Любовь и Ненависть

Глава 7 ОТ ОДНОГО ПАРАДОКСА — К ДРУГОМУ

Как сподобился Руссо написать свои «Рассуждения об искусствах и науках», книгу, принесшую ему золотую медаль, в которой он отрекся от всего, за что прежде боролся?

Все началось с того, что однажды Дидро восторженно рассказал Руссо об операции, проведенной парижским хирургом. Девочка, рожденная с катарактами на обоих глазах, ничего не видевшая, подверглась новой, смелой операции по удалению помутневшей роговицы. Она прозрела! Что же она увидела? Каким предстал перед ее взором наш мир? Вот в чем заключался главный вопрос.

— Какая замечательная возможность узнать, каким образом человек получает свои представления о внешнем мире! — воскликнул Дидро. — Вольтер несколько лет назад предлагал провести такой эксперимент, чтобы проверить на практике теории Локка[81], в частности его утверждение о том, что человек приходит в этот мир без всяких врожденных о нем представлений и знаний и лишь постепенно накапливает факты и идеи с помощью своих органов чувств.

— Ты на самом деле хочешь узнать, — ответил Руссо, — откуда мы получаем знания о Боге? Если никто не говорил нам о Нем, то может ли большинство из нас жить и умереть, даже не подозревая ничего о Его существовании?

— Да, именно это я имею в виду, — сказал Дидро. — Тебе, конечно, известно, что слепые абсолютно не чувствительны к религиозным импульсам. Это и понятно. На самом деле, что означает невидимый Творец для людей, для которых все вокруг является таковым? Неслышный Бог значил бы для них гораздо больше. Или неосязаемый. Я на самом деле однажды слышал от слепого, что ему и не нужно никакое зрение. Что он будет с ним делать? Вот если бы у него были руки длиной примерно шесть метров, чтобы он мог понять, что происходит на другой стороне улицы или у него над головой!

Несмотря на горячее желание Дидро присутствовать при операции, ему не разрешили ни присутствовать там, ни наблюдать за выздоровлением пациентки, а это могло бы помочь ему либо доказать, либо опровергнуть тезис, утверждающий, что человек постепенно создает в себе образ Бога, накапливая различные представления о мире. Это, однако, не помешало ему написать книгу под названием «Письмо о слепоте, для пользы тех, кто видит».

Он благоразумно издал свой труд без указания имени на обложке.

Против него тут же восстал весь клир. Кто он такой, чтобы сомневаться в существовании Бога? Его авторство установили, узнав, что он настоятельно пытался присутствовать при операции слепой девочки. По тайному приказу Дидро бросили в темницу в Форт Венсене[82], где, правда, с ним хорошо обращались. Он был освобожден через несколько месяцев. Когда Дидро отбывал наказание, Руссо постоянно навещал его. Он добирался до Форта пешком, так как денег на карету не было.

Однажды поздней осенью, когда Руссо шел знакомой дорогой к другу, он вытащил из кармана свежий номер «Меркюр де Франс». Это было около двух часов пополудни. Развернув газету, наткнулся на одну заметку. Сердце его бешено забилось. Там сообщалось, что Дижонская академия приняла к рассмотрению с целью присуждения своей ежегодной премии его эссе, где он пытался ответить на поставленный ими вопрос: укрепляло ли развитие искусств и наук нравственность человека или развращало его?

Руссо почувствовал себя совершенно другим человеком. Нет, не Жан-Жаком Руссо, а той от рождения слепой пациенткой — теперь, через много лет, катаракты исчезли, и поток ясного, чистого света вдруг осветил его сознание, ослепил его. Перед ним открылось другое мироздание.

Сердце Руссо громко билось, он тяжело дышал. Жан-Жак не мог стоять на ногах. Зашатавшись, словно пьяный, он опустился на землю возле дерева на обочине. Казалось, разум покинул его, но в то же время он чувствовал, что еще никогда прежде не мыслил так ясно, так четко.

— Если бы я записал хотя бы крохотную частицу всех идей, возникших у меня в голове в этот прекрасный момент озарения, — воскликнет он позже, — то наверняка сумел бы изменить весь мир своими аргументами — такими блистательными и неопровержимыми!

Очнувшись, он увидел, что вся его манишка пропитана слезами, в руке он сжимает листок бумаги, на котором описал просопопею[83] Фабриция, ставшую, возможно, лучшей частью его будущего эссе. Руссо воображает, как Фабриций вернулся в Рим, когда город уже не был скопищем хижин с соломенными крышами, а стал имперским городом из мрамора и бронзы, когда он уже являлся хозяином, господином мира. Фабриций сурово осуждает римлян за упадок их нравственности, что произошло из-за непомерной роскоши и легкости, с которой были нажиты все эти богатства.

