Любовь и Ненависть

Глава 4 ТРОИЦА РУССО

Наступит такое время, когда Вольтер и Руссо станут врагами, самыми непримиримыми врагами того времени, и войдут в историю как таковые. Но пока тридцативосьмилетний Жан-Жак продолжает писать (вот уже двадцать лет) «учителю» самые льстивые и заискивающие письма.

Однажды ранним январским утром 1750 года один из друзей Руссо, стремительно преодолев шесть лестничных пролетов, постучался в дверь его квартиры. Сейчас трудно установить, было ли это на улице Жан-сен-Дени (где его обычно посещал Этьен Кондильяк[48], тот самый, которого позже назовут основателем современной психологии) или на улице Гренель-сент-Оноре, где Руссо временно, начиная с 1750 года, проживал вместе со своей любовницей Терезой. Невозможно сказать, кто это был, — посетителем мог оказаться и Дидро, и д'Аламбер[49], и Гримм[50], и Клюпфель. Все эти тогда еще никому не известные молодые люди впоследствии добились громкой славы. Дидро и д'Аламбер из-за великой «Энциклопедии»[51], к созданию которой они только приступили; Гримм — из-за своей обширной корреспонденции, через которую он снабжал половину королевских домов Европы литературными новостями из Парижа; Клюпфель — из-за своего «Альманаха Готы».

Этот визитер (лишь по иронии судьбы им мог оказаться Дидро, так как он только что получил то, чего так жаждал всю жизнь Руссо, — удостоился возвышенной похвалы Вольтера) воскликнул на пороге:

— Да, ничего не скажешь! Вы вчера набрались нахальства!

— Что вы имеете в виду? — спросил пораженный Руссо.

— Как это вы ухитрились порвать с Вольтером? Причем так открыто!

— Порвать с Вольтером? — возмутился в свою очередь Руссо. — Вы с ума сошли!

— То же самое я могу сказать и вам! Почему вы освистали вчера его пьесу?

— Я? Освистал пьесу Вольтера? Я вчера даже не выходил никуда из дому.

— Вероятно, все же выходили. Все только и говорят об этом. Вы даже пытались подстрекать к этому других. Вольтер пришел в ярость. Он наорал на вас из своей ложи. Назвал «маленьким Руссо»!

Руссо чуть не лишился чувств.

— Но вчера я был болен, — простонал он, — лежал в постели, думал, что умру. Спросите у Терезы.

Жан-Жак на самом деле болел. Он теперь часто оставался дома — у него возникли трудности с мочеиспусканием. Во время приступов сильно кружилась голова, поднималась температура, появлялись отеки. Жан-Жак был в отчаянии и каждый раз думал, что это конец. Приходилось в буквальном смысле выдаивать его, и даже во время такой процедуры моча выходила по каплям. Тереза всегда была рядом, помогала. Состояние здоровья Руссо с годами ухудшалось, и это вызывало новые и новые мрачные мысли. Чего же он, собственно, достиг за свою жизнь? Он служил секретарем у сказочно богатой мадам Дюпен, жены крупного откупщика[52]. Получал за свой труд девяносто франков в год, что-то вроде нынешних трех тысяч долларов, их хватало лишь для того, чтобы не умереть с голоду. В его обязанности также входило развлекать гостей музыкой, писать пьесы и скетчи. К тому же он подбирал латинские и греческие афоризмы — мадам писала книгу о женщинах и хотела продемонстрировать всем свою ученость. Кроме того, Жан-Жак должен был наблюдать за сыном Дюпенов, полуидиотом, чтобы тот, не дай Бог, не причинил вреда ни себе, ни окружающим. Как же он ненавидел эту тривиальную, нудную работу! Удовлетворение он получал лишь от курсов химии, которые усердно посещал вместе с зятем мадам Дюпен. Так пока проходила его жизнь. Минуло уже четыре года с тех пор, когда он написал свое первое письмо Вольтеру. И чего он достиг? Его немного узнали и стали называть «маленьким Руссо», чтобы не путать с более известным и влиятельным Пьером Руссо, издателем «Энциклопедического журнала»[53]. Но хуже всего было другое. Несколько месяцев назад Дидро анонимно издал свою брошюру под названием «Письмо о слепоте» с интригующим подзаголовком: «Для тех, кто хорошо видит». Он подвергал язвительной критике пассивное восприятие существования Бога только на том основании, что в это верили наши предки. За эту книжку Дидро посадили в тюрьму, хотя он и пытался отрицать свое авторство. Дидро с гордостью послал ее Вольтеру, и тот ему ответил! И какой удивительный был ответ! Дидро с гордостью демонстрировал письмо великого француза и сразу написал ответ: «Момент, когда я получил Ваше письмо, мой дорогой человек и учитель, стал самым счастливым в моей жизни».

