Глава 2 ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ВОЛЬТЕРА!

Если вернуться к пятнадцати годам, о которых идет речь в первом письме Руссо к Вольтеру, что мы обнаружим? Руссо в ту пору было семнадцать — восемнадцать лет, он странствовал по маленьким швейцарским селениям и городкам в районе Невшателя, едва зарабатывая себе на жизнь уроками музыки. Он старательно совершенствовал свое музыкальное мастерство, чтобы хоть на шаг опережать своих учеников. С музыкой у него случилось то же, что позднее с шахматами. Он просто умирал от желания познать мир звуков, он хотел познать все на свете, но был вынужден честно сознаться, что не знает, по сути дела, ничего. Взять хотя бы гармонию. В те времена единственным учебником в этой области была книга Рамо. Он все увереннее карабкался в гору, к высотам музыкального искусства, набирал все большую силу в музыкальном мире. Он становится самым знаменитым музыкантом современности и привлекает к созданию опер самых знаменитых литературных мастеров, в том числе и Вольтера.

Руссо не выпускал из рук учебника Рамо ни днем ни ночью. Но он ничего не понимал в гармонии. Однако это его не останавливало. Руссо упорно продолжал штудировать книгу. Откладывал в сторону, снова возвращался. И как-то раз ему в голову пришло переписать учебник с первой строки до последней — в таком случае он наверняка все лучше поймет и запомнит. Руссо переписал его не один раз. Он повторял каждый приведенный там пример. Дело дошло до того, что молодого человека охватило беспредельное отчаяние — он понял, что этот материал он никогда не усвоит. Но даже отчаяние не смогло его остановить.

Лишившись своего последнего ученика в Невшателе, почти нищий Руссо забрел в небольшой городок Будри и поселился в местной гостинице. Там он встретил греческого священнослужителя в фиолетовой сутане. Тот выдавал себя за архимандрита Иерусалимского. Он продемонстрировал юноше богато украшенные, написанные крупным почерком грамоты, подписанные такими важными персонами, как царица России.

— Я направлен, чтобы собрать средства для Гроба Господня! — восклицал он, указывая на подписи.

Священник постоянно сталкивался с проблемой языков, а так как Руссо понимал итальянскую речь, говорил по-французски и немного по-немецки, предложил ему стать личным переводчиком. Жан-Жак, который больше всего на свете любил путешествовать, а тут еще мог надеяться на тарелку вкусной еды, с радостью согласился.

Так они шли вдвоем от одного города к другому и наконец попали в Солер, известный также под названием Солотурн. Там находилось французское посольство, возглавляемое маркизом де Бокканом, строгим и опытным дипломатом, который провел немало лет в странах Леванта[22], так что ему были отлично знакомы все трюки греческих священнослужителей.

Архимандрита немедленно арестовали и передали гражданским властям, им предстояло вынести приговор и наказать виновного за подлог. Руссо, придя в ужас от такого поворота дела, молил о пощаде. Он объяснил послу, что оказался причастным ко всему этому только из-за своего невежества, поклялся, что готов понести любую кару и последовать любому совету. Обычно, когда молодого Руссо уличали в совершении неблаговидных поступков, он вызывал у всех симпатию и жалость. Этому, возможно, способствовала почти девичья внешность. К тому же он умел рассказывать трогательные истории о том, как умерла при его родах мать, как отец, женившись во второй раз, оставил его, как ему удалось бежать от жестокого хозяина, — короче говоря, он мог разжалобить даже самый твердый камень.

Тронутый до глубины души откровенными признаниями юноши, французский посол решил не торопиться с окончательным решением и пригласил его на обед. После трапезы маркиз де Бонак оставил Руссо со своим секретарем де Ла Мартиньером, и тот подыскал для него ночлег. Де Ла Мартиньер привел молодого человека в свою комнату и заговорщическим тоном произнес:

— Какое, однако, совпадение! Руссо предстоит провести ночь в комнате Руссо. Что вы на это скажете? — Бросив взгляд на ничего не выражавшее лицо юноши, он добавил: — Как, вы ничего не слышали о великом Руссо[23]? Ведь ваша фамилия Руссо, не так ли?