Это видение было таким новым для Руссо, оно настолько противоречило его обычному мышлению, мышлению Вольтера, мышлению всех его друзей-литераторов, что он даже не осмелился упомянуть об этом, когда наконец пришел в Форт Венсен, где Дидро уже пользовался полусвободным режимом. Но Руссо не удержался и рассказал другу о конкурсе.

— Думаю, что приму в нем участие, — сказал Руссо.

Дидро задумался: «Укрепляло ли развитие искусств и наук нравственность человека или развращало его?»

— Гм. Весьма интересно, — произнес Дидро. — Естественно, ты дашь положительный ответ?

Руссо пожал плечами.

— Естественно, — ответил он. — Какой же еще, по-твоему?

Сейчас он говорил как ученый-математик; как студент, изучающий химию; как человек, только недавно предсказавший, что люди очень скоро научатся летать; как изобретатель, пытающийся создать аппарат, чтобы человеку скользить, словно под парусами, среди облаков. Он говорил как человек, который лишь два года назад пытался убедить музыкантов принять новую форму музыкальной записи; как человек, который любил Вольтера и хотел писать пьесы точно так, как это делал великий мастер. Он говорил как человек, которым он был до этого — целеустремленным, прогрессивно настроенным, целиком преданным искусствам и наукам.

— Ты, конечно, хочешь победить, не так ли? — спросил Дидро. — Ты видел, как я начал делать себе имя, написав свою порнографическую книжку «Нескромные сокровища», и вот теперь свой сенсационный памфлет «Письмо о слепоте»… Жан-Жак, тебе нужно научиться шокировать людей. Ты должен обзавестись в равной степени и друзьями, и врагами. Ты должен заставить людей заговорить о себе. Этого ты и хочешь, сознайся! Ведь это и есть слава! — Жан-Жаку пришлось признать правоту Дидро. — Конечно, существует только одна разумная точка зрения, — продолжал Дидро. — Она заключается в том, что искусства и науки возвышают человека, укрепляют его нравственность, его благополучие, делают его цивилизованным, готовят его к мирной, полезной жизни. Конечно, конечно.

Когда Дидро начинал говорить, его трудно было остановить. Во время разговора он все время напирал на собеседника, словно боролся с ним, — хватал его за плечо, грозил кулаком или указательным пальцем, чтобы лучше донести до него собственную точку зрения. Эта манера Дидро заставит российскую императрицу Екатерину II покинуть его после часового разговора: все тело августейшей особы было густо покрыто темными синяками — именно там, где он старался вбить свои аргументы в царскую плоть. Эта манера Дидро заставила Вольтера задать вопросы: «Знает ли этот человек значение слова «диалог»? И вообще, догадывается ли он, что и собеседник может время от времени вставлять слово?»

— Да, существует только одна разумная точка зрения, — продолжал Дидро, — но она доступна для любого. Это такая точка зрения, которая обеспечит тебе кучу соперников. И каждый из них будет говорить точно то же, что и другой. Поверь мне! Это путь для ослов. Нет, ты должен выразить противоположное мнение. Взять непопулярную сторону. Другую. Там ты окажешься в полном одиночестве. Тогда-то на тебя и обратят внимание, которого ты по праву заслуживаешь. И ты выиграешь конкурс. Разве ты этого не понимаешь?

— Да, но… — заикнулся Руссо.

Но Дидро его, конечно, перебил:

— Это, конечно, легкое мошенничество, я готов это признать. Но нужно завладеть вниманием людей. Ты должен стать таким, как продавцы на ярмарках, которые стреляют в воздух из пистолета, чтобы привлечь к себе как можно больше покупателей.

Руссо кивнул, словно его убедили аргументы приятеля. Но он ни слова не сказал о той эмоциональной буре, которую ему пришлось пережить по дороге в Форт Венсен, о просопопее Фабриция, написанной на листке бумаги, промокшем от его слез.

Неудивительно, что впоследствии Дидро так удивлялся поведению Руссо — продаже его шпаги, отказу от места главного бухгалтера у Дюпенов. Дидро мог понять литературное мошенничество, чтобы привлечь к себе повышенное внимание, но то, что вытворял Руссо, заходило слишком уж далеко.

Жан-Жак будет отрицать утверждение Мармонтеля и других, что он по совету Дидро принял тогда отрицательную точку зрения. Но было ли это так на самом деле, точно сказать никто не может.

В действительности виноват во всем был Вольтер. А Дидро только так, отчасти — просто без его поощрения в ту минуту Руссо, скорее всего, не решился бы сделать поворот в своих рассуждениях на сто восемьдесят градусов. Двадцать лет он, выбиваясь из сил, гонялся за славой, которая была у Вольтера. Ему хотелось именно такой. Когда он ел, пил, спал — думал только о Вольтере, о том, как ему оказаться достойным этого великого человека. Сначала добиться славы — потом будут объятия Вольтера.