Но самым большим ударом для Руссо было приглашение, которое Вольтер прислал Дидро: «Вы сделаете мне честь, разделив со мной философскую трапезу. В моем доме Вы окажетесь в компании нескольких мудрецов. Я страстно желаю побеседовать с Вами».

Вольтер пригласил Дидро к себе на обед! Какой удар! Однако Вольтер так и не назвал даты встречи. В это время умерла его любовница. Произошли и другие неприятности — «философская трапеза» так и не состоялась. Но отныне было ясно, что Дидро ушел далеко вперед, оставив Руссо позади себя.

Самое ужасное состояло в том, что его, Жан-Жака Руссо, так мечтавшего припасть к ногам дорогого «учителя», рассказать ему о своей благоговейной любви и почтении, отнесли к разряду врагов Вольтера. Слухи о том, что Руссо освистал пьесу Вольтера, становились весьма серьезным обвинением — в это время не на шутку разгорелась вражда между «учителем» и Кребийоном[54] за первое место в мире театра. Она началась давно и теперь достигла апогея. Похоже, враги Вольтера не могли найти для него более достойного соперника — слава семидесятипятилетнего Кребийона давно потухла, несмотря на его несомненный талант в прошлом. Но этих заговорщиков, старавшихся как можно сильнее досадить Вольтеру, никак нельзя назвать глупцами. Они целенаправленно, год за годом, старательно плели интриги, чтобы унизить великого француза. Они прекрасно понимали, что умное, смелое слово может нести в себе опасность для стабильности государства. Особенно с появлением на литературной сцене Вольтера. Было очевидно, что талантливый писатель, как и монарх, способен влиять на умы своих подданных.

И вот он, Вольтер, добился доминирующей роли в мире словесности, стал общепризнанным лидером, вожаком. Он продемонстрировал, что такое здравый смысл, смелость, хороший вкус, сила логики. Увидит ли этот гений когда-нибудь рядом с собой тех, кто окажется сильнее Церкви, сильнее государства, сильнее короля, сильнее всех? Такую потенциальную угрозу нужно рассматривать как серьезную угрозу и готовиться к ней загодя. Поэтому писателей лучше представлять как жалкую кучку крикливых, задиристых, порочных и смешных людей, неспособных заработать себе на жизнь без благотворительной поддержки сильных мира сего или Церкви. А слава писателя в конце концов преходяща, да и вообще, что такое писательская слава? Не что иное, как прихоть публики с ее вечно меняющимися вкусами. А таких, как Вольтер, можно делать и переделывать по желанию короля или еще кого-нибудь.

Но как трудно, а скорее, невозможно одержать верх над Вольтером. Мерцает его гений. Возьмите, например, его книгу «Элементы философии Ньютона». Со времени открытия великого английского ученого в области физики, изменения его представлений о мироздании прошло без малого полвека, но они так и не овладели общественным сознанием, оставались заповедником для ученых. Вольтер решил написать об этом книгу, понятную всем. Но не закончил ее. В руках издателя оказалась только первая ее часть. Тот, устав ждать, нанял какого-то математика, он и завершил «Элементы философии Ньютона». После заголовка шло краткое, в одну фразу, пояснение, что книга адаптирована.