— Да, месье, — ответил юноша.

— Это ваше настоящее имя?

— Готов поклясться. Можете сами навести подробные справки, если хотите.

— В таком случае я на самом деле крайне удивлен, что вы не слышали о своем великом однофамильце.

Может, Жан-Жак и слышал о великом Руссо, но никогда не придавал этому значения. Однако юноше не хотелось выказывать полного невежества, и он, устремив взор на полку с книгами, увидел при слабом свете свечи томик, на корешке которого золотыми буквами красовалась знакомая фамилия.

— Так вы имеете в виду писателя Руссо? — схитрил он.

— Мне кажется, вы с ним связаны родственными узами, — заметил секретарь.

— К сожалению, нет, — признался Жан-Жак. — Но мне бы очень хотелось в это верить. Я сам мечтаю стать писателем.

Юноша говорил правду, но он одновременно мечтал о множестве различных карьер. Только сейчас ему захотелось стать именно литератором так сильно, как никогда прежде.

— Значит, вы на самом деле хотите стать писателем? — поинтересовался де Ла Мартиньер, лукаво улыбаясь. — Очень, очень хорошо. В таком случае остерегайтесь Вольтера! Особенно если вы носите такое имя — Руссо.

Как это так? Остерегаться Вольтера? Тем более если он носит имя Руссо? Что это значит?

Наконец Жан-Жак понял, что секретарь просто его поддразнивал, но все же эти слова задели молодого человека. Непременно нужно выяснить, что стоит за таким предостережением. И кто такой этот Вольтер?

Безусловно, Руссо уже слышал о Вольтере. Французский мыслитель умело создавал себе громкую рекламу. До сих пор имя Вольтера ничего ему не говорило. И вдруг это имя зазвенело у него в ушах.

— Почему я должен его опасаться? — спросил он.

— Ну, прежде всего, — заговорил де Ла Мартиньер, — потому, что любой, кто умеет сегодня писать, должен опасаться Вольтера. Ведь Вольтер — наш самый великий писатель. Он объявил непримиримую войну всем писателям, не принимающим свое дело всерьез. Он выступил против всех, кто обделен талантом, кто пытается подменить его всевозможными трюками. Ну а когда дело касается критики, во всем мире не найдется человека более способного, чем Вольтер. — Кто-кто, а он-то обязательно распознает слабости нерадивого писаки, отделает его по всем правилам; такому лучше сквозь землю провалиться, чем снова взять в руки перо.

Перед глазами Руссо возник образ Вольтера: он сидит, как король, на троне и выносит приговор за приговором по поводу сочинений, когда-либо созданных человечеством.

— Ну а что касается вас, — поспешил добавить де Да Мартиньер, — вполне возможно, что Вольтер попытается поскорее расправиться и с вами. И очень скоро.

— Только потому, что мое имя Руссо?

— Да, само собой разумеется. Вы же не можете скрывать своего имени. Конечно, можно выбрать себе псевдоним. Но не думайте, что вам удастся одурачить Вольтера. Этот человек все обязательно разузнает. Ну а ваше христианское имя не Жан Батист, случаем?

— Нет, меня зовут Жан-Жак.

— Благодарите судьбу хотя бы за это.

— А что, собственно, Вольтер имеет против Жана Батиста Руссо? — спросил Жан-Жак.

— Он был осведомителем.

— Осведомителем? Вы хотите сказать, что он доносил на Вольтера? Что же он доносил? Кому? Полиции?

— Нет, не совсем. Он просто сказал, что Вольтер — автор поэмы «За и против». Правда, об этом уже все давно знали.

— Но какой же в этом толк, если он сообщил о том, что было и без того всем известно?

Руссо был сильно озадачен. Вероятно, сочинительство похоже на гармонию… Там всегда сталкиваешься с вещами, которые гораздо сложнее, чем ты представлял себе прежде.