Теперь он знаменит. Он добился этого с помощью трюка, который показался Вольтеру смешным. Однако он не решился выпустить птицу-славу из рук. Он не осмелился пойти на риск снова погрузиться во мрак неизвестности. В этом случае он все потеряет. А так оставалась надежда. Возможно, предстояло шумное столкновение двух сторон: Вольтер выступит вожаком партии в защиту искусств и наук; Руссо — лидером другой стороны, осуждающей все это. Так уже случалось с европейскими мыслителями семьдесят пять лет назад, когда произошел крупный спор по поводу того, могут ли современные писатели сравняться с писателями Древней Греции и Рима. Это была знаменитая битва между антиками и модернистами[84].

Вспомним и знаменитую пикировку между Ньютоном и Лейбницем[85] — каждый из этих гигантов мысли пытался доказать, что именно ему принадлежит открытие метода бесконечно малых величин.

Руссо придется играть ту роль, к которой принудила его слава. Роль эта была довольно противоречивой.

Она заставляла Руссо притворяться, что он хочет оставаться в тени. А он всей душой желал обратного — полного признания и известности.

Разве не Жан-Жак за несколько лет до этого, получив должность секретаря французского посла в Венгрии, начал повсюду занимать деньги, чтобы полностью экипировать себя? Он заказал модные костюмы, две дюжины белых рубашек из тончайшего полотна, дорогие башмаки, шелковые чулки. Ну и, конечно, кружева, пуговицы и шитье — необходимое приложение к изысканному наряду. А какой был в нем шарм, когда он путешествовал! А как достойно он повел себя в Венеции, когда встал вопрос о том, имеет ли он право пользоваться услугами частного гондольера за счет посольства!

Секретарем посла — вот кем он был! Посла Франции в крошечной Венецианской республике, значение которой сильно упало, как только центр мировой торговли переместился в порты Атлантики. Само собой разумеется, Руссо представлялся секретарем посольства и членом французского дипломатического корпуса, что звучало очень внушительно, хотя на самом деле он не был ни тем, ни другим — просто личный секретарь посла, который платил Жан-Жаку из своего собственного кармана.

С каким бесстыдством он, Руссо, задолго до прихода славы проявлял любовь к роскоши, к всевозможным почестям, он так следил за строгим соблюдением правил этикета, старательно демонстрировал свою экстравагантность и хороший вкус. Его близкие друзья об этом, конечно, не забыли. И теперь они, вполне естественно, были поражены столь резкой переменой в Руссо. Но они все же не отвернулись от него. Они стали ему подыгрывать. Игра — часть жизни. Разве Дидро не продавал свои проповеди священникам, которые не умели сами их писать? И это Дидро, чей атеизм выводил из себя даже Вольтера! Ну а Гримм с его показным оцепенением, в которое он впал якобы из-за безумной любви к знаменитой актрисе мадемуазель Фель? Весь Париж только и говорил об этом. Целую неделю! Таким образом Гримму удалось впервые привлечь внимание широкой публики к своей персоне.

Поэтому они не укоряли Жан-Жака. Они бы на его месте отдались во власть игры точно с такой же увлеченностью. Но не слишком ли далеко Руссо заходит?

На сей раз друзья заблуждались! Руссо был решительно настроен заставить всех ему поверить. Он не отступит теперь. Он никогда не признается в подлоге.

К тому же разве он мошенник? Разве на него не сошло озарение по дороге в Форт Венсен? Разве он не написал в бессознательном состояния строки просопопеи Фабриция, о которой все говорят? В глубине души он по правде испытывал только ненависть к богатству и изысканности. Разве он не воспринимал с ненавистью салонную жизнь, театральный мир, насмешки и глумления со стороны этих богатых и изысканных, из-за которых чувствовал себя неполноценным?

Конечно, все так и было! И теперь он мстил им за те долгие годы страданий.

Нет, он не пойдет на попятный. То, что было в прошлом, там и останется. А было куда больше, чем знали его близкие друзья! И не дай Бог, если когда-нибудь об этом пронюхает Вольтер! Разве не ради него совершал он свои худшие безумства, самые чудовищные грехи? Вольтер, конечно, никак не мог узнать об этом.

Но вот по Парижу поползли слухи о новом, очень смешном экспромте Вольтера, направленном против Руссо. Это произошло в один из чудесных вечеров в Сан-Суси. Большой круглый стол, освещенный свечами, открытое окно дворцовой комнаты, через которое видны луна и звезды. За столом — компания интеллектуалов, равной которой не сыскать во всем мире.