Вольтер пришел в ярость и из-за того, что книга вышла без его позволения, и из-за того, что ее завершил кто-то другой. Он, как только мог, поносил «соавтора» за допущенные ошибки, высказывал полное презрение по отношению к нему.

Но Вольтер оставался Вольтером. Он все-таки переписал книгу по-своему, было подготовлено второе издание.

Теперь Ньютон стал доступен каждому. Многое стало понятно хотя бы из той простенькой истории, которую первым поведал Вольтер (а может, сам и придумал). Имеется в виду байка о Ньютоне, сидевшем под яблоней. Он увидел, как на землю упало яблоко, и в его голове тут же сформировалась ясная картина мироздания и закон всемирного тяготения.

Именно Вольтер, и никто другой, дал миру Ньютона!

Какой поднялся гвалт! Особенно старался аббат Дефонтен — лишенный духовного сана священник, которого Вольтер спас от гибели. Его собирались сжечь на костре за мужеложство. Аббат совращал одного савойского мальчика, трубочиста. (Дефонтен обратился к Вольтеру за помощью из тюрьмы, тот попросил самых влиятельных друзей выручить проказника.) Вольтер и тут не удержался от острословия: он заявил, что, возможно, этот мальчик со своими щетками и метлами казался аббату очаровательным купидоном[55] с луком и стрелами. Дефонтен своими злобными нападками на Вольтера зарабатывал на жизнь. Нападки на великого француза превращались в настоящий бизнес.

Но чем больше поносили Вольтера, тем более великим он становился. Плевать ему было на нападки. Кстати, Вольтер представлял собой куда меньшую, чем многие, опасность для общества. Он, к примеру, никогда не верил, что для построения нового, более разумного общества достаточно свергнуть существующее правительство. На примере того же Дефонтена он все сильнее убеждался в том, что человека можно сделать лучше, совершеннее только постепенно. Если, конечно, такое вообще возможно.

Итак, началась охота на Вольтера. Католическая церковь внесла его сочинения в «Индекс запрещенных книг»[56], хотя всю жизнь Вольтер поддерживал дружеские отношения с Папой. Даже за рубежом, например в Италии, была запрещена продажа книг Вольтера. Позже Наполеон Бонапарт[57] в течение двадцати лет субсидировал газеты и журналы, которые вели разнузданную кампанию против Вольтера. Почему он это делал? Возможно, потому, что Вольтер написал в своей «Истории Карла XII»: «Не вызывает сомнения, что ни один монарх, читающий жизнеописание Карла XII, не сумеет излечиться от безумства завоеваний. Всегда найдется такой сюзерен, который с уверенностью заявит: «У меня больше смелости, больше энергии, чем у Карла XII, у меня куда крепче тело и куда более закаленная, мужественная душа». Или: «У меня лучше армия, чем у него, и я лучше познал хитрости военного искусства». Но даже если при всех своих способностях, преимуществах, стольких одержанных победах Карл XII так бездарно погиб, то чего ждать от других монархов, больных теми же амбициями, но имеющих куда менее талантливых полководцев и обладающих куда меньшими внутренними ресурсами?»

Не так давно произошло знаменательное событие — мадам де Помпадур стала любовницей короля Франции[58]. Противники Вольтера знали, что соперник Вольтера Кребийон был другом семьи Пуассон, и даже учил их дочь (которая позже стала мадам де Помпадур). Кребийон не только учил ее стоять с изысканной грацией, но и красиво передвигаться, владеть голосом, выбирать нужную интонацию.

Малышка, его подопечная, была таким живым, таким сообразительным, таким целеустремленным ребенком, что Кребийон обратился к своим знакомым в театральном мире с просьбой помочь в обучении столь незаурядного ребенка. Ему хотелось, чтобы она могла хорошо петь и аккомпанировать себе на фортепиано; носить наряды так, чтобы каждая складочка, каждое кружево, каждая ленточка убеждали окружающих в ее очаровании; поддерживать беседу легко и непринужденно; завоевывать друзей и избегать врагов.