Какая разветвленная система! Сколько предстоит человеку узнать, сколько!

— Да, — продолжал секретарь, — все догадывались, что Вольтер написал эту поэму. Кто же еще возьмется за антирелигиозные стихи? Шолье, поэт Шолье[24], был достаточно антирелигиозно настроенным человеком, но у него не было большого таланта, поэтому он вряд ли мог стать автором такой замечательной поэмы. И тогда теологи[25] и клир[26] повели яростное наступление на автора этого произведения, требуя публично предать огню поэму и немедленно арестовать автора, то есть Вольтера.

— Ну а что касается властей, я имею в виду светские власти, которым уже до чертиков надоели религиозные гонения, не дававшие покоя всей Европе на протяжении стольких веков, они с радостью заявили: «Мы с удовольствием арестовали бы Вольтера за его преступление, выразившееся в написании антирелигиозной поэмы, мы с большим удовольствием бросили бы его в тюрьму или выслали бы из страны, даже сожгли бы его на костре, будь у нас неопровержимые доказательства того, что именно он написал это сочинение. Но только мнение, что никто, кроме Вольтера, не мог написать такую чудную (я имею в виду ужасную) поэму, — еще не повод для применения по отношению к нему общественного закона».

— И тогда Жан Батист Руссо донес на него? — спросил Жан-Жак.

Месье де Ла Мартиньер кивнул:

— Да, вы правы. Он предоставил необходимые доказательства. Вольтеру пришлось бежать и где-то скрываться. Между прочим, вы читали «За и против»?

Руссо благоговейно прислушивался к словам секретаря, словно его потчевали драгоценным бальзамом. Только недавно он сменил протестантство на католичество и теперь боялся вечного проклятия с обеих сторон. Но вот наконец услышал о человеке, выступившем против религии. Знаменитом человеке. Человеке, который не боится ни той, ни другой религии. Ни протестантства, ни католичества. Какое чудо!

— Нет, — вынужден был признаться Жан-Жак, — я никогда не читал «За и против».

Ему захотелось прочитать поэму с таким интригующим названием.

Сев за стол, месье де Да Мартиньер продолжал свой рассказ:

— Я хочу сказать, что, по слухам, Вольтер написал эту поэму во время своего путешествия в Брюссель. Он ездил туда вместе с мадам де Рупельмонд. Мне приходилось слышать, что эта весьма состоятельная женщина живет как ей вздумается целый день, а по ночам ее одолевают религиозные терзания. Видите ли, она была влюблена в Вольтера, но они не были женаты. Весь день она пребывала в неизъяснимом восторге от путешествия с поэтом, а по ночам рыдала в кровати и долго не могла уснуть из-за страха, что после смерти за грехи ее отправят в ад. Так вот. Для того чтобы преодолеть ее опасения, Вольтер и написал свою поэму, сказав при этом: «Пусть моя философия научит вас презирать ужасы могилы и страхи загробной жизни». Вы понимаете, что он имел в виду?

— Да, месье, — выдохнул Жан-Жак.

Руссо очень хорошо все понимал. Разве на его совести не было сексуальных прегрешений, — может, не таких заметных, как у мадам де Рупельмонд, но весьма похожих? Разве по ночам Руссо не трясся от страха перед могилой? Но он никому в том не признавался. Может, у Вольтера имеются ответы на все подобные печальные вопросы?

— Так вот, — продолжал секретарь, понизив голос. — Вольтер начинает свои нападки на то, что называет «освященной ложью, пропитавшей всю нашу землю». Понимаете, что он под этим подразумевает?

Жан-Жаку казалось, что в принципе он понимает, но ему хотелось, чтобы собеседник получше все растолковал.

— Нет, месье, — прошептал он чуть слышно.

— Он здесь имеет в виду все многообразие мировых религий.

— Я так и думал, месье, — сказал Жан-Жак.