И над всеми возвышался Вольтер, этот неподражаемый Вольтер с его сияющим, хитрым, озорным выражением лица. Он, благодаря широте своих знаний, искрометному таланту вести беседу, был здесь хозяином. Кто-то во время разговора обратился к Фридриху ІІ: «Король», но тот резко оборвал собеседника, заявив: «Я могу быть королем в Пруссии, но здесь, в этом царстве литературы, король Вольтер!»

Это был «медовый месяц» во взаимоотношениях Вольтера и Фридриха II. Вольтеру казалось, что он наконец нашел не только монарха, но и философа. Фридрих же сознавал, что отыскал философа, который был еще и королем. Вольтер дал краткую формулировку правления Фридриха: «Впервые за долгие столетия король управляет без женщин и священников». Какой контраст по сравнению с правлением Людовика XV, двор которого постоянно был наполнен шуршанием женских юбок и священнических сутан!

Но это вовсе не означало, что в Сан-Суси никто не думал о любовных утехах. Как это так, если стены дворца были выложены фресками Пена, на которых распутные мужчины, поклонники Приапа[86], обнимали обнаженных женщин — тут же были и целующиеся голубки, и игривые барашки, и компании купидонов, занятых любовными играми. Вольтер охарактеризовал царившую во дворце атмосферу примерно так: «Представьте себе: семь греческих мудрецов ведут ученую беседу в борделе!»

А какая там подобралась компания! Любезнейший лорд Кейт, дипломат и полководец. Альгаротти[87], путешественник, поэт, математик. Ламетри[88], философ и медик, который пытался выразить человеческую жизнь посредством математических и физических уравнений. Д'Аржан, известный путешественник и писатель. Знаменитый математик Мопертюи[89], который развил теорию о том, что земля более плоская на полюсах, чем на экваторе, — полный амбиций, ревнивый человек с умопомрачительными научными идеями, от которых Вольтер не оставит камня на камне.

Вечерние бдения мудрецов становились все продолжительнее — никто из собеседников не желал прерывать поток острот и ученых споров, а лакеям в нарядных ливреях приходилось потом добираться до постели с посторонней помощью. У этих бедняг так распухали ноги от долгого стояния, что на следующий день они не могли даже выйти из комнаты.

Как-то раз Фридрих предложил своим гостям придумать определение человека. Сам он остановил свой выбор на афоризме Платона[90] — «птица без крыльев». Ламетри выдвинул свое определение: «Человек — это машина».

Формула Вольтера сразила всех и вызвала аплодисменты:

— В Библии утверждается, что мы созданы по подобию Божьему. Но Ксенофонт[91] довольно остроумно возразил на это: «Если бы лошади умели мыслить образами, они наверняка представили бы своих богов на четвереньках».

Вообще-то древние не очень-то жаловали человека. Эпиктет[92] называл его «маленькой душой возле большого тела», Гомер[93] — «дураком судьбы». Петроний[94] не видел в человеке ничего, кроме «мешка, наполненного ветром». А для Аристотеля[95] он был лишь «политическим двуногим».

Только, пожалуй, Протагор[96] более высоко ценил человека и называл его «мерой всех вещей».

Более поздние века возвысили отношение человека к самому себе. Паскаль[97], например, называл его «слабой тростиночкой», причем «думающей тростинкой». Но самое замечательное определение дал нам великий варвар, английский драматург Вильям Шекспир[98]. Устами Гамлета он говорил: «Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! В поступках как близок к ангелу! В воззрениях как близок к Богу! Краса Вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха!»[99]

— Какое славное определение! — продолжал Вольтер, и уголки его губ тронула печальная, милая улыбка. — Однако в нем не хватает одного самого важного фактора.

— Что же вы имеете в виду? — поинтересовался король.

Вольтер немного помолчал. Он припомнил, что Фридрих, будучи кронпринцем, не проявлял никакого интереса к военным делам. Мало того, чтобы не исполнять военные обязанности, он пытался бежать в Англию со своим лучшим другом Катте. Но его грубый отец, обладавший солдафонским умом[100], раскрыл заговор. Он бросил своего сына в темницу и прямо перед его камерой велел повесить его лучшего друга. Казнь совершилась так близко от Фридриха, что он мог пожать Катте руку перед его смертью. То, что заложил отец Фридриха, слава милитаристской Пруссии и Силезская война[101], принесли свои кровавые плоды. Неудивительно, что Фридриху так нравилось определение человека, данное Платоном: «двуногое без перьев», «ощипанный цыпленок», готовый отправиться в кипящий котел. Недавно Вольтер услышал от прусских кавалеристов, что Фридрих II собирается казнить одного из них за то, что тот имел противоестественные половые отношения со своей кобылой. Инстинктивно Вольтер вступился за него, умоляя сохранить этому человеку жизнь. Точно так, как он вступился за Дефонтена, которого хотели сжечь на костре за влечение к мальчику-трубочисту. Спустя несколько лет он попросил сохранить жизнь адмиралу Бингу, которого хотели расстрелять за поражение в битве с французами. Вольтер поступал так всегда, когда речь заходила о жизни человека. Но Фридрих отказал ему в просьбе. Он считал, что нельзя подрывать боевой дух кавалерии, это опасно.