Теперь, когда мадам де Помпадур стала самой влиятельной женщиной во Франции, противники Вольтера, обратившись к ней, сообщили как бы невзначай, что Кребийон впал в нищету, что, конечно, было не совсем верно.

— Как, неужели мой дорогой Кребийон нуждается?! — воскликнула мадам де Помпадур. — Почему же мне никто об этом не сказал раньше? Сейчас. Эй, где мой кошелек? Вот передайте ему эти золотые монеты. Скажите, что я дам еще, если понадобится.

— Больше всего его огорчает забвение, в котором пребывают его сочинения, — говорили ей. — Вы же знаете, каким великим драматургом он когда-то был.

— Почему бы французскому театру не возобновить постановки его пьес? — спрашивала мадам де Помпадур.

— При Вольтере, который там является законодателем мод? — отвечали ей. — Всем хорошо известно, как он презирает все, написанное Кребийоном. До тех пор, покуда французский театр остается на стороне Вольтера, его актеры и актрисы будут отказываться играть в пьесах нашего старика.

Таким образом недоброжелатели хотели настроить против Вольтера мадам де Помпадур, которая с детства любила этого человека. Кребийон был приглашен ко двору, его осыпали щедрыми милостями. Говорят, во время первой аудиенции у мадам де Помпадур Кребийон вошел в ее спальню. Мадам сидела на краю своей роскошной кровати, старик опустился перед ней на колени, чтобы поцеловать руку. В эту минуту дверь отворилась.

— Мадам, мы погибли! — воскликнул седовласый Кребийон в притворном ужасе. — Это король!

Подобные забавные истории преднамеренно передавались из уст в уста, чтобы вызвать теплую волну симпатии к Кребийону и лишний раз продемонстрировать, что остроумие старого драматурга не только ни в чем не уступает остроумию Вольтера, но даже превосходит его.

Создавалось впечатление, что Вольтер действительно прибегает к разным ухищрениям, чтобы не допустить на театральную сцену Кребийона, а двор был решительно настроен восстановить попранную справедливость. Актеры и актрисы французского театра, которые были лишь служащими короля и получали жалованье из его кармана, не могли противиться и были вынуждены подчиниться якобы отданному монархом приказу. Театр приступил к постановке пьес Кребийона. Они теперь подолгу значились в репертуаре, независимо от того, посещала публика эти спектакли или нет.

Вольтеру, конечно, все было известно об этом заговоре, и хотя ему было тяжело из-за внезапной смерти возлюбленной, мадам дю Шатле, он принял брошенный ему вызов. В своем обращении к театралам он сказал о своем глубоком уважении к Кребийону. За короткое время он написал для театра несколько пьес, которые могли потягаться с тем лучшим, что сочинил когда-то Кребийон. Чтобы подчеркнуть свое преимущество, он использовал темы произведений своего соперника. Он написал, как и тот, «Семирамиду», «Каталину, или Спасенный Рим» против кребийоновской «Каталины», потом «Ореста» в пику его «Электре».

— Пусть публика судит сама, — говорил Вольтер, — кто из нас лучше справился с этими темами!

В то время как большой французский театр ставил лишь пьесы Кребийона, Вольтер открыл свой частный театр на улице Траверсьер, да такой крохотный, что ступеньки лестниц уже считались «ложами».

Публика не долго разбиралась, где таится настоящий талант. Его театрик на улице Траверсьер всегда был набит зрителями до отказа. А артистам большого французского театра приходилось все время играть при полупустом зале. Вскоре администрация попросила Вольтера вернуться.

Но клика Кребийона не собиралась сдаваться. На премьере пьесы Вольтера «Орест» во Французском королевском театре они предприняли попытку освистать автора, из-за ужасного шума актеры в течение трех часов после поднятия занавеса не могли произнести ни слова. Когда наконец все успокоились, когда на сцене шла одна из самых выразительных сцен, раздался оглушительный свист.

Остролицый, подслеповатый Вольтер уставился в темноту партера.

— Кто это сделал? — гневно заорал он.