Де Ла Мартиньер продолжал:

— Потом Вольтер заявил, что он ничего так сильно не желает, как любить Господа, в котором хочет видеть Отца мироздания. Но представленный в Библии образ Бога как величайшего тирана таков, что он просто не может его не ненавидеть. Ну, разве можно представить себе такое чудовище, как Бог в Священном Писании? Чем же еще, как не жестокостью, можно объяснить тот факт, что Бог, наделенный такой властью, создает человека, способного любить, предаваться удовольствиям, в которых ему сразу же было отказано Богом, вероятно, ради своего права мучить собственное создание не только всю жизнь, но и после смерти, целую вечность.

Руссо молча слушал. «Как все же верно, — подумал он. — Как все верно, как здорово сказано. Но почему я такого не говорил себе прежде? Ведь в глубине сердца я об этом думал. Но никогда себе не говорил. Никогда не осмеливался сказать: «Я ненавижу Бога». Я имею в виду того Бога, из-за которого постоянно ссорятся различные религии».

— И как только этот тиран Господь создал нас, — продолжал де Ла Мартиньер, — Он тут же раскаялся в Своем отвратительном труде. И повелел океанам подняться и затопить своими водами ту тварь, которую Он создал по подобию Своему. Покончив с первыми людьми, как полагает Вольтер, Бог, несомненно, создаст куда лучшее человечество! Какое заблуждение! Новое поколение станет выводком разбойников, тиранов и рабов. Оно станет куда хуже прежнего, первого! И теперь пора поставить такой вопрос: «Какой новый бич выискал Бог для этих еретиков, чтобы их всех уничтожить?» Прекратите заблуждаться! Бог утопил злых родителей, но Он спустился Сам на землю ради их порочных детей, чтобы умереть ради них на кресте. — Жан-Жаку еще никогда не приходилось выслушивать такие убеждения с их мощной логикой. Он молча взирал на собеседника, полуоткрыв рот, — так его захватили эти слова. — Потом Вольтер утверждает, что из-за Бога, пришедшего умереть ради нашего спасения, мы все обязательно спасемся. Нас, несомненно, вырвут из хватки Дьявола. Бог, несомненно, не подведет. Ни в коем случае, если Он отдает Свою жизнь за нас. Но все опять не так! Да, Бог напрасно умрет на кресте. И вот при виде такой абсолютно бесполезной жертвы, в чем можно легко убедиться, поглядев по сторонам на обширные земли и многочисленные народы, не знающие Христа, от человека все равно будут требовать верить как раз в противоположное, именно в то, что Иисус спас этот мир. И какова же кара за неверие в то, что наши глаза видят, видят, что все это ложно? Вечный адов огонь! Но все обстоит значительно хуже: стоило только Богу вернуться назад, на небо, как он вновь обрушил всю свою ярость на человечество. И Он продолжает карать нас не только за совершенные грехи, что, может, и оправданно, он карает нас и за первородный грех, к которому мы абсолютно непричастны. И в Своей слепой ярости этот Бог требует слишком сурового наказания для нас, для тех, кто едва знаком со всей этой историей. Он к тому же требует повиновения от сотен различных народов, демонстрирующих не по своей вине полное незнание Его закона, и пинками водворяет обитателей земли в ад, хотя это Он сам создал их такими темными и невежественными!

Более того, даже среди тех, кто якобы образован, нет общего согласия по поводу того, что же собой представляет закон Божий. И все верующие распадаются на секты, которые друг друга ненавидят, готовы убить, и все при этом утверждают, что только принадлежность к его секте позволит верующему попасть на небо. Всем остальным уготована дорога в ад!

Да, теперь Жан-Жак отлично видел, что подразумевал Вольтер, когда говорило «освященной свыше лжи, которой пропиталась вся наша земля».

Секретарь продолжал:

— Вольтер во всеуслышание заявляет, что он, со своей стороны, вынужден отринуть такое недостойное понятие, как Бог. Он хочет такого Бога, которого можно обожать. Он очень хочет знать, не унижают ли Его такие безумства и такие преступления. Вольтер заканчивает свои рассуждения такой молитвой: «Прислушайся ко мне, Бог всех невообразимых пространств. Прислушайся к моим жалостливым, искренним словам. Если я и не христианин, то только для того, чтобы любить тебя еще больше, еще сильнее».