— Так какой же самый важный фактор в жизни человека, который отсутствует в определении Шекспира? — поторопили с ответом Вольтера.

— Человек — единственное животное, которое знает, что умрет…

Голос Вольтера еще звучал. Он хотел что-то добавить, но не знал, стоит ли. Он ощупывал языком скользкие десны, нёбо — в последнее время у него выпадал один зуб за другим. А хотел он сказать вот что: «Человек — единственное животное, которое знает, что умрет… И он может наблюдать за этим процессом каждый день. В тюрьме вы или на свободе. Бог казнит каждого из нас каждый день».

Но Вольтер этого не сказал. Он перешел на другую тему.

— Сейчас я готовлю свой «Век Людовика XIV» к публикации. В этой связи я составляю список великих писателей, художников, ученых, благодаря стараниям которых этот век стал одним из четырех самых славных периодов в истории человечества. Мне кажется, что пока у человечества было лишь четыре периода расцвета. Первый — век Перикла[102] в Греции, когда жили такие гении, как Платон, Аристотель, Александр[103], Демосфен[104], Пракситель[105] и другие.

Второй — это время Цезаря[106], которое было и временем Цицерона[107], Вергилия, Горация, Лукреция[108], Овидия[109] и многих других. Третий, бесспорно, — период великих Медичи[110], когда расцветал талант Микеланджело[111], Рафаэля[112] и Леонардо да Винчи[113].

Во время составления этого списка я обнаружил одного забытого поэта — Мокруа. Не могу не процитировать четыре строки. Мокруа написал их, когда был восьмидесятилетним стариком:

Ну, кто из нас, — спросил Вольтер, оглядывая сидящих за столом гостей, — сумеет написать такие тонкие философские стихи, когда вам стукнет восемьдесят?

Он осекся, размышляя над тем, доживет ли он до такого возраста. Вряд ли. Но он тоже будет считать каждый день даром Божиим и будет призывать все человечество наслаждаться этим небесным даром. Король похлопал ему.

— Из всех философов предпочитаю слушать только Вольтера! — воскликнул он. — Почему бы вам не составить словарь ваших дефиниций[114]?

— Внимаю вам и повинуюсь, — ответил Вольтер.

Когда очередное заседание закончилось, он отправился в свой кабинет, где просидел при свете свечи всю ночь. Утром Вольтер послал королю первую статью из своего будущего «Философского словаря», она была посвящена Аврааму[115], который женился на своей сестре, сделал сам себе обрезание в столетнем возрасте, стал отцом, когда жене было уже за девяносто пять, и чуть не принес своего сына в жертву Богу.

Это была типичная статья Вольтера — ученая, волнующая, озорная, в которой то и дело загорались искорки его эрудиции и чувствовалась прозорливость мудреца. Он не пожалел тех бессонных часов, которые посвятил ей. Можно ли сильнее наслаждаться небесным даром нового дня, если не отдать его целиком работе?

Как-то под вечер Фридрих завел разговор о Руссо. Он, в частности, поинтересовался, не читал ли Вольтер его эссе, которое вызвало такой ажиотаж в Париже, не встречался ли с ним лично. И Вольтер с его обычной хитроватой улыбкой на худощавом лице, которая открывала почти беззубый рот, скорее всего, ответил отрицательно. Однако он предложил Фридриху разыграть сценарий такой встречи.

Итак, Вольтер вообразил себя знакомым Руссо, он пришел за Жан-Жаком, чтобы вместе ехать на обед к их приятелю в деревню. Открывает он дверь и видит: Руссо разводит большой костер, бросает туда все свои книги, радостно бегает вокруг огня, поздравляя себя с тем, что он наконец избавился от тех предметов, которые развращают человека. Затем Руссо бросает в огонь свои золотые часы, зло высмеивая манию людей носить «время» в кармане. Он приглашает друга последовать его примеру.

— Только дикари — порядочные люди! — восклицает он. — Но боюсь, что сейчас, когда в Квебеке появились оркестры и гобелены, даже благородное племя ирокуа вскоре развратится.

Руссо говорит настолько убедительно, что его друг начинает колебаться, а не последовать ли ему примеру Жан-Жака и не спалить ли тоже свою библиотеку. Когда они ехали к приятелю по темному лесу, на них напала шайка воров, которая отобрала у них все, даже одежду.

— Вы, должно быть, весьма ученый человек? — обратился друг Руссо к одному из бандитов.

— Ученый человек, говоришь? — рассмеялся тот.