Никто не ответил.

— Трус! — завопил Вольтер. — Ну-ка покажись, беотиец негодный!

Он имел в виду невежественных и тупых крестьян, живших в этой провинции в Древней Греции.

Кто-то крикнул:

— Свистел Руссо!

— Руссо? — не успокаивался Вольтер. Напрягая память, он произнес: — Который Руссо? Томас Руссо? Это он? Или же это призрак Жана Батиста Руссо? Или, может, маленький Руссо?

Он наверняка еще долго бы бушевал, если бы жена знаменитого гравера полотен Ватто[59] Жака Филиппа Ле Баса не одернула его:

— Я хочу смотреть пьесу. Не угодно ли вам заткнуться, не то мне придется подойти и отхлестать вас по щекам!

Вольтер заорал в ответ:

— Послушайте, мадам, не забывайте, что я — автор той пьесы, которую вы так сильно хотите смотреть.

Но рассерженная дама не сдавалась:

— Я никогда не хожу в театр, чтобы слушать автора. Я прихожу сюда, чтобы смотреть пьесу и слушать актеров. Ну а теперь, пожалуйста, замолчите.

Чувствуя, что он побежден этой остроумной женщиной, Вольтер все же был доволен, что его, автора, призывает к порядку зритель, желающий досмотреть его пьесу до конца.

— Не существует никакой защиты против нападения, представляющего собой комплимент, — пробормотал он. Актеры повторили прерванную сцену.

Немыслимо, конечно, чтобы Жан-Жак Руссо освистал в театре Вольтера. Все знали, на чьей он стороне в этой драматической схватке. Он всегда с восхищением и завистью смотрел пьесы великого француза. Он сам уже двадцать лет пытался написать пьесу и не мог, а вот Вольтер писал их, словно пек пироги — одну за другой, всего за несколько дней. Как же можно обвинять его, Жан-Жака, в том, что он старался опозорить своего учителя! Если пять лет назад он составлял свое первое письмо к Вольтеру с великим тщанием, со слезами на глазах, то второе, казалось, писал кровью. Теперь Жан-Жак отлично понимал, что у него нет таланта, необходимого для литературной карьеры. Вот у Дидро есть, а у него — нет.

Тридцатого января 1750 года Жан-Жак написал второе письмо. Он исписал много листов бумаги, прежде чем получил желаемое — текст получился отличным. Жан-Жак начал с воспоминаний о знаменательной ночи, проведенной им в Солере два десятилетия назад, именно тогда он впервые по-настоящему почувствовал всю силу Вольтера.

«Месье!

Когда-то существовал и другой Руссо, я имею в виду Жана Батиста Руссо, поэта, который стал Вашим врагом. Он боялся Вас, боялся, что все наконец поймут, насколько Ваш талант сильнее его.

Есть и другой Руссо — Томас Руссо — издатель, который тешит себя мыслью, что, став вашим Врагом, он вправе претендовать на некую долю таланта, которым обладал Жан Батист.

Что касается меня, то я ношу такое же имя, как и они. Я никогда не обладал поэтическим даром, я не был влиятельным издателем, единственной своей заслугой считаю, что никогда не смогу позволить себе проявить по отношению к Вам ту несправедливость, которой не погнушались эти двое.

Я не имею ничего против своего пребывания в неизвестности. Но, не в силах жить в бесчестии, я бы не смог считать себя порядочным человеком, если бы не испытывал того высокого уважения, которое питают к Вам все литераторы, достойные своей профессии.

Будучи одиноким человеком, не имеющим влиятельного и сильного покровителя, будучи простым, смиренным человеком, лишенным дара красноречия, я никогда не осмеливался представиться Вам. Под каким предлогом, по какому поводу я мог бы поступить подобным образом? И не из-за отсутствия старания или желания, а лишь из-за собственной гордости я не решался показаться перед Вами. Я всегда терпеливо ждал более благоприятного момента, когда я смог бы на самом деле получить право продемонстрировать Вам свое уважение и свою благодарность».