Секретарь умолк, а Жан-Жак, который внутренне прислушивался к новым, возникшим в его сознании идеям, никак не мог нарушить установившейся тишины. Наконец он спросил:

— Ну а Жан Батист Руссо?

— Да, конечно, — ответил де Ла Мартиньер, — вы хотите знать, войдет ли ваше имя в историю? Ну, когда Вольтер с мадам де Рупельмонд прибыли в Брюссель, то прежде всего поэт посетил именно Руссо. Нужно сказать, что он весьма высокого мнения о Жане Батисте. Когда Вольтер был мальчиком и учился в школе иезуитов, Руссо был великим поэтом Франции. Каждый год его приглашали на выпускные экзамены, чтобы он вручил награду лучшему поэтическому дарованию. И каждый год Вольтер получал такое отличие, а гордый Руссо стоял рядом с ним на возвышении, — он целовал этого мальчишку, надевал на него лавровый венок и вручал то, что полагалось по такому случаю, — книгу либо какой-то другой приз.

Руссо, Жан-Жак Руссо, который никогда в своей жизни не ходил в школу, весь исходил от зависти, слыша о преимуществах, которыми пользовался Вольтер.

Позднее Вольтер отправил Руссо все свои произведения, увидевшие свет, некоторые работы в рукописи. Он обращался к нему не иначе как «мой учитель», а его критику смиренно, безропотно принимал. Руссо славился своей суровостью. Он никогда не одобрял творчества Вольтера. Порой он отвергал и лучшие его сочинения. Тем не менее Вольтер не утрачивал своего уважения к этому человеку. Он никак не мог или просто не хотел понять, что Руссо становился все более и более ревнивым к росшей славе Вольтера, к той славе, которая очень быстро затмила его собственную.

Когда Вольтер приехал в Брюссель, он навестил Руссо, пригласил его отобедать у себя и вместе поехать в театр. Но Руссо не сумел совладать со своими чувствами и, когда Вольтер начал вечернюю встречу с чтения своей только что написанной поэмы, «учитель» прервал его, заявив, что такая антирелигиозная поэзия его шокирует. Он назвал поэму богохульной, сурово отругав автора за нечестивость.

— Выходит, Вольтер рассердился на него? — поспешил предположить Жан-Жак.

— Нет, он пока еще не сердился, — ответил де Ла Мартиньер. — Он продолжал называть Руссо своим учителем. Когда все вернулись из театра, Руссо прочитал Вольтеру свою поэму «Письмо к потомкам», и Вольтер, не удержавшись, сказал то, что и требовалось: «Боюсь, это письмо никогда не доберется до своего места назначения!» Можете себе представить, как разъярился Руссо на своего ученика, который впервые осмелился покритиковать его?

Но даже это не сделало бы их непримиримыми врагами. В этом виновато желание Руссо отомстить Вольтеру за его остроумие. Несмотря на то что рукописные страницы поэмы Вольтера ходили повсюду, автор тут же отказался от нее, как только она была тайно напечатана. Такова была обычная процедура. Но на сей раз в руках властей оказались документы, дававшие им право на преследование Вольтера.

— Документы, полученные от Жана Батиста Руссо, — сказал Жан-Жак.

— Совершенно верно. Руссо повсюду распространял письма, в которых рассказывал, как Вольтер прочитал ему свою поэму и как гордился тем, что написал ее.

— Ну и что же случилось с Вольтером? — поинтересовался Жан-Жак.