Но друг Руссо не отступает. Он сам идет к атаману.

— В каком университете вы учились? — спрашивает он. Он не может поверить, что главарь банды никогда не посещал высшего учебного заведения. — Чтобы стать настолько развращенным, вы должны были непременно изучать искусства и науки!

Вожак, которому надоели глупые вопросы, сбивает приятеля Руссо с ног и орет ему в лицо, что он никогда не только не ходил в школу, но даже не умеет читать.

Когда наконец они, все перепачканные грязью, приезжают в дом к приятелю, друга Руссо вновь обуревают страхи: хозяин такого прекрасного дома, где полно картин, разных изящных вещиц, есть большая библиотека, должен быть развращен до мозга костей.

Но, к его великому изумлению, приятель приносит им чистую одежду, протягивает деньги и усаживает за обильный стол.

Однако сразу после обеда Руссо просит хозяина сделать еще одно одолжение — принести перо, бумагу и чернила. Ему не терпится написать еще одно эссе о культуре.

Этот экспромт Вольтера вызвал бурю восторга и дикие приступы хохота у собравшихся. Вскоре рукопись появилась в литературных кругах Европы. Позже экспромт напечатали с подписью «Тимон Афинский»[116].

Но вернемся к Руссо. Вспомним время, когда он старательно совершенствовал свои навыки в музыке и одновременно давал уроки. Тогда он мечтал добиться славы, создать великолепную оперу. Но, увы, его способности оказались весьма скромными. И все попытки Руссо поставить на сцене свою оперу «Галантные музы» провалились.

Как-то ему довелось провести неделю у одного пожилого сельского ювелира. Руссо развлекал компанию своими незамысловатыми мелодиями. Гости оживились, дамы почти разволновались. Неужели дело в его песенках?

— Соберите несколько таких песен, — настаивали они, — объедините их простеньким сюжетом — и вот вам восхитительная легкая опера!

Он не верил своим ушам.

— Чепуха! Такую муру я пишу постоянно и тут же выбрасываю в корзину!

— Господи! Ни в коем случае! — ахнули дамы, очарованные его музыкой. — Вы обязательно должны сочинить оперу на этом материале.

Они не отставали от Жан-Жака, умоляли до тех пор, пока он не сдался и не пообещал выполнить их просьбу.

Ах, какая ирония судьбы! Какая горечь! После стольких лет страстных усилий он вдруг близок к успеху, но вынужден отказаться. Сейчас ведь главное другое — война с критиками его «Размышлений об искусствах и науках».

Что же делать? Нельзя, с одной стороны, сурово осуждать искусство, а с другой — им заниматься. Допустим, в литературе это еще возможно: писатель не в силах сдержать своих чувств, ему трудно молчать — и он как бы делает это против собственной воли. Но в музыке? Нет, это уж слишком!

И во всем, конечно, виноват этот Рамо. Вина лежит на Рамо и на всей культуре этого «парижского века». Руссо старался писать такую музыку, как Рамо, подражать ему, но у него ничего не выходило.

По просьбе милых дам Руссо все-таки свел вместе все свои песенки — получилось что-то вроде облегченной оперы. Дамы пришли в восторг. Жан-Жаку долго аплодировали. Партии разучили — состоялась своеобразная премьера. Всем так понравилось произведение Жан-Жака, что и исполнители и слушатели в один голос заявили: это сочинение нельзя выбрасывать в корзину, необходимо отправить партитуру в Королевскую музыкальную академию. Руссо чувствовал себя лицемером, отказываясь от возможности публичного представления. Но никто из присутствующих не мог взять в толк, почему он так поступает.

Руссо попытался объяснить, что хочет услышать свою оперу в профессиональном исполнении, — только тогда он поймет, действительно ли она хороша. Историк Дюкло ответил что это невозможно. Музыканты и певцы из Королевской оперы никогда не станут репетировать сочинение ради того, чтобы удовлетворить любопытство автора.

Руссо согласился. Но тут же вспомнил, что Рамо организовал как-то частное представление своей оперы «Армида» — только для себя одного.

— Позвольте мне самому представить партитуру в музыкальную академию, — предложил Дюкло. — Ваше имя не появится. Никто и не догадается, что это ваше произведение.

Руссо согласился. Трудно вообразить, какие безумные, болезненные эмоции его обуревали! Он ужасно боялся. Что, если его сочинение отвергнут? Какой страшный удар по самолюбию! А если его все одобрят, то он от радости может выдать себя с головой, продемонстрировать всем, как ему хочется славы. Он, проповедник скромности, жаждет рукоплесканий! Разрываемый между желанием прослыть автором замечательной оперы и необходимостью оставаться в тени, Руссо провел несколько недель в ужасных терзаниях. Его нервы были натянуты до предела.