Здесь, вероятно, автор Письма прослезился — ведь он подходил к самой горькой части своего послания.

«Теперь я отрекся от литературной практики. Я избавился от иллюзии, что в один прекрасный день смогу завоевать прочную репутацию в писательском мире. Я прихожу в отчаяние от невозможности добиться признания с помощью таланта, как, например, Вы, но я с презрением отношусь к хитроумным уловкам, к которым ради этого прибегают многие другие. Никогда я не перестану восхищаться Вашими творениями. Благодаря своему творчеству Вы снискали такую славу, такое признание и расположение многих. Ваши произведения так любимы и почитаемы. Да, действительно, мне приходилось слышать злобное ворчание в Ваш адрес, но я с презрением отношусь к этому, и я заявил об этом в полный голос, не опасаясь, что меня могут неправильно истолковать. Стремление к сочинительству, способное возвысить мою душу и воспламенить во мне мужество, не в силах вызвать человек, чуждый добродетели. В связи с этим я выражаю свой протест и заявляю, что я, Руссо, родом из Женевы, никогда не был уличен в освистывании Вашей пьесы, приписываемом мне. Я не способен на такой низкий поступок! Я не могу льстить себе тем, что заслужил честь познакомиться с Вами, но если я когда-нибудь добьюсь такого счастья, оно осуществится только благодаря моим усилиям, усилиям, достойным Вашего самого высокого уважения.

Имею честь, месье, поставить свою подпись.

Ваш покорный и питающий к Вам истинное уважение слуга Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы».

Здесь он, вероятно, сделал паузу, спрашивая себя: «Могу ли я быть уверенным, что этот великий человек осознает, что каждое написанное здесь слово — чистая правда? Пусть горькая, но прочувствованная правда? Как можно отличить правду от лжи в то время, когда все вокруг так неискренне вежливы?!

«Гражданин Женевы» — так подписался Жан-Жак Руссо, словно раз и навсегда порывал с парижским духом, с атмосферой католического Парижа, отказывался от прежних иллюзий, которые питал с момента ухода из мастерской гравера в кальвинистской Женеве. Итак, он подписался: «Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы»…

Но, несмотря на все старания Руссо, несмотря на его новую подпись, Вольтер не увидел ничего особенного в его письме. Будь он менее вежливым, мог вообще не ответить. Но, являясь человеком разумным и чувствительным, Вольтер очень быстро, в обычном для него торопливом стиле — как Бог на душу положит, — набросал Руссо записку:

«месье Русо из Женевы (Вольтер забыл, что слово «месье» надо бы начать с прописной буквы, допустил ошибку в написании имени своего адресата), вашей честностью вы реабилитируете имя Русо — тот человек, который освистал меня, вполне очевидно, не был гражданином Женевы, а гражданином болота, что лежит у подножия горы Парнас[60]. Этот человек обладает такими недостатками, которых вы, несомненно, лишены, точно так как вы обладаете такими достоинствами, которые ему даже, вероятно, и не снились. В.».

Это была очень приятная записка, но она, очевидно, заняла у Вольтера лишь пару секунд. А ведь сколько страданий, сколько мучений пришлось из-за этого пережить Руссо! Ради чего, спрашивается? Вольтер под воздействием письма Руссо, который направил аромат духов в его сторону, поступил вежливо, как требовал этикет восемнадцатого века, и ответил тем же — направил аромат духов в сторону Руссо. Фу-фу! После этого два воспитанных месье закрыли пробочками свои флакончики с духами и, откланявшись, разошлись. Инцидент таким образом был исчерпан к взаимному удовлетворению обеих сторон.

Неужели это все? Два цветистых взаимных комплимента? Какой холодной, отстраненной, лишенной истинного человеческого тепла могла показаться эта записочка несчастному, никому не известному псаломщику, больному, лежавшему в постели с уремией, с раздувшимся телом, неровным дыханием, затуманенным рассудком! Разве мог он тогда предположить, что в один прекрасный день его назовут самым невежливым человеком во Франции, но зато самым честным!