— Не знаю. Ему приходилось какое-то время скрываться. Он был вынужден уехать из своего любимого Парижа. Но прятался ли он на территории Франции или же уехал за границу, мне неизвестно. Не знаю я и того, к какой чудовищной лести ему пришлось прибегнуть, чтобы заручиться поддержкой князей и разных министров, чтобы вновь обрести прежнее расположение государственных мужей и вернуться в Париж. Но я твердо знаю одно — он никогда не упускал возможности высмеять Руссо и Делал все, что мог, чтобы испортить его безупречную репутацию. — Месье де Ла Мартиньер встал со своего стула. — И вот теперь какая судьба! Вы спите в той комнате, где Жан Батист жил со своим другом графом де Люком, послом в Солере. Теперь только вы можете создать великие творения, чтобы в один прекрасный день люди могли сказать не «вот комната, где когда-то останавливался Жан Батист Руссо», а по-другому: «Это комната, в которой Жан-Жак Руссо когда-то останавливался. — Де Ла Мартиньер улыбнулся.

Но Жан-Жак уверенно кивнул, словно уже видел, что такой день наступит. Он чувствовал на себе груз величия.

— Почему бы и нет? — улыбаясь, спросил де Ла Мартиньер. — Когда-нибудь люди, произнося имя Руссо, не будут иметь в виду Жана Батиста, а только Жан-Жака. Все зависит от вас.

Руссо снова кивнул — его уже уносили вдаль грезы.

— А что произошло с Жаном Батистом? — спросил он наконец.

— Говорят, что он все еще живет в Брюсселе, и живет в крайне стесненных обстоятельствах. Его прежние патроны умерли. Теперь он находится в полной зависимости от одного богатого еврея и так этого стыдится, что никогда не входит в его дом, предварительно не убедившись, что на улице никто за ним не наблюдает… Как видите, Вольтер все перехватывает у него перед носом!

Руссо пожал плечами:

— Я несчастный человек!

Секретарь засмеялся:

— Вот посему я предостерегаю вас. Опасайтесь Вольтера! Не повторяйте судьбы, выпавшей Жану Батисту.

После этого месье де Ла Мартиньер, пожелав юноше спокойной ночи, вышел из комнаты, оставив его наедине со своими мечтами.

А какие это были фантазии!

Он лег в постель. Пальцами погасил пламя свечи. Но заснуть не мог.

Ему казалось, что в темноте его спальни сгрудились великие силы. Прежде всего сам Вольтер. Вольтер привел ему нового Бога, такого, о котором Жан-Жак прежде и мечтать не смел. Бога, которого не нужно было страшиться, как кальвинистского Бога[27], в которого его учили верить, когда он был еще ребенком. Или даже католического Бога, которого он получил, когда принял католичество в городе Турине. Это был Бог, которого можно было уважать и которым можно восхищаться. Бог, который никогда не будет таким жестоким, чтобы создавать нас такими, какие мы есть. Бог, который не станет карать нас адовым огнем за то, что мы верим во все, во что нас заставляют верить, или делаем то, что нас заставляют делать.

Руссо чувствовал себя гораздо лучше, обретя Бога Вольтера. Ибо на душе у него было уже немало грехов. Дикие сексуальные фантазии приводили его в восторг, и чем больше он пытался бороться с ними, тем легче подпадал под их очарование. Греховность и раскаяние текли вместе с кровью по его жилам, выбивая из него обещания измениться, обещания, которые он никогда не смог бы выполнить.

И протестантство, и католичество грозили ему адовым огнем, превращали его жизнь в сплошное мучение. Он чувствовал, как его загнали в ловушку между ними. Особенно он не мог забыть тот ужасный момент, когда предстал перед членами инквизиции[28] в Турине, которая должна была определить крепость веры нового прозелита[29] до того, как одобрить его принятие в лоно Католической церкви. Экзаменующий его монах заорал: «Твоя мать была кальвинисткой, еретичкой, разве не так?» Перепуганный насмерть Жан-Жак на несколько мгновений утратил дар речи. Его дорогая мать, которую он любил сильнее из-за того, что хранил ее образ только в своем воображении, ибо она умерла при родах, его дорогая мамочка, выходит, была самой отвратительной преступницей?

— Она и умерла кальвинисткой, еретичкой, разве не так? — продолжал орать разгневанный монах.