Опера вызвала бурю восторга у парижских любителей музыки. Дюкло торопился сообщить Жан-Жаку потрясающую новость: слухи о новой опере дошли до королевского управляющего зрелищами и он потребовал, чтобы впервые она была исполнена в королевском летнем дворце в Фонтенбло. Боже, какая честь!

— Ну и что вы ответили? — спросил Жан-Жак, стараясь казаться безразличным.

— Отказался, — ответил Дюкло, — что же я мог еще? Месье де Кюри, конечно, разгневался. Но я объяснил ему, что должен заручиться разрешением автора. Я был уверен, что вы откажетесь.

Как все это раздражало Жан-Жака! Почему, почему успех не пришел к нему до того, как он начал работу над своими «Размышлениями», до того, как обрек себя на суровую жизнь аскета? И вот теперь, когда перед ним открыты все дороги, распахнуты двери дворца Людовика XV, ему приходится отказываться и вновь оставаться в тени.

Дюкло тем временем совершал «челночные» поездки от месье де Кюри к Жан-Жаку, от Жан-Жака — к герцогу д'Омону. Опера Руссо «Деревенский колдун», еще не видевшая сцены, вызывала все больший интерес у парижан. Друзья Жан-Жака догадывались, кто был автором оперы, но строго хранили тайну. Остальным оставалось гадать.

Какое приятное возбуждение испытывал Руссо, когда прогуливался среди публики, не подозревавшей о его авторстве, как нравилось ему слышать самые высокие похвалы в адрес своего сочинения!

Руссо был настолько поглощен своими переживаниями, что забыл побриться. Заметив это, Гримм и аббат Рейаналь пытались его задержать.

— Нет, в таком виде здесь показываться нельзя! — завопили они в один голос.

— Почему же? — спокойно спросил Жан-Жак. — Кто же осмелится остановить меня?

— Вы не совсем прилично выглядите по такому исключительному случаю, — упрекнули его.

— Как обычно, — ответил Руссо, — ни хуже, ни лучше.

— Дома вы вольны делать что угодно, — настаивали они на своем. — Но сейчас вы находитесь во дворце. Там сам король. И мадам де Помпадур.

— Если они там, то и я имею право там быть. У меня даже больше на это прав — я композитор!

— Но вы так неряшливы.

— Что же вы заметили во мне неряшливого? — спросил Руссо. — Выходит, волосы растут у меня на лице только потому, что я неряшлив? Так они все равно будут расти, независимо от того, опрятен я или нет. Сто лет назад я бы с большой гордостью носил бороду. А безбородые отходили бы в сторонку, так как их считали бы неряшливыми. Но времена изменились, и теперь я вынужден притворяться, что волосы не растут на моем лице. Потому что такова мода. А мода здесь — истинный король. Нет, не Людовик Пятнадцатый, ибо даже он вынужден ей подчиняться. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы послушать собственное сочинение.

Несмотря не внешнюю храбрость, Руссо чувствовал себя не очень уютно. Он боялся, что его опера может провалиться, боялся присутствия короля и лиц из высшего общества, боялся внезапных приступов болезни. Он представить себе не мог, что придется выйти из этого битком набитого зала посредине представления! Перед всем двором! Перед самим королем!

Тем временем зажглись лампы, и занавес пополз вверх. Зазвучала первая его ария. Чопорная обстановка в зале никак не соответствовала тому, что зрители видели на сцене: покрытые снегом вершины Альп, юные пастушок с пастушкой, хор крестьян. Сюжет оперы был предельно прост: любовь молодых людей, которые хотят быть счастливы вместе. Первая ария так понравилась зрителям, что сразу стало ясно: оперу ждет большой успех. Одна песня сменяла другую, и Жан-Жак видел, как тепло встречала их публика. Когда исполнялись печальные партии, на глазах многих появлялись слезы, тогда Руссо охватывал приступ нежной чувствительности, ему хотелось расцеловать этих людей за их отношение к искусству, к его музыке. И вот раздались овации — несмотря на сдержанность короля (на него постоянно оглядывались, стараясь уловить настроение и отношение к опере).

В тот же вечер королевский управляющий зрелищами сообщил Руссо, что король ждет его завтра, в одиннадцать утра.

— Скорее всего, он назначит вам пенсию, я в этом почти уверен, — обрадовал Жан-Жака месье де Кюри.

Пенсия! Королевская пенсия! Точно такая, какую получал Вольтер от регента!

