорогой Пейру, жизнь всегда учила меня страдать. Теперь мне осталось научиться, как нужно умереть. Когда человек усвоит этот последний урок, который преподносит нам жизнь, то он после этого никогда не будет трусом».

Ну а что до обвинений в его безумстве, то он должен научиться принимать это, потому что этого не избежать.

«Ибо кто когда-нибудь поверит, что великолепный Вольтер, величайший писатель всех времен, — убийца? Кто когда-нибудь поверит, что добряк Дэвид Хьюм — тоже убийца? Кто может себе представить, что замечательный философ Гольбах, что робкий и добродушный д'Аламбер, приятный и трудолюбивый Дидро, умная и щедрая мадам д'Эпинэ, — все эти милые люди пытаются в перчатках, чтобы не замараться, устроить кровавую расправу над невинным человеком?»

Весь мир, конечно, охотнее воспринял бы мысль о безумии Руссо. Авторитет этих философов настолько велик, что Руссо позже напишет в своих «Диалогах» (они будут опубликованы после его смерти): «Видите ли, если вдруг д'Аламберу и Дидро взбредет мысль, что у Жан-Жака две головы, то все в мире, на самом деле буквально все, встретив наутро Жан-Жака на улице, немедленно подтвердят, что у него две головы. Какие могут быть в этом сомнения? Удивительно, как только они раньше этого не замечали?»

Куда приятнее проводить свое время в лесах и полях, где спокойно и где философы не могут его так донимать. Они не видели в природе ничего особенного. Только торжество закона «человек человеку волк». Они видели повсюду только острые зубы и не менее острые когти, потому что не замечали ничего другого, кроме отражения своих собственных порочных наклонностей.

Что им нужно? Конечно, его «Исповедь». Она для него столь же драгоценна, как и жизнь, и он никому не позволит даже дотронуться до нее. Только темной ночью осмеливался Руссо вытащить свои листки из тайника и торопливо набросать еще несколько строк. Жан-Жак напряженно прислушивался к потрескиванию стен, не спускал глаз с трещин в полу и потолке. От его противников, этих философов, готовящих заговор, можно ожидать всего. Как болело его сердце, как хотелось раскрыть тайну добра и зла в этом мире, как отчаянно он, твердо убежденный в первозданной доброте человека, теперь хотел обратиться хотя бы к клочку веры в свою собственную философию!

Но как верить в добро, когда повсюду торжествует зло? Как верить в добро после появления этого ужасного памфлета, написанного Вольтером? Как все прекрасно спланировано, чтобы увлечь его в ловушку!

Его врачи разработали заговор, не только чтобы ликвидировать Руссо, — им нужно разрушить весь мир, разрушить труды Божии, дело Его рук. Как им хотелось глядеть на Жан-Жака со стороны и потешаться над ним, над этим простачком, который бродит в полном отчаянии по развалинам творения Божьего. Какая комичная фигура! Ха-ха-ха! Он даже не может понять, что произошло. Как отменно они пошутили над Жан-Жаком! Ха-ха!

Да, они способны на это. Они способны на все. Разве он в этом не убедился?

Он экспериментировал с воробьями. Каждый день стал бросать на подоконник хлебные крошки. Вскоре воробьи стали собираться стайками в ожидании своего повседневного пропитания. Но ни разу они не позволили ему себя погладить. Стоило ему только протянуть руку, как они, вспорхнув, улетали, громко хлопая крылышками, и возвращались на подоконник, только убедившись, что он убрал руку. Они не желали рисковать, а Жан-Жак бежал со слезами на глазах к мадемуазель Рено:

— Сколько месяцев я их кормлю! Не пропустил ни одного дня, ни одному не причинил вреда, и все же они считают, что я способен на убийство. Они убеждены, что у меня в рукаве кинжал.

Что все это значило? Может, его враги подкупили даже этих птиц? Чтобы его, самого беззлобного человека в мире, заподозрили в отлове птиц и их убийстве? Или все, во что он так верил, все, что он узнал о первозданной доброте природы, ложь? Одно разочарование?

Теперь даже ласки собаки стали ему невыносимы.

— Слишком неестественно! — говорил он Терезе. — Не думаешь ли ты, что во всей этой демонстрации присутствует обман? В этом верчении хвостом, лизании рук?

Тереза только пожимала плечами:

— Но она тебя любит!

Если бы только в это поверить! Если быть уверенным в любви хотя бы одного живого существа!

В полном замешательстве, запуганный, чувствуя себя раздираемым сомнениями в этом вихревом мраке, где не было ни единого проблеска света, барахтаясь в этой распадающейся вселенной, он искал твердую опору, чтобы надежно за нее уцепиться. Из его легких вырывался со свистом воздух…

И вот наступил момент, когда у него не было больше сил все это выдерживать. Он убежал. Убежал в приступе охватившего его ужаса. Оставил Терезу одну, чтобы она ждала от него известий, когда ему удастся отыскать безопасный для себя рай…

Вначале он поехал в Лион, потом в Гренобль. Затем в Шамбери (чтобы поплакать на могилке мамы. Мама! Для чего ты заставила верить меня в доброту людей? А сама унесла свое сердце, единственное доброе сердце, в могилу?).

Вернулся в Лион, поехал в Бургуен, в Монкен… Повсюду, где он появлялся, люди сразу узнавали его, хотя он старался остаться неузнанным. Повсюду тут же собирались толпы его восторженных поклонников, чтобы оказать ему честь, чтобы открыть свои сердца и двери своих домов перед этим другом всего человечества, чьи книги вдохнули в них его страстное желание равенства, демократии, совершенного мира.

Если бы можно было выявить различие между этими людьми, отделить правдивых от неправдивых, какого же совершенства можно добиться! Каким покоем можно было бы наслаждаться!

Но куда бы ни уезжал Жан-Жак, за ним тучей летели его подозрения. Он испытывал жуткий страх перед шпионами. Как уберечь себя от них?

Для чего бежать из одного ненадежного места, чтобы очутиться в другом, гораздо более опасном? Однажды с ним уже такое было, когда он бежал из Швейцарии от Вольтера в Англию к Хьюму. Теперь он снова в бегах. Он не верит в чью бы то ни было доброту. Разве можно по выражению лица человека догадаться, состоит он в переписке с заговорщиками или нет? Можно ли заметить за радушной улыбкой злую насмешку? Почувствовать в приятном комплименте тонкую издевку? А в тепле протянутой руки холодок стали?