Страх заставил этого мальчишку (ему едва исполнилось шестнадцать) признать, что его мать на самом деле была кальвинисткой, еретичкой. У него не было иного выхода: либо умереть от голода на улицах Турина, либо воспользоваться гостеприимством этого города, дающего приют новообращенным. Да и умерла его мать кальвинисткой, еретичкой.

После тихого признания мальчика монах еще больше разозлился.

— Теперь ты понимаешь, что такое праведность, и должен знать: сейчас, в данный момент, твоя мать горит в глубинах ада. Еретиков поджаривают на огне, и они визжат от жуткой боли, которую им предстоит испытывать вечно. — Жан-Жак не знал, как ответить на такой каверзный вопрос. Он молчал, а инквизитор, распаляясь еще больше, все орал на него: — Как? Неужели ты не знаешь, что эта нераскаявшаяся, отлученная от Церкви еретичка горит сейчас в адовом пламени? Или ты намерен это отрицать?

Сдерживая тяжелые, горючие слезы, Жан-Жак с трудом вымолвил:

— Мне остается только молиться за то, чтобы она узрела истинный свет перед смертью и у Бога было время, чтобы простить ее.

Ошарашенный инквизитор несколько секунд неотрывно смотрел на дерзкого мальчишку, а потом неохотно кивнул, принял этот сомнительный ответ.

Зато теперь Жан-Жак чувствовал себя так, словно Вольтер вернул ему мать, словно он снял с него тяжкий груз. Но пройдут долгие годы до того, как Руссо отыщет свой безопасный путь к Богу Вольтера. Сначала он достигнет глубин католичества, потом вернется к кальвинизму. Но тем не менее всегда этот Бог Вольтера будет манить его, и наконец наступит время, когда он напишет «Исповедование веры савойского викария», где восторжествует религия Вольтера и его Бога. Концепция этого произведения почти ничем не будет отличаться от взглядов Вольтера в его поэме «За и против». Руссо так превосходно изложил свои мысли, что даже Вольтер воскликнул: «Я обязательно велю изготовить для моего экземпляра сафьяновый переплет». Ни теперь, ни позже Руссо не забывал о своей благодарности Вольтеру за того, созданного им Творца вселенной — такого справедливого, разумного. Такому Богу хотелось искренне верить. Это был Бог, который не выделял среди народов и стран своих любимчиков — он просто рассеял их по земле, чтобы они следовали своей, свойственной только им судьбе, чтобы познавали печаль и радость — все, с чем они могли столкнуться в жизни. Нет никогда Руссо не станет сожалеть о полученном от Вольтера великом даре. Он всегда будет ему благодарен за это.

Вдруг в комнате почувствовалось присутствие третьей силы, силы Жана Батиста Руссо, врага Вольтера и его однофамильца!

Жан-Жак так сильно почувствовал его присутствие, что был вынужден зажечь свечку. Он встал, поднес ее к полке с книгами. Они манили его и одновременно отпугивали. Увидеть собственное имя на корешках томов — в этом было что-то чарующее и магическое. Как будто он был автором этих книг. Как будто имел право разделить славу с Жаном Батистом. В этом было что-то пророческое. Словно теперь Жан-Жак был вовлечен в этот невидимый поединок с Вольтером.

Вот почему молодой Руссо так долго не мог притронуться к этим книгам. На титульном листе было написано: «Жан Батист Руссо». Но на корешках книг стояла лишь фамилия — его фамилия. Жан-Жаку казалось, что стоит прикоснуться к одному из томов, прочесть пару страниц, как его судьба немедленно сольется с судьбой другого Руссо. Жан-Жак уже ощущал шумную литературную славу будущего и весьма опасное столкновение с Вольтером.

Он стоял молча, постукивая пальцами по кожаному переплету тома с золотыми буквами: «Руссо… Руссо…» А губы его непроизвольно шептали: «Остерегайтесь Вольтера! Остерегайтесь Вольтера!..»

Но будь что будет, он должен взять в руки эти книги и заглянуть в них. Там были поэмы в стихах и статьи по этике. Поэмы были выдержаны в излюбленном стиле Жана Батиста, который он сам называл «кантатным». Жан-Жак не знал, что Руссо-старший прославился во многом благодаря этому стилю. Он вообще не очень-то понимал, о чем там речь, но смог почувствовать их красоту, их доведенное до совершенства очарование. На самом деле поэмы так легко читались, что юноша решил, что и писать их, конечно, не столь трудно. Увидев на ночном столике письменные принадлежности, он захотел попробовать.

Какую же поэму написать? Конечно кантату! А кому ее посвятить?

Мадам де Бонак, конечно, супруге посла. Он видел ее прошлым вечером за столом. Пожилая женщина, очень похожая на заботливую, добрую мать. Может, ей так понравится его поэма, что она пригласит его к себе домой?

Потеряв при своем рождении мать, Жан-Жак всегда пытался найти ей замену. Во время странствий по стране он часто сворачивал с дороги, подходил к красивому сельскому дому и начинал петь под окнами. Как он надеялся, что вот-вот откроется окно и его позовет прекрасный женский голос.

Но такого никогда не происходило. Но все же ему удалось проникнуть в дом мадам де Варенс, потом — мадам Дюпен, потом — мадам д'Эпинэ и, наконец, — в дом герцогини Люксембургской.

Мадам де Бонак, вполне естественно, была польщена поэмой Жан-Жака, которую он прочитал на следующее утро. Но удивления с ее стороны не было — в таком возрасте многие молодые люди пишут стихи. Естественно, мадам де Бонак и не думала усыновлять Жан-Жака. Правда, она обсудила с послом и его секретарем, как можно помочь несчастному мальчику. По их мнению, он был очаровательным юношей, без особого образования, не умевшим вести себя в высшем обществе, явно доброжелательным и не без амбиций.

Они подарили Жан-Жаку сто франков — с такими деньгами он рассчитывал добраться до Парижа. Пешком, разумеется. Кроме того, его снабдили рекомендательным письмом к некоему полковнику Годару, — его сыну требовался наставник, который мог бы сопровождать молодого человека на воинскую службу. Сын Годара был кадетом. Жан-Жаку предстояло получить это же звание, и таким образом он сможет постоянно находиться рядом с молодым Годаром в полку, изучать с ним военную историю, геометрию, инженерные науки, фортификацию[30] и баллистику[31].

Жан-Жак отправился в путь, чтобы стать военным, — человек, который по ночам только и думал о Вольтере. Ему предстояло покончить со своими фантазиями, с поэзией, с думами о Вольтере, о кантатах. Предстояло переключить свои мозги на военную тематику. Жан-Жак уже видел на себе офицерский мундир, треуголку с большим белым пером, он представлял себе, как стоит, этакий хладнокровный храбрец, с биноклем в руках, прислушиваясь к топоту кавалерии и пушечной канонаде. Но когда много дней спустя он добрался до Парижа, в своей пропитавшейся пылью и потом одежде, в разорванных башмаках, и предстал перед полковником Годаром, тот хохотал до упаду. Его рассмешило предложение маркиза де Бонака сделать этого мальчишку армейским наставником юного Годара. Он предложил Жан-Жаку стать слугой своего сына, причем без жалованья. Жан-Жак должен был работать только за стол и ночлег. Юноша отказался от столь щедрого предложения.

Его первое впечатление от Парижа было также разочаровывающим. Он думал, что увидит самый красивый, сказочный город. Однако вошел он не с той стороны — у предместья Сен-Марсо. Вместо золотых улиц и мраморных башен он увидел грязные, кривые улочки, отвратительные, уродливые, черные от копоти и пыли дома, целый рой нищих и попрошаек. Он поторопился поскорее, пока не кончились деньги, убраться из Парижа назад, в Швейцарию. Как приятно было вновь очутиться на пыльной дороге, где можно было вволю предаваться приятным, новым мечтам!

Руссо постоянно грезил — одни мечты сменялись другими, и лишь одна не покидала его, она крепла с каждым Днем, становилась все навязчивее:

«Вольтер!»

Загрузка...