Всю ночь Руссо пролежал с открытыми глазами — приятные мысли не покидали его. Никогда еще он не был так уверен в себе. Никогда еще он не был так близко к Вольтеру! Но вдруг он начал осознавать, что не может принять приглашение короля. А если начнется приступ и он не выдержит? Но даже если стерпит, то как предстанет перед королем, как найдет нужные слова, если тот о чем-то спросит? С его косноязычием и несообразительностью? Нет, это выше его сил. При таких мыслях он даже вспотел Ну а если он примет королевскую пенсию, не оборвет ли это славу автора «Размышлений об искусствах и науках»? Ведь король намерен наградить его как музыканта. Тогда прекратятся все разговоры о нем, о «нашем странном Жан-Жаке», о «нашем неподкупном Жан-Жаке, который — вы только вообразите — желает зарабатывать себе на жизнь своим честным трудом и считает единственным счастьем для себя — признание своего народа».

Теперь у него будет другой покровитель — сам король. И от него теперь ждут почитания его величества, он должен написать новое музыкальное сочинение, превосходящее «Деревенского колдуна».

Может ли он рисковать своей славой писателя ради каких-то музыкальных шалостей?

Он уже гордился своим музыкальным талантом. Ему доставляло большое удовольствие сознавать, что никто из его друзей — ни Дидро, ни Гримм, ни кто другой, писавший, несомненно, хорошие произведения, — не мог сочинить оперу. Да, но вдруг его второе произведение окажется неудачным? Предположим, публика будет недовольна, найдутся свистуны. После этого он никогда не сможет быть критиком. Если он, Руссо, снова начнет проклинать искусство, то над ним по праву все от души посмеются. Его упрекнут в том, что он критикует область, в которой сам не очень-то силен.

Нет, все-таки не следует соглашаться на королевскую пенсию. Он должен и дальше заниматься перепиской нот, работать над очередным эссе как добродетельный человек, гражданин Женевы. Но все же соблазн был велик. Вполне естественно. Столько лет бесплодных ожиданий научили его наслаждаться любым проявлением отличия. Руссо отлично понимал, что не сможет одновременно играть роль художника и придворного. Ему необходимо будет овладеть искусством хороших манер, а это невозможно!

Эта пенсия, продолжал свои размышления Руссо, вовсе не дар. Она выплачивается один раз в год и скорее похожа на золотую цепь, один конец которой постоянно находится в руках патрона (и он может в любой момент лишить тебя своего расположения), другой — в твоих руках. Позднее он оформит эту мысль, и она станет афоризмом: «Деньги, которые у тебя в руках, дают тебе свободу, а те, которые ты лишь надеешься получить, превращают тебя в раба».

Да, у Вольтера все складывалось иначе. Для него королевская пенсия была лишь одной короткой строкой в длинном списке источников благосостояния. Для миллионов пока не выкованы цепи. Для Руссо эта пенсия была гибелью. Итак, на аудиенцию к королю он не явился.

Прошло два дня. Жан-Жак случайно встретился на улице с Дидро — тот ехал куда-то в карете.

— Ты что, дурак? — спросил удивленный Дидро.

— А у тебя есть какие-то сомнения? — ответил Руссо.

— Я понимаю! Хотя нет, я ни черта не понимаю! Как ты объяснишь свое решение отказаться от пенсии? Бери деньги и делай что хочешь! Пиши, коли хочется. Пусть власти вычеркивают тебя из списка, если ты совершишь какую-то провинность. Это их дело. Но нечего самому себя вычеркивать! Не забывай, ты не один в этом мире. У тебя есть определенные обязанности перед любовницей, перед ее престарелой матерью, родственниками, — все они ужасно бедны и почти целиком зависят от тебя.

— Зачем обсуждать то, что уже сделано? — холодно бросил Руссо. — Ты знаешь, что я не пошел на аудиенцию к королю, — больше такой возможности не представится.

— Представится. Пенсия дожидается тебя. Все говорят, что король разгуливает по дворцу, напевая твои мелодии, он хочет, чтобы через неделю состоялось повторное представление твоей оперы. Нужно только явиться во дворец. И тебе выдадут деньга. Если бы ты жил один, у тебя было бы право на нерешительность. А колебаться в твоем положении — это преступление.

— Благодарю тебя за нотацию, — ответил Руссо. — Если бы ты не был моим искренним другом, я счел бы твои слова наглостью. Но у меня есть гораздо более высокий долг, чем обязанности перед друзьями и родственниками. Я вынужден отстаивать свои принципы. А потому обними меня и пожалей!

Не давая Дидро времени на ответ, он вылез из кареты. Известие о том, что Руссо отказался от королевской пенсии, стало куда более громкой сенсацией, чем его композиторский успех. Никто не сомневался, что очень скоро весть дойдет до Вольтера. Теперь-то он наверняка поверит в искренность Руссо!

Ответ из Потсдама не заставил себя долго ждать: «Этот Жан-Жак Руссо, понимая, что он должен оставить всякую надежду стать самым богатым автором в мире, решил, что будет самым бедным. Пожелаем же ему в этом успеха!»

Скорее всего, под словами «самый богатый автор» Вольтер имел в виду самого